• 2015-1

Со школы возвращался, когда кто-то окликнул меня:

— Постой, Давид джан.

Я обернулся. Передо мной стоял старик, от худобы сильно сутулился. Его руки дрожали, а серые глаза пристально смотрели на меня. В нашей деревне за ворчливость все его звали безумец Миро. Он всегда был недоволен, и старался всем указывать, как (надо) должны себя вести. И вот стою я перед ним, словно провинившийся, думаю, что не так. Он же молчит, глядит сверху вниз и тяжело дышит. Чувствую, сердце у меня начинает быстрее стучать. Всегда не любил недосказанность: в это время всякие мысли в голову лезут, беспочвенные идеи ищут себе оправдание. Видимо, он понял, что с паузой затянул, похлопал меня по плечу и говорит:

— Давид джан, ты домой собрался?

Смотрю на него, прислушиваюсь к его обкуренному голосу и понимаю, что ни в чем не провинился — старику пообщаться со мной захотелось.

— Да, дядя Миро. Вы тоже?

Он кивает головой, потом спрашивает:

— Портфель тяжелый?

— Книг много, по вторникам у нас шесть уроков.

— Нет, я спрашиваю, портфель тяжелый? Сколько пятерок получил?

Вздыхаю, стыдно признаться, что провалил контрольную по математике.

— Пусто, — отвечаю. — Сегодня ничего не получил.

— Жаль, родители будут огорчены, — вздыхает дядя Миро, будто насквозь видит большую красную двойку в дневнике.

Я смотрю на его белые усы, в их густоте муха бы затерялась. Дядя Миро кончики их то и дело наверх закатывает, что-то под нос бормочет. Так поднимаемся по дорожке, где ручеек проходит. Воздух чистый, а под бледно-синим небом холмы видны. Проходим мимо старого платана. По легенде, насчитывают ему вроде около 1500 лет. Дупло огромное, там бы мамино пианино уместилось, а еще и она сидела бы с утра до вечера и играла Комитаса. Это не я так думаю, а папа шутит, стоит ей сесть за инструмент. Возле этого дерева стоит старая хижина дяди Товмаса. Собака через забор заливается на нас лаем, хвостом виляет. Этого коричневого пса зовут Джеко, очень худой, хозяин явно плохо кормит. Подбегаю к нему, вытаскиваю из портфеля бутерброд с колбасой, который мама каждое утро кладет мне, подбрасываю ему. Он за это меня боготворит. Думает, раз кормлю — значит, друг ему. Я же вообще всех животных люблю. Они более дружелюбны, чем люди.

— Что ты делаешь? — спрашивает дядя Миро.

— Кормлю, — отзываюсь на его вопрос.

— Чем?

— Колбасой…

— Папа весь день вкалывает, чтобы ты собаку кормил?

— Мне не нравится кушать в школе, а родителей не хочу обижать.

— Что, с утра ничего не ел?

— Я не голоден.

— Так ведь желудок себе испортишь.

— Нет, дома поем. Не беспокойтесь, дядя Миро.

Скоро мы добрались до их жилища. Дверь открыла пожилая седоволосая женщина, невысокого роста, нежная и хрупкая. Щеки у нее были бледные, глаза печальные. Она заметила мою смущенность, с трудом улыбнулась, погладила мне по голове, вытащила из передника грецкие орехи и протянула их мне. Ничего не сказала, будто была лишена дара речи. Я поблагодарил, взял и положил в карман куртки. Я не отводил взгляда от нее. У меня никогда не было бабушки, мне казалось, что именно такой она должна была быть.

— Может, зайдешь? — предложил дядя Миро.

— Нет, мама будет беспокоиться, — быстро откликнулся я.

— На полчаса. Ничего страшного не случится. Скажешь, что был у меня в гостях.

Колеблюсь, смотрю на них вопросительно, понимаю, что хочу задержаться. Сердце подсказывает, что стоит. Соглашаюсь, захожу. У них темно, в комнате нет окон. Думаю, свет включают только по вечерам, экономят. Старики в нашей деревне плохо живут. К мраку глаза еще не привыкли, когда их черная кошка подошла к ноге в желании приласкаться. Споткнулся об нее, чуть было не упал, хорошо дядя Миро схватил за руку. После этого решили все же включить свет. Сквозь тусклое освещение вижу круглый стол, а на нем пол-банки мацуна. Когда сели за стол, он у меня спрашивает:

— Тан будешь?

Киваю головой.

— Сирануш, приготовь нам тан.

Бабушка медленно подходит к нам, берет банку и идет на кухню. Я смотрю на стену, что за дядей Миро. Там карпет висит. На нем, прямо посередине, портрет юноши в позолоченной раме. От силы лет двадцать будет, не больше. Глаза огромные, ресницы длинные. Все лицо светится, хитро улыбается.

— Мой сын, — вздыхает дядя Миро, вынимает из кармана мундштук, кладет сигарету, закуривает.

— А где он? — спрашиваю я.

— Пропал без вести. Где-то в поле крепко заснул, не найдешь, не разбудишь.

Понимаю, что случилось, но молчу. А он продолжает:

— Прошло уже тринадцать лет, как моего единственного нет. С тех пор жена моя дала обет молчания, ни слова не говорит. Каждый произнесенный звук причинял ей душевную боль, вот и решила... Не следит за собой. Больше не та, что прежде, здоровье потеряла...

Тетя Сиран подошла к нам, неся в стеклянных стаканах прохладный тан. Поставила на стол, взглянула на меня. Затем отошла, присела на тахту, вытащила из мешочка нитки со спицами, стала вязать.

— После смерти сына столько таких свитеров связала. Каждый раз один и тот же узор, только цвета ниток разные. Как закончит, сразу несет в комнату сына, аккуратно кладет в шкаф. Знаю, почему она это делает. Сын, когда был на войне, просил связать свитер, а Сируш все не бралась. Говорила, пусть вернется с войны, не один свяжет. А он не вернулся…

Дядя Миро замолчал, посмотрел на жену, а потом поднял глаза наверх. Я заметил, что хочет скрыть слезы. Сделал вид, что не замечаю. Он встал, вышел в свой сад и через несколько минут вернулся, неся в руках цыпленка.

— Вот жизнь. Всегда яйца собираю, каждое утро, а вот одно не заметил. В таком месте курица снесла, что и подумать бы не смог. Суждено было родиться этому существу. Все случается на свете, если предназначено. Кому-то определено родиться, а кому-то умереть.

Я слушал, но не мог отвечать. Было трудно что-либо вымолвить. Думал об их сыне. Глядя на фотографию, хотел представить каким он был. Но он напоминал мне кого-то. Сперва я вспомнил дядя Сурика, которому ногу ампутировали. Потом родного дядю Вачика, что вернулся здоровый, но злой на всех, потому что невеста не дождалась, сбежала с другим. И вдруг я понял. Да, я не видел войны, но она всегда была рядом. В этих людях, в их памяти, в боли, которую они не могли подавить в себе. Время от времени душа их начинала ныть, требовала слез. Вспомнил мамины глаза, они иногда становились такими грустными. Мне захотелось скорее вернуться домой, крепко обнять ее. Я извинился, взял портфель, поцеловал руки старушки Сирануш. Она улыбнулась, на сей раз ей не сложно было это сделать. Я выбежал, ноги сами мчались домой.

Через несколько часов в деревне наступила тишина. Не стало дяди Миро.