• 2014-3

Будапешт – потому что там холод, там меня бьют и оскорбляют. Кора Оливе – Хулио Кортасар

– Вы меня знаете с хорошей стороны, но вы меня узнаете с плохой стороны.

Подпоручик Дуб – Ярослав Гашек

 

Солнце цвета свежевымытой тигровой шкуры

Михаил Блехман

 

1

Стучало.

Собственно говоря, светало, темнело, холодало, теплело как прежде. Но главное — постепенно становилось главным — стучало.

Раньше такого не было. Ну, бывало, что стукнет и перестанет, я не отрицаю, но чтобы стучало постоянно...

– Твоя наивная забывчивость умиляет. Стучит постоянно, и стук этот с заднего плана периодически выходит на передний, подавляя остальные звуки. Он, словно капля, долбит камень частотой падения. Впрочем, и силой тоже.

– Думаешь?

Он пожал плечами, мы пригубили, не чокаясь:

– Стараюсь не думать, но не получается.

Когда один – одиночества нет. Откуда ему взяться, кто его принесёт? Одиночество наступает — я настаиваю на этом слове, – одиночество наступает, когда одним быть перестаёшь. Такое уж у него, одиночества, главное свойство: чем шире круг, тем он уже. Замкнутый круг — самый узкий. Наступление — это навязывание чужих кумиров, иначе в чём смысл наступления?

– Разве настаиваешь — ты? Вот смотри.

Он раскрыл мой альбом на старой странице. Новые у меня тоже есть, но до них не достучаться.

– Не достучаться? Забывчивая наивность! — покачал он головой. — Убедись в моей правоте, как бы мне ни хотелось оказаться неправым.

Я с удовольствием, в который уже раз, посмотрел на затейливо-витиеватый трезубец, ни на что не похожий, сколько ни проводи параллелей. Да и меридианов – сострили мы одновременно, хотя оба не остались полностью удовлетворены тонкостью шутки. Как рассвет в незабытом, незабываемом поле, он брезжил жёлто-голубоватым светом, и было свежо и тихо, а потому неодиноко — разве может быть одиноко, если ты — один? Если нет чужих кумиров.

– Всмотрись, – посоветовал он. — И вслушайся.

Тишина уходила. Я всматривался в окаймлённый зубцами трезубец и начинал понимать: причина — в стуке. Трезубец всё ещё не переставал мерцать и брезжить, но тишина уходила неслышными шажками, рассеиваясь и уступая место всё более настойчивому стуку, мешающему мне быть одному наедине с голубым рассветом, поднимающимся над жёлтым полем и тихо опускающимся на него. Одному на по-утреннему жёлтом песке, обрамляющем бирюзово-голубое море и этим же морем обрамлённом.

Стучало.               

 

2             

На постепенно теряющем желтизну песке, на медленно, но верно сминаемой пшенице, на почему-то — почему-то? — чернеющей воде проявлялись невесть откуда берущиеся следы. Они проявлялись в такт ритмичному стуку: стук — след, стук — след, и снова стук — и снова след.

След, подобный штемпелю, с которым письмо никогда никуда не уйдёт, сколько бы его ни ждали там, за полем, за песком, за морем и небом.

– Ну вот, а ты, судя по всему, думал, что на воде следы не остаются? Видишь, какие чёткие? Это потому, что вода почернела, на голубой или бирюзовой — разве они бы остались, эти ритмично стучащие следы?

Как много чужих кумиров. Следы принадлежат явно не им, но одни, я думаю, невозможны без других. Стук соответствует чужим кумирам, в них есть что-то общее, ведь кумир на то и кумир, чтобы оставить след. Его создают именно с этой целью, хоть и сказано — не сотвори.

– Ты оправдываешь свои кумиры и отрицаешь чужие?

Хотелось ответить не задумываясь, но слова не подбирались: наверно, им мешал подбирающийся всё ближе стук.

Он махнул рукой куда-то в сторону заката:

– Отвлекись, развейся. У меня есть верное средство: очередной рассказ.

Я пустил по воде плоский камешек, и он утонул, наткнувшись на твёрдый след, не найдя места, где бы следов не было.

– У меня тоже, – признался я.

Это легко – если признаться хочешь, а не вынужден.

 

3

О рассказе нельзя с определённостью сказать, о чём он. Иначе это не рассказ. Не лучше и не хуже — просто не рассказ, как бы ни старался им прикинуться. Всего лишь замочная скважина, к которой подходит любой ключ.

– Или непрошеный след, остающийся в такт монотонному стуку.

Он угостил меня сигаретой, но я давно бросил. Он стряхнул пепел в голубую воду: вода под мостом звучала и неслась к нашему с ним морю неутомимым вальсом.

– Думаешь, и моему? – затянулся он.

Хорошо, когда спрашивают, как спрашивает он – чтобы получить ответ, а не чтобы выдать за ответ собственный вопрос.

– Моё море — это то, о котором хочется мечтать. И то, в которое впадает река из рассказа. И то, в которое не принесёшь чуждого ему стука, потому что к своему морю можно прийти только очень тихо, стук и море несовместимы. То, что любишь, со стуком несовместимо.

А стук не прекращался.

Так не могут стучать женские туфли:

– Твоя героиня шла бесшумно, разве что снег натруженно и неприветливо скрипел у неё под ногами. Но скрип и стук — вовсе не одно и то же. А рядом со следами её туфель, и вместо них, и на них — налипли звонко стучащие следы босых ступней, пришедшие с той стороны моста и уходившие за эту. Уходившие — и остающиеся на воде, текущей под мостом и из голубой становящейся грязно-бесцветной, не перестающие стучать и стучать.

– Я напишу так, – сказал он, и вода унесла окурок из-под моста куда-то к нашему с ним морю:

«Вот иду по обледеневшему мосту, вот снег забивается мне в дырявые туфли».

– Ты хочешь сказать, что это — тот самый мост, на котором она хотела встретить себя-другую, под другим небом, над рекой, цвет которой когда-то не отличался от моего неба, а сейчас она стала похожа на скисший майонез, говоря твоими словами.

Он задумался, глядя на воду. От текущей воды не хочется отрывать глаз, это ведь не огонь, хотя говорят, что на него можно смотреть бесконечно. «Что толку? – подумал он и подумалось мне. — Все огни — всё равно огонь, это вода всегда разная, реки не похожи не только на моря и озёра, но и одна на другую».

– У неба нет множественного числа, — предположил я. – Хорошо, что они не знали об этом.

Или всё же плохо?

– А говорят, что этот мост разделяет город, – покачал он головой.

Возражать — моя величайшая страсть, и я возразил со свойственным мне духом противоречия всему на свете:

– Даже тире не разделяет, а тем более — мост. Разве мосты наводят не для того, чтобы соединить? И разве сжигают не для обратного?

Разъединяет не мост, а постоянный, непреходящий стук, не оставляющий надежды, но оставляющий следы.

Следы вместо надежды.

Надежда, уходящая бесследно, без следа похожа на сожжённый мост.

 

4

– Средство оказалось не таким уж верным, раз ты не можешь отвлечься от оглушительного стука и подавляющих следов, – заметил он скорее одобрительно, чем сочувственно. — Не попробовать ли другое — такое же?

Я напишу так:

Часы распахнулись, из них вышли глядящие поверх нас фигуры, мечтающие, наверно, побывать на Острове Пасхи — или пришедшие оттуда.

Мы взяли по кружке пива и сели за столик напротив не обращающих на нас внимания фигур.

– Пристальное внимание, – возразил он из ещё большего духа противоречия, – отличается от невнимания только степенью пристальности. – Так что мне тоже не привыкать.

– И кумирами, – добавил я, отпивая из кружки.

Старина вокруг нас была как новенькая.

Впрочем, разве может город быть новым? Город на то и город, чтобы новым не быть, разве что весело притворяться.

А чтобы раз и навсегда не устоять перед стуком, городу нужно забыть о своей старине, о непреходящем прошедшем времени, – и предпочесть ему будущее. Неопределённое будущее, притворно безоблачное, кисельно-молочное.

Старые города стуку неподвластны.

– Если бы, – усмехнулся он.

– Пиво без таранки — слишком аристократично для меня, – сказал я, стараясь не слышать стука и не замечать множества следов босых ног, стучащих коваными пятками по старой брусчатке.

Бывает, брусчатку накроют асфальтом, надеясь, судя по всему, заменить прошлое будущим. Заменить прошлое? Значит, оно пугает, не уходит, не становится прошедшим.        Говорят, у прошлого нет сослагательного наклонения. А ведь оно всё может быть сплошным сослагательным наклонением. Именно прошлое, возведённое в абсолют, в заоблачно превосходную степень, терпеть не могущее настоящего, боящееся будущего, – оно-то и есть то самое сослагательное наклонение, которому поклоняются, которым утоляют и не могут утолить не прошедшую жажду, требующую следов и стука. И ещё стука, и ещё следов.

               

5

Моё прошлое — другое. Моё прошлое – непрошедшее время.

Я напишу так:

В не знающем ничего, кроме асфальта, тротуаре была хорошо заметна лопатка с неподходящим ей уменьшительным суффиксом.

– Скорее — в забывшем, – уточнил он. — Прошлое бывает сослагательным, но и непрошедшим, ты же сам сказал.

– Очень непросто сделать так, чтобы прошлое не превратилось в прошедшее и при этом не мешало будущему.

Чтобы прошлое, настоящее и будущее не мешали друг другу и друг друга не отрицали.

Мы вошли в кафе под чуть выцветшей вывеской — седые усачи солидно ужинали за дубовым столом.

– Если начнёт превращаться по нашей вине, – заметил он, ставя на дубовый стол две тарелки с хинкали, – стук напомнит.

Босыми коваными пятками по брусчатке. Коваными пятками по перестающему желтеть полю, босыми коваными ногами по теряющей голубизну речной, озёрной, морской воде, по земле, теряющей черноту.

Чернь по черноте — эти слова никогда не были однокоренными.

               

6

Нам было видно: к марширующим пяткам прилипли смятые, искорёженные листки бумаги. Бесчисленные листки — каждой подкове есть что искорёжить. На одном из них написано по-испански примерно так: «...всё скользит, превращается, тает, переходит само собой из одного в другое», на другом — по-русски: «не исчезает ли ответ каждый раз вместе с теми, кто сначала есть, а потом — был...». И много, много таких же — других, но таких.

Чтобы избавиться от следов — нужно стереть их с брусчатки и воды.

Чтобы они не появились снова — не позволить прошлому стать прошедшим. Не торопиться в будущее время из непрошедшего, стыдливо прикрывая брусчатку асфальтом.               Но всё же не возводя прошлое в абсолют. Предпочитая превосходной степени – сравнительную.

А если будет слишком шумно от кованых босых шагов по умело сжигаемым мостам, просто напишем спасительный рассказ. Возможно, они или им начнут читать — и они вернутся туда, откуда пришли: дочитать или дослушать.

– Просто напишем, – сказал он, не позволяя мне расплатиться.

– Как бы непросто это ни было, – согласился я, отдавая ему сдачу.

               

Автор благодарит лучшего друга, составившего ему компанию в европейских столицах — Будапеште, Праге, Тбилиси, Киеве в 1956, 1968, 1988, 2014 годах. Выпали 1979 и 2004 — но для них пока нет рассказа.

Садок вишневий коло хати... Т.Г. Шевченко

...в саду топором стучат по дереву.

А.П. Чехов