• 2015-1

Дом моего отца

 

В  доме нашем всегда лежали ковры.

Азиатчина, скажут одни, - мещанство, - подумают другие, ну, а третьи, не сговариваясь, укажут на очевидный и нескончаемый источник пыли.

Да, где ковры, там и пыль, где пыль, там пылесос, - это с его гудения начинались приготовления к визиту гостей или к новогодним праздникам.

Наш дом -  пещера, увешанная шкурами, место, где тепло и безопасно, и пахнет настоящей едой, то есть, пловом, - блюдом, отлично насыщающим и согревающим в зимние дни.

Одним небольшим казаном можно было накормить целую дюжину!

Это в нашем доме можно было видеть, как в центре комнаты на полу(то есть, на ковре), сидит, скрестив ноги, вполне цивилизованный туркмен Батыр,   и ест плов, зачерпывая из блюда ладонью, - раз, и пригоршня плова оказывается во рту, и все это происходит отнюдь не неряшливо, а, напротив, исключительно деликатно, артистично даже, - как зачарованные, следили мы за лаконичными движениями изящных рук.

Батыр был дьявольски, непередаваемо красив, и, если бы речь шла о восточной сказке, то нашему гостю непременно досталась бы роль любимого сына падишаха, - впрочем, почти так оно и было, - если падишахом считать первого секретаря ЦК.

Любимые дети падишаха, балованные сыновья, особая каста, белая кость.

Именно перед ними легко, без скрипа, открывались все двери.

Они оказались совсем непохожими на собственных отцов, - не только умело подносили горсточку плова ко рту, но танцевали твист, рок-н-ролл, буги-вуги, легко переходили на английский и обладали манерами по меньшей мере аристократическими.

Да, собственно, они и были аристократами, эти белозубые юноши из другой жизни моего отца, - из жизни, отголоски которой доносились до меня с запахом специй, ароматом ашхабадских дынь, ядрышками расколотых орехов, вяжущей мякотью урюка, с полынной горечью чая, с особым движением, которым пиала ставилась на низкий столик у топчана, - я любила это особое движение и это время, - время чая, плова, внезапных гостей, от которых пахло иначе, - другой, инопланетной какой-то жизнью и неслыханной свободой пахло от них, - от друзей моего папы.

Иногда приходил загадочный Чурюмов, - он точно так же, скрестив ноги, садился на ковер, - клянусь, это было похоже на игру, - и взрослые играли в нее с явным удовольствием. Одни садились на пол, другие - на топчан, сути это не меняло. Чурюмов был странен, - его нельзя было назвать ни красивым, ни даже обаятельным, но что-то неизъяснимо притягательное  проступало  в  худощавом неулыбчивом лице, - здравствуйте, девица, как поживаете, девица?

Девица смущалась, опускала голову, шаркала тапочком.

Чурюмов занимался...сложно сказать, чем именно он занимался, но, в общем, он был вне социума, вне системы. Он был йог,  диссидент и философ.

Пока взрослые вели свои достаточно продолжительные беседы(под треск глушилок и "голоса", -  на кухне восседала моя бабушка. И не просто восседала, а переживала. Она плохо понимала, о чем там вел речь крамольный (ох, она видела, чуяла!) и странный Чурюмов.

Но одно она знала точно, - добром это не закончится!

Она сидела за кухонным столом, подперев рукой подбородок, выставив в проход уставшие ноги в балетках (были такие балетки, - среднее между туфельками и тапочками, очень удобные).

Она сидела за столом и переживала.

По поводу обстановки (ну, никакой обстановки, ни серванта, ни сервиза, только книги, ковры, полки) . По поводу худобы и бледности(маминой),отсутствия приличного зимнего пальто (у меня). И еще, - это сколько же можно говорить непонятно о чем, когда дети давно носами клюют, это же надо совесть иметь, и, наконец, главное! - недельные запасы маленькой, но хлебосольной семьи, живущей на одну зарплату, таяли на бабушкиных глазах, и если сын падишаха ел артистично и, что называется, с огоньком, то крамольный йог Чурюмов жевал меланхолично, без особого воодушевления, но.

Пережившему лишения всегда чудится угроза надвигающегося голода, однако мне, родившейся в светлое время оттепели,  страхи эти казались стариковским чудачеством, и я, делая "страшные глаза", вбегала на кухню за новой порцией сыра или колбасы, - сидят? - тревожно интересовалась бабушка, - сидят! - беспечно отвечала я и тут же уносилась обратно.  Откровения странного Чурюмова были гораздо интересней бабушкиных волнений.

Сознаюсь, я немножко ревновала отца к этой другой жизни, в которой еще не было меня, - я видела, как загораются его глаза, и сколько они излучают, - беззаботного смеха, иронии, лукавства, даже голос его становился иным, - все это было оттуда, из того мира, в котором прошло его детство, юность, - события, казалось бы, не имеющие никакого отношения ко мне, и, тем не менее, именно эта долгая и, казалось бы, случайная цепь событий привела к тому, что в этот мир пришла я.

Ковры тоже были оттуда. Я засыпала, проводя ладонью по жесткому ворсу, - самый маленький из ковров был моим, и я, надо сказать, весьма гордилась этим обстоятельством. Это был мой ковер, мой орнамент, моя тысяча и одна ночь, - это был волшебный лабиринт двойных узелков и петелек, мир глубоких, жарких оттенков и тонов, - пропуск в другую жизнь моего папы.

Там шуршали пески, там небо выгорало до слепящей белизны, там сладкие томаты взрывались, полные сока и жара, там созревал твердый белый виноград, из которого получался самый сладкий в мире изюм, там девочки носили пестрые атласные платья и длинные тонкие косички, не одну, не две, а гораздо больше.

 

Огромная круглая луна освещала дворы, в которых лаяли собаки.

Собаки.

В ночь с 5 на 6 октября 1948 года одна из них вытащит из-под обломков разрушенного дома девятилетнего мальчика, и этим мальчиком окажется мой папа. Восемьдесят девять процентов населения города погибнет, если верить статистике, - следовательно, в оставшихся одиннадцати окажется семья моего отца. Никто из них серьезно не пострадает, кроме спасенного собакой мальчика, и едва заметная хромота останется на всю жизнь.

Вы знаете, как пахнет настоящая ашхабадская дыня?

Вы знаете, как пахнет настоящая ашхабадская дыня, еще до того, как внесут ее в дом, смоют пыль, уложат на блюдо, сделают тонкий янтарный надрез вдоль продолговатого испещренного таинственными знаками брюшка?

Я знаю, как пахнет чемодан, в котором дыни перекатываются, шуршат, - тяжелые, шершавые, полные сока и скользких белых косточек.

Я помню шум летнего двора, открытое окно, немного прихрамывающего (когда он уставал, это бросалось в глаза) мужчину в светлом плаще и берете, поворот ключа, щелчок замка, от звука которого вздрагиваю и сегодня.

Засыпая, я провожу ладонью по ворсу, угадываю рисунок, вырастающий под пальцами, - вижу, как туго сплетенные нити багровыми полосами проступают, пульсируют, вспыхивают, кровоточат.

Узел, еще узел.

Я помню истории, слышу их голоса.

Я вижу дом, задернутые шторы. Кухню, чайник, гостей.

Я слышу шорох песков, и дыхание другого мира, - того, из которого пришел мой папа.

 

До курицы и бульона

моим родителям

---------------

Есть ли в вашем доме настоящая шумовка?

Которой снимают (в приличных домах) настоящий жом. Жом – это для тех, кто понимает.

В незапамятные времена дни были долгими, куры – жирными, бульоны, соответственно, – наваристыми,  и жизнь без этой самой шумовки уж кому-кому, а настоящей хозяйке показалась бы неполной.

Шумовка  как важный предмет кухонного обихода была ничуть не менее важна, чем, например, стиральная доска или чугунный утюг. Таким утюгом можно было выгладить все что угодно! Какими безупречными казались складки, стрелки, воротнички, - стоило только пройтись по ним тяжеленным (не трогай! Обожжешься, уронишь, покалечишься) и полным незаметного достоинства чугунным чудовищем.

Чудовище было сделано на века (и где он теперь, где? не иначе, как в одной из антикварных лавок, коих развелось великое множество).

Как, впрочем, и дверцы комода, и выдвижные ящички (шифлодики или шухлядки (кому как нравится)).

Однажды пришлось обильно попотеть, прежде чем открылся запертый на ключ нижний ящик письменного стола, - ключ все не проворачивался в засоренной чем-то замочной скважине, я долго корпела над ней, сопя, пока не раздался характерный хруст – что-то предательски хрустнуло в этой самой скважине, и ладони мои взмокли, - обломки ключа я выковыривала с каким-то извращенным сладострастием, а после уже рвала и терзала ни в чем не повинный ящик, - клянусь, мало что могло остановить юную взломщицу в  момент  совершаемого преступления, хотя картины Страшного Суда одна за другой являлись перед затуманенным взором.

Хруст, щелчок, рывок, и ящичек плавно поддался, - не ожидая столь быстрого разрешения, я замерла – перед свершившимся (о, не исправить, не скрыть) фактом и богатством открывшегося.

Чего только не было в тайнике!

Насладившись вдоволь – перечисляю по порядку – записными книжечками, перьевыми ручками, курительными принадлежностями(и в том числе изогнутыми причудливо трубками), сладким табачным ароматом, сверкающими зажигалками, кнопками, монетами, открытками, ножиками для разрезания бумажных листов, -  дрожащими руками я выудила со дна ящика  старательно перевязанную бечевкой пухлую пачку писем.

Не мешкая, развернула ее, - впрочем, я делала это столь же поспешно, сколь бережно, - письма (это я поняла, уже разворачивая, на ходу вчитываясь, вникая) оказались от достаточно близких мне людей, - сказала бы, самых близких, - и что самое удивительное, по тональности писем, легко сопоставив даты, события, факты, я  сделала весьма важный вывод .

Забравшись с ногами на застеленный грубым паласом топчан, стоявший  неподалеку, - а дело происходило в кабинете отца, в святая святых, - я погрузилась в чарующий мир чувств, эпитетов, иносказаний…

Странное дело.

Преступницей  себя я не ощущала.

Счастливо улыбаясь,  листала странички, исписанные порывистым папиным почерком, придирчиво всматривалась в даты, искала соответствующий дате и смыслу мамин ответ, - о, я ощущала себя донельзя причастной к таинству, и потому мысли о противозаконности моих действий были  весьма далекими от меня.

Ведь то, что находилось  у меня в руках, было очевидным доказательством того, что рождение мое стало всего лишь звеном в цепи почти случайных событий, и что без этих писем (в которых…о, боги, в которых, будто удивительнейший роман, развертывалась история, конечно же, любви, - не  родителей, а пока еще незнакомых мне людей, незнакомого мужчины и  незнакомой  женщины), что без этих писем, - сумбурных, полных противоречий…не было бы…

Пока писались эти письма, уже (где-то там, на небесах (даже я, без пяти минут пионерка, смутно об этом догадывалась) зажигалась крохотная звезда, предшествовавшая моему рождению.

При чем здесь шумовка, спросите вы, при чем здесь бульон.

Да вроде бы ни при чем, - отвечу я, чуть подумав.

Вроде бы ни при чем, хотя…

Это был долгий, долгий сентябрьский день.

Бабушка возилась на кухне,  снимала шумовкой  жом (такая мутная желтоватая пена), - она снимала жом, радуясь тому, что курица оказалась, слава богу, упитанной,  - варка курицы была, если хотите, миссией,  судьбой, счастливым итогом состоявшейся жизни… 

Я, вполуха вслушиваясь в бабушкино бормотание(там было и насчет курицы и насчет всего прочего(об этом потом),  исступленно возилась у взломанного ящика, а после, забыв обо всем на свете, упивалась романом в письмах.

В нем был долгожданный ответ на постоянно задаваемый  вопрос, -  что было до всего?

Ну, до всего, - до того, как появилась земля, луна, солнце, звезды, - еще до курицы и бульона, до громоздящихся одна на другую пятиэтажек, до сгущающихся осенних сумерек, до  жесткого папиного топчана, до бабушкиного бормотания там, на душной кухне, до сломанного,застрявшего в замке ключа, до моего преступления и последовавшего за ним наказания (а вы как полагали?), - несерьезного, впрочем, - ну, как ты могла? Как?Чужие? Письма? Читать? не говоря уже о ящике? – еще до всего, что случилось тогда и должно было случиться после…

Любовь, - именно она, - до звезд, луны,  курицы и бульона, - она явилась причиной  всему, - как начало длинной-предлинной истории, в результате которой на свет появилась я, - потное, виноватое, взъерошенное существо со стиснутыми кулаками, - еще минуту назад потрясенное великим открытием , пожалуй, самым значительным в  жизни.

 

Моя армянская тетя

Моя армянская тетя была женщиной неукротимого темперамента.

Неподражаемого.

Более того, она была красивой. Красота ее была бурной, запоминающейся. Редкий прохожий не оборачивался вослед пылающему из-под густых ресниц взору, а также вздернутому подбородку и безукоризненно прямой спине.

О, если бы она танцевала фламенко! О, если бы...

Тогда бы, без сомнения, нашлось абсолютное применение этой разящей наповал силе и яркости.

В сирые советские времена судьба яркой властной (а тетя моя слыла человеком властным, авторитарным) личности могла быть до смешного предсказуемой.

Руководящий работник. Директор крупного предприятия либо заведующая мясным отделом на рынке.

Обязательно главная. Непременно первая.

Так оно и случилось. Перед тетей моей трепетал весь Ашхабад .Шутка ли! Директор вечерней школы ( школы рабочей молодежи).

Местное хулиганье ходило перед тетей, что называется, на цырлах.

Не одного и не двух вытаскивала она из унылой предопределенности пацанской жизни, - скамья подсудимых и долгий, нескончаемый путь без билета в обратный конец.

Не одного и не двух вытаскивала она за шкирку и усаживала за  парту. Мало кому удавалось вырваться из властных смуглых рук с женственными пальчиками-виноградинками.

Пацаны бурчали, угрожали расправой, но в итоге оставались, подчиняясь  несокрушимой силе убеждения и, не в последнюю очередь, обжигающей, я бы даже сказала, взрывоопасной красоте директрисы.

В общем, тете проще было подчиниться, нежели спорить с ней..

Не раз и не два ей угрожали, и это не было, как вы понимаете, шуткой. Ведь и пацаны случались всякие. Кто-то становился на нелегкий путь исправления, кто-то не выдерживал и срывался, но и там, в колониях строгого режима, они помнили и писали надрывные пацанские письма, и обливались настоящими пацанскими слезами, вынужденные признаться в собственной недальновидности.

Попадались среди них и шакалы, злопамятные, трусливые, бесчестные.

Ей ли было опасаться расправы? Ведь речь шла о родном городе, об улицах, знакомых с детства, где каждый камушек…

Она и не боялась. Могла ли львица страшиться шакалов?

Вот так и шла по белым от солнца улицам в похрустывающем крипмлене или поблескивающем шелке, - ей шло буквально все, и на нарядах она не экономила, -  носила модное, с выточками и складочками в нужных местах, вовремя сменяя шпильку платформой, - видавшие виды аксакалы долго смотрели ей вслед, покачивая головами, - ах, если бы это был не Ашхабад, а, допустим, Палермо или Рим, цены бы не было южному темпераменту моей двоюродной тети, но, увы, иные нравы и законы господствовали здесь, в непосредственной близости от хлопковых плантаций, песков и оазисов, подобных миражам в пустыне.

Диво дивное, -  в стране, исповедующей в большинстве своем ислам, все эти лодочки-шпильки, узкие шуршащие платья чуть выше округлого колена, брюки-дудочки и клеш, французские плащи и раскованные юноши, деловито перебирающие ногами в ритме буги-вуги, твиста или даже шейка, - все это наносное, чуждое, далекое от законов шариата, от сухого рвущего горло воздуха, в неизменной заданности координат, которую ни на йоту не сдвинешь, а сдвинешь, попадешь в Афганистан,  к курайшитам, суннитам или шиитам, и тогда уж совсем неуместными покажутся нейлоновые чулки со стрелками, платье-джерси, в меру короткое и скромное, а также шейк, твист, рок-н-ролл, потому что белое солнце пустыни не терпит полутонов и суеты.

И потому умудренные жизнью аксакалы кивали головами, подобные китайским болванчикам, -  все эти новомодные штучки не задевали  их бытия, а уж, тем паче, сознания,  ни на йоту,  - вся эта шелуха параллельных миров, ничего общего не имеющая с истинной жизнью обитателя суровых мест.

Суровых, - но как же избыточность всего, что произрастает здесь – всего  этого плодоовощного великолепия, истекающего соками, изнывающего рано созревающей плотью, клетками, семенами, фибрами и волокнами.

Избыточность всего, - столь буйно расцветающих дев, готовых, слава Аллаху, к замужеству, в двенадцать, десять, восемь…

Ни о чем таком уважаемые аксакалы, конечно же, не думали, провожая взглядом идущую по улице женщину в капроновых чулках и немного тесном в подмышках платье из модной светящейся ткани.

Красота моей тети становилась ярче с каждым последующим годом.

Обаяние зрелой женщины – это прежде всего характер, -  нескончаемая и безошибочная уверенность в непреходящести божественного дара, называемого красотой.

Уже будучи довольно таки немолодой, тетя моя ловила восхищенные взгляды случайных прохожих, - ты видела?

-  Нет, ты видела, КАК ОН НА МЕНЯ СМОТРЕЛ? Каков нахал, - удовлетворенно хмурилась она, прижимая мой локоть к своему бедру, - то был очередной киевский визит, - каков наглец, - повторяла она, покачивая черноволосой своей головой, и, не выдержав, оборачивалась с притворным возмущением.

На нее действительно смотрели, -  как на южную странную птицу, смуглокожею, одетую броско и дорого, и в то же время провинциально, в какой-нибудь затейливой шляпке и в непременных капроновых – это посреди киевской зимы – чулках, - ты видела???

С каждым шагом двоюродная моя тетя обрастала невидимыми поклонниками, и вечером, уже за накрытым столом, одну за другой отправляя в густо накрашенный рот кусочки сдобной гяты, выпеченной ею же  накануне (такой гяты я не ела никогда больше, никогда!), с явным удовольствием воздавала  должное поклонникам всех возрастов и мастей, бывшим, нынешним и грядущим, не забывая о настоящих маньяках из числа учеников  той самой школы рабочей молодежи, директором которой была.

Шакалов она не боялась. Шавок тоже. Она их громко презирала,- запросто могла схватить за шиворот и уткнуть в расплывающуюся позорную лужу,но, как это водится, зло пришло совсем с другой стороны.

Слух о том, что гордую директрису посадили, облетел весь город.

Увы, это были дела далеко уже не пацанские, - ветер дул со стороны чванливых баев с заплывшими масляными глазками на медных лицах. 

Ветер дул откуда-то сверху - такой ветер не знал пощады и промедления, и пацаны всех выпусков, времен и народов, собравшись воедино, не смогли бы вызволить ее из беды.

Заслышав о таком несчастье, я окаменела. Унизить униженного –эка невидаль! А вот попробуй  унизить гордого и сильного.

Мне было жаль эту шумную и странную женщину, которая бывала утомительной, несносной, но... Она была сводной сестрой моего отца.

Она была сводной сестрой моего папы и полной его противоположностью.

Отец предпочитал шуму – тишину кабинета, и там, в тиши кабинета,  он делал  все от него зависящее, чтобы спасти свою сестру.

Ночами я слышала шелест бумажных листов и звук сдвигаемой каретки, - он печатал длинные подробные  письма, - Брежневу, Черненко, Андропову. Дело было сложное, запутанное, но за короткий срок папа освоил основы и тонкости юриспруденции.

Несколько раз собственноручно  возил он эти письма в Москву, часами высиживая в неприветливых приемных и коридорах. Это были годы изнурительной борьбы и долгого ожидания.

До нас доносились противоречивые сведения, - о том, как живется папиной сестре в мрачных застенках.

Родители на эту тему  не распространялись,  и все остальное было делом воображения.

Один за другим сходили с Олимпа престарелые генсеки. Не то чтобы ветер перемен, - так, легкое дуновение, но дуновения этого хватило для последнего рывка. Что-то там сдвигалось, хоть и весьма натужно, в одряхлевших органах, - что-то явно менялось, - это был просвет, шанс, небольшая надежда на чудо.

И чудо свершилось. Письма ли сыграли свою роль или движение планет, но тетю, наконец,  выпустили.

Ашхабад ликовал. Более того, ликовал Киев (в пределах нашего дома, разумеется). 

Казалось бы, что мешало тете смириться и спокойно жить в свои достаточно уже немолодые годы? Но нет, смирение было не в  ее духе и уж, тем более, правилах.

Она требовала сатисфакции.

Когда раздался звонок в дверь, мы замерли. Наверное, страшнее всего было бы увидеть сломленную потухшую женщину со следами былой красоты.

Тетя моя немного постарела, но, право же, мало изменилась. Ногу ее обтягивал капрон, голос был по-прежнему сильным.

Буквально с порога, разматывая шаль и расстегивая остро пахнущую духами каракулевую шубку, сияя жаркими глазами, она громогласно заявила,- нет, каков наглец! Он пялился на меня всю дорогу!  Всю дорогу он не сводил с меня глаз! Как будто сто лет не видел женщины!