• 2015-1

С грустью и печалью думаю о том, что биологические законы неотвратимы. Уходят в иной мир ветераны Великой Отечественной войны, участники боевых действий, труженики тыла, а теперь и дети войны, которым сегодня далеко за семьдесят.

Они уходят, и каждый из них уносит в небытие свою войну со всем пережитым и выстраданным. Уходит чувственное восприятие очевидцев того грозного, трагического и героического времени.

Мое малолетство пришлось на годы Великой Отечественной. Эпизоды ее — не ручаюсь за их хронологическую последовательность — навсегда пропечатались в моей памяти, как наскальные рисунки ушедшей эпохи. Перед моим мысленным взором они возникают в мельчайших подробностях. Я слышу далекие приглушенные звуки войны, осязаю ее запахи, вижу цветовую палитру давно прошедших событий. Но как рассказать об этом молодым, чтобы они сердцем их прочувствовали то, что мы пережили?

 

***

На берегу малой речки рядом с нашей дачей ловлю со сходен рыбку с соседскими мальчишками Витей и Вовой. Клева, по сути, нет, и мы обмениваемся недовольными репликами на сей счет. Неожиданно Витя просит меня рассказать какую-нибудь историю войне с фашистами. Учительница дала задание на лето записать рассказ ветерана.

— Какой я тебе ветеран?! — удивляюсь я. — Знаешь, мне тогда вдвое меньше лет было, чем тебе сейчас. Впрочем, кое-что рассказать могу. А сам думаю: «Вот и настал мой черед делиться воспоминаниями о войне».

Вокруг нас тишина и покой, легкий плеск воды под мостками. В лесополосе словно заведенная кукует кукушка. Ласточки стремительно чертят пространство над водой, резко ломая направления полета. Высоко в небе идет на снижение пассажирский лайнер, и рокот его реактивных двигателей доносится сюда как добродушное ворчание далекого грома. Оно не может нарушить благодать окружающего нас мира.

И тут я вспоминаю небо ранней осени 1941 года. Я вижу по-военному сурово ощетинившийся Ростов-на-Дону, уже много раз бомбленный, а моя тетка Наташа ведет меня за руку по Пушкинской улице. Очередной авианалет застает нас вдали от дома. Тревожно воют сирены оповещения, и люди бросаются в разные стороны в поисках укрытия.

Крупная грудастая тетка с короткой стрижкой и повязкой на рукаве направляет нас на бульвар. «Быстрее!» — торопит она строгим голосом. На бульваре выкопаны окопы в виде щелей. От прямого попадания авиабомбы они не спасут, зато защитят от осколков и взрывной волны.

По осыпающимся земляным ступеням мы с теткой спускаемся в ближайший из них. Я вижу сидящих на корточках женщин и детей. Они молча теснятся, освобождая для нас место. Со дна окопа виден узкий сегмент светло-синего неба с белым облачком. Наши испуганные лица устремлены вверх в напряженном ожидании. Издали с западной стороны приближается давящий гул армады самолетов, как будто сверху на город накатываются тяжелые асфальтоукладочные катки. Внезапно в небе возникает резкий звук пикирующего звена самолетов, который расщепляется на нестерпимо воющие, свистящие звуки падающих бомб. Они все громче и все пронзительней сверлят мозг. Люди в окопе вжимаются в землю и друг в друга, как будто у них нет костей.

Каждому кажется, что бомба устремлена прямо на него, и нет предела ее нарастающему вою. Но тут содрогается земля, слышен мощный взрыв, затем несколько других в отдалении. Сверху сыпется земля, закладывает уши, раздаются крики, плач, радостные восклицания спасенных, мимо которых только что пронеслась смерть.

После сигнала отбоя выбираемся наверх. Я вижу, поблизости горит трехэтажный дом. Бомба проломила крышу и взорвалась внутри. Фасадная стена с двумя балконами вывалилась на тротуар. Острый запах гари и чего-то едкого противно забивает нос. Возле развалин дома суетятся и кричат люди, кого-то выносят на носилках, два человека без признаков жизни лежат на земле. Из окон первого этажа выбрасывают узлы с вещами, а в воздухе кружат и оседают хлопья черного пепла.

От всего пережитого и увиденного оглашаю пространство вокруг безутешным ревом. Это уже привычный рефлекс.

Тетя Наташа уводит меня прочь от разбомбленного дома и пытается успокоить, а когда это не получается, строго одергивает.

— Прекрати истерику, — требует она, — ты цел и невредим. А люди лишились крова. Среди них есть раненые и убитые. К сожалению, мы не можем им помочь, а ты своим ревом и подавно. Запомни, когда приходит всеобщая беда и разор, надо забывать о капризах и жалости к себе любимому. Надо учиться стойкости и помогать друг другу.

— Вот такая история. — заканчиваю свой рассказ и добавляю: — Впрочем, ребята, урок моей тетки годится на все времена.

Мальчишки молчат и о чем-то размышляют. И тут я вижу пляшущий на воде поплавок.

— Клюет! — кричу им. На сходнях возникает суета, Вова дергает удочку, и в воздухе на крючке трепещет жирный карась… и мы возвращаемся в мирную жизнь.

 

***

Накануне празднования 70-й годовщины Великой Победы на встрече со студентами молодой розовощекий крепыш в очках просит дать характеристику, что такое «фашистская оккупация» в нескольких словах.

— В двух словах, говоришь, — повторяю вопрос парня. — Ну что ж, изволь — это: голод, холод, темнота и страх. Особенно страх от полной беззащитности. Страх, въевшийся во все поры организма и постоянно пульсирующий. Он то отпускает, то растет так, что все внутри сжимается и хочется забиться как таракану в щель или стать невидимым. Чтобы впасть в такое состояние, достаточно услышать резкий стук в дверь, громкую речь завоевателей поблизости, скрип тормозящего грузовика, грохот сапог и бряцанье оружия немецких солдат. Конечно, в оккупированном городе выпадало счастье достать продукты и наесться досыта, летом и осенью было тепло, да и в сутках не все время темное. Но в моей памяти оккупация осталось именно такая: голод, холод, темнота и страх.

Много жестокого, травмирующего психику ребенка довелось увидеть. Я видел расстрелянных мужчин и женщин. Их тела бездыханно лежали на тротуаре возле стены обгоревшего пятиэтажного здания.

— Кто это? — спросил я.

— Это безвинные люди, — объяснила мама. — На свою беду они оказались поблизости от этого места в роковое для себя время, когда фашисты хватали первых попавшихся заложников, чтобы затем расстрелять в отместку за убийство германского офицера.

Оккупационные власти несколько дней запрещали убирать трупы, чтобы запугать население и сломить его непокоренный дух. Свой новый порядок они утверждали с помощью одного аргумента — смерть за любое непослушание.

Возле нашего дома располагался небольшой сквер, куда мы бегали под водительством более старших ребят. В одну из прогулок я почувствовал что-то неладное. У входа в сквер между двумя большими деревьями на их ветках был закреплен рельс, и на нем висели в петлях с вытянутыми шеями двое мужчин, одна женщина в длинной юбке и щуплый паренек. Ветер шевелил их тела, прихваченные морозом, и они медленно поворачивались то в одну, то в другую сторону, как будто мертвые хотели осмотреться вокруг своими остекленевшими глазами.

— Марш отсюда! — прикрикнула на нас женщина, оказавшаяся поблизости. — Чего уставились! Это вам не цирк! Быстро по домам!

— Ба-н-ди-тен! — прочитал по слогам двенадцатилетний Колька надпись на картонке, прикрепленной к груди повешенного.

— Это не бандиты. — зло сказала женщина. — Это — герои-подпольщики, которые не покорились врагам… а теперь марш отсюда!

Долго потом меня не оставляла увиденная картина. Особенно в душу запал подросток, который перед смертью ухватился руками за петлю, да так и застыл, поджав коленки к животу, не в силах ослабить удавку петли. Довелось мне увидеть, вернее услышать облаву на нашей улице. Крики обезумевших людей, лай немецких овчарок, топот кованых сапог, выстрелы. Мама запретила подходить к окнам, чтобы уберечь от шальной пули. А мне хотелось от страха забиться под кровать.

Но все эти и другие страхи поблекли перед ночью, которую пришлось пережить одному в нашей комнате. Маминой подруге тете Марусе необходима была операция. Хирургу с трудом разрешили ее сделать, но только ночью. Днем больница обслуживала приспешников оккупантов и полицаев. Медперсонала не хватало, и мама вызвалась помочь врачу. Меня же не на кого было оставить.

Я хныкал, ходил за матерью по пятам и умолял ее взять меня с собой. Но это было невозможно. Мама посадила меня к столу и сказала, что я уже большой мальчик — это в шесть неполных лет! Накануне она раздобыла две горсти муки и испекла лепешки на постном масле. Она поставила на стол тарелку с ними, налила воды в кружку и зажгла каганец, фитилек которого освещал только небольшое пространство вокруг.

— Поешь лепешки, — наставляла она, — а когда каганец погаснет, ложись спать одетым. Печь к утру прогорит, и станет холодно. Вот тебе букварь, повторяй слова, которые мы вчера учили. Все, — заторопилась она, — пора! Надо попасть в больницу до комендантского часа. Заснешь и не заметишь, как я вернусь. Мама крепко поцеловала меня, смахнула слезу и быстро выскочила из комнаты. В коридоре прозвучали ее шаги, хлопнула входная дверь. Я остался один в комнате с незапертой дверью.

Чтобы приглушить страх, я принялся есть лепешки. В другой раз они показались бы мне вкусными как пирожные, но в данный момент ничего не ощущал. Я съел лепешки и выпил воды из кружки и тут же вцепился в букварь. Мама учила меня буквам русского алфавита и составлять из них слова. Книга была открыта на том месте, где мы остановились. На одной странице был нарисован дом с крыльцом, а возле него играли дети. Ах, как хотелось мне оказаться сейчас вместе с ними! На другой странице разворота на ветке дерева сидела нарисованная ворона с сыром в клюве, а под ней на земле облизывалась лиса.

Мне уже читали басню Крылова о глупой вороне.

— Читай! — торопила меня мама.

— Ды…ом…мы… — читал я.

— Что это? Скажи слитно слово.

Но мое внимание отвлекла лиса и ворона с сыром в клюве, вкус которого я совсем забыл.

— Ну, — торопила мама, — д-о-м. Что это?

— Сыр, что ли? — ответил я.

— Балда! — смеялась мама. — Какой балда!

Воспоминание о вчерашнем занятии пронизывает меня жалостью к самому себе. «Балда, — сокрушаюсь я, — почему вместо дома сказал сыр? Потому мама оставила меня одного. Я никому не нужен.

За окном совсем стемнело, на улице стихли звуки, только за стеной шуршали мыши. Каганец зачадил и совсем уменьшился в размере. Теперь уже в комнате сгустилась тьма. Я успел забраться на кровать, как в тот же момент огонек погас. На подушку не лег, а свернулся калачиком в противоположном конце кровати и закрылся с головой одеялом. Но тут же высунул лицо, иначе не услышишь, если кто-то будет подкрадываться. Я всхлипнул и тут же затих — нельзя никакими звуками выдать себя. Забиться под кровать не решился, так как слышал от кого-то, что в наш двор повадился лазать хорек, который загрыз крольчонка. Не хотелось встретиться с ним. В темноте, которая так уплотнилась, что можно было потрогать ее рукой. Мне показалось, что стены комнаты исчезли, и я оказался во мраке, покрывшем всю землю. Все реальные и мистические страхи, которые преследуют человека всю жизнь, навалились разом. Мой отуманенный мозг стал проецировать видения, и я увидел много мертвых людей, которые лежали нескончаемыми темными буграми. Вокруг хороводили какие-то чудища и бесполые злые духи, которых согнали отовсюду фашисты в касках с автоматами в руках. Я слышал их гогот, пьяное веселье и выкрики команд. Еще минута, и вся эта нечисть набросится на меня. На мгновенье темноту озарил красный отсвет, который возник откуда-то снизу как из самой преисподней. На самом деле это выпал на поддон не сгоревший уголек — последний привет угасающей печки.

«Все! — пронеслось в моей маленькой голове. — Это конец!» Я зажмурил глаза, обессилено затих и… провалился в спасительный сон.

Когда открыл глаза, за окном было светло. Весело потрескивала щепа в печке, пахло дымком. Мама растапливала угасшую печь.

— Проснулся, сынок! — ласково приветствовала она меня. — Сейчас тебя покормлю. Я достала вареное яйцо. Ты молодец, мой маленький мужчина.

Я с удовольствием потянулся. Кошмары ночи улетучились, и вновь возник наш маленький теплый мирок, иллюзорно защищенный от грозного мира, на самом деле хрупкий, как яичная скорлупа.

Но, главное, со мной моя мама. Она целует меня и убежденно говорит: скоро Красная армия победит фашистов и освободит нас. Тут у нее по лицу катятся слезы. «А Маруся померла. — печалится она. — Врач не мог ее спасти: ни необходимых лекарств, ни оборудования, ни подобающих условий для операции». Еще одна жертва, так и не дождавшаяся освобождения. Сколько смертей и горя принесли в нашу страну незваные завоеватели.

Нам повезло, как и многим другим, кто дождался освобождения Великой Победы и продолжил жизнь и свой род в свободной стране.

А в моей памяти навсегда остался кошмар той ночи в оккупированном городе. Он остался как олицетворение мрака средневековья и варварства, в которые хотели повергнуть моих соотечественником и всю Европу вооруженные представители культурного, цивилизованного народа, одурманенные нацистской пропагандой и возомнившие себя расой господ.

Но ничего у них с господством не вышло. Не на тех нарвались!