• 2024-2(44)

Большие шары огня

 

Жара стоит такая, что люди безвольно ползают по городу, оставляя за собой липкий след, как улитки. И смотрят друга на друга дрожащими глазами. А я не в силах подняться с кровати. Смотрю на ленивую муху, бессмысленно кружащую под потолком. Жизнь тем временем недосягаемым облаком проползает где-то вверху. Конечно, надо отдирать приставшую к покрывалу спину и брать себя в руки. Но тут нас с друзьями зовут на пьянку под Звенигородом. Конечно, надо ехать.

С творожным тортом в руках я стою на ревущем Кутузовском проспекте, в лицо дует ветер, как будто я вышел в открытое море. Друзья сажают меня в машину, Валера только что вернулся из Якутии и рассказывает про подгнившее мясо лося, которое якуты хранят под снегом. 

— Я пробовать не стал, я бы сдох. А им нормально, они детей с малых лет этим говном подкармливают.

Мы приезжаем в какую-то глушь, оставляем машину и лезем под откос через поганый подмосковный лес. Вместо маяка над кустами возвышается Сеня. На нем красивый пиджак, но в глазах притаилась усталость. Его привез не простой таксист — историк по первому образованию, всю дорогу он пытался уличить Сеню в нелюбви к царю и в пренебрежении властью большевиков. 

Я вручаю торт и что-то мямлю, именинница смеется, по ее волосам пробегает вечернее солнце. Незнакомые лица смотрят на нас с интересом. Выполнив долг, мы с Сеней отправляемся к столу с выпивкой и готовимся к социализации. За спиной слышен смех, одобрительные возгласы, Сеня с оливкой в зубах кивает в ту сторону — на поляну, как всегда с улыбкой, выходит Петя в безупречно-белом костюме. 

— Это ты хорошо придумал.

— Ну а хули.

Пете по пути чуть не набили морду. В автобусе он решил посмотреть игру Спартака, а через пару минут с заднего сиденья перегнулся парень.

— Выключи это, а?

— Мешает?

— Мне неприятно твоего Шмурнова слушать.

Петя сообразил, что за ним сидит армеец Москвы.

— Так ты считаешь, у вас в этом году шансы есть?

— Есть. ЦСКА всегда будет первым.

— Тогда понятно.

— Что тебе понятно? Давай выйдем.

— Куда выйдем?

— Ты до Звенигорода едешь?

— Ага.

— Там и разберемся.

Петя вышел за остановку до Звенигорода.

С Петей все будет проще, он вклинится в любую компанию, как буксир, надо просто за него держаться. 

— Кто пустил сюда этого жеребца? — манерным голосом кричит какой-то парень. 

Петя с улыбкой озирается по сторонам, даже он не находит, что ответить.

— Сюда приедет Виталий, — говорит он мне.

— И что?

— Надо его встретить.

— Он что, маленький?

— Говорит, будет уже темно. А мы в жопе какой-то.

— Да хер с ним.

— Сам ему скажешь.

Мы втроем выпиваем коньяку. Петя разворачивается и забывает про нас, мы с Сеней идем в кильватере. Знакомимся и ведем однотипные разговоры — кто, что, пока еще нет, но в скором времени, будем надеяться… И пьем, чтобы не растерять храбрости. 

Темнеет. Холодает. Краем глаза я замечаю Петю — он почему-то сидит на надувном розовом фламинго, к нему на колени тут же падает барышня. Сеня смотрит неодобрительно, он в этом плане пуританин. Я начинаю мерзнуть, и он отдает мне свой пиджак. Закрадывается нехорошее ощущение всеобщей бессмысленности. Тут я замечаю девушку с каштановой челкой и светящимся искренним взглядом. Нехорошее ощущение отступает. Она уже с кем-то разговаривает, я начинаю наматывать круги вокруг, как акула. Протискиваюсь мимо, делаю вид, что потерял равновесие и падаю. Ей приходится схватить меня за рукав. Так мы и знакомимся. 

Зовут ее Надя. Она долго и восторженно рассказывает мне о поездке в Италию, а я внимательно слушаю, только не содержание. На пне посреди поляны разводят костер, мы переходим к нему. Стоим бок о бок, а немного погодя уже приобняв друг друга, будто это за нас решили. Тогда я наклоняюсь и целую ее в щеку, и происходит это опять же само собой. Похоти я не чувствую, тут другое ощущение — вроде очень сильной приязни. 

Я замечаю, что за нами наблюдает длинный парень в очках. Несколько секунд он стоит у костра, в квадратных стеклах танцует пламя, потом быстро отводит взгляд и исчезает в темноте. Кто-то хватает меня за плечо. Оборачиваюсь — это Петр в белом костюме, тащит меня на разговор. Извиняюсь и отхожу. Заплетающимся языком он рассказывает, как ему передернули в кустах, но дальше дело не зашло, помешало... я не могу разобрать, что помешало. Вдруг он вспоминает:

— Надо встретить Виталия!

— Он точно приедет?

— Он уже приехал. Сходишь?

— Да иди сам!

— Чел, я не могу…

— А я могу?

— Меня там ждут, чел, сходите с Сеней.

— Да ебать тебя…

— Спасибо.

Он шлет мне воздушный поцелуй, белое пятно удаляется и исчезает в кустах. Нахожу Сеню, он выслушивает лекцию о феминизме от практикующей дамы, только и ждет, чтобы кто-нибудь его позвал. Я зову, он с облегчением отходит, дама смотрит на меня без удовольствия. Мы лезем в гору, спотыкаясь и хватаясь за ветки, и выходим на дорогу в кромешной тьме. Зажигаем фонарики — вокруг никого. Решаем идти в сторону шоссе, громко зовем и тихо материм Виталия. Сбоку хрустит ветка, я поворачиваюсь и упираюсь в густые брови, а под ними влажные возбужденные глаза — то ли он готов безудержно веселиться, то ли разрыдаться. 

— Виталий. Ты чего?

— Да я заманался ждать уже! Че этот педик на звонки не отвечает?

— Он там сильно занят.

Мы пропускаем Виталия вперед, он идет как-то непривычно понуро. Я вопросительно киваю в его сторону.

— Дома нелады, — шепчет Сеня.

Я зачем-то решаю получить подтверждение.

— Да у меня батя — мудак.

Это действительно неприятно. Дальше мы идем в тишине.

Внизу Виталий сразу проходит к праздничному столу и наливает себе полный стакан водки. Я глазами ищу Надю, ловлю себя на том, что слегка переживаю. Вижу, как она разговаривает с кем-то под деревом. Когда я подхожу, она уже одна, поворачивается и смотрит на меня тем же сияющим взглядом. Мы снова встаем у костра, обнявшись, будто знакомы много лет. Мимо пробегают несколько человек в купальниках. Оказывается, под нами протекает мелкая речка, та самая река Москва, и даже с пляжем. А я-то думал, откуда тут столько комаров?

Я смотрю на Сеню в неверном свете костра, замечаю, что он довольно сильно окосел. Кто-то включает музыку, и Сеня вдруг решает механически переводить ее на ходу. В четыре утра по звенигородскому лесу разносится его низкий голос: 

 

Вы качаете нервы и вы греметь мой мозг

Слишком много любви приводит человек с ума,

Ты сломал мою волю, но то, что острые ощущения

Боже мой милостивый, большие шары огня!

 

«Что за белиберда?» — шепчет кто-то. Надо поддержать Сеню, я хлопаю в ладоши, а Виталий громко свистит. 

 

Я смеялся над любовью, потому что думал, что это было забавно

Вы пришли вместе и переехали мне мед.

Я передумал, ваша любовь это прекрасно

Боже мой милостивый, большие шары огня!

 

Поцелуй меня, детка, добиться чувствует себя хор-рошо

Держите меня, ребенок

Я хочу любить тебя, как любитель должен!

Ваш штраф, так добры

Я хочу рассказать миру, что ваша моя моя моя моя!

 

Другое дело, все прониклись и смеются. А Сеня заканчивает песню уже с хрипотцой. 

 

Я жую мои ногти и я вертеть мои пальцы

Я нервничал, но он уверен, это весело,

Давай, детка, ездить мой с ума

Боже милостивый, большие шары огня!

 

Все в восторге, нам с Надей остается только поцеловаться.

Виталий пытается повторить Сенин номер, но выходит несмешно, и люди потихоньку расходятся. Сеня качает головой, костер тушат. Я сбегаю от Нади во второй раз, захожу за первые кусты. Сенин пиджак мне до колен и попадает под раздачу. Неудобно. Когда я возвращаюсь, поляна уже пуста, не считая забытой девушки в зеленом платье. Я смотрю, как ее ведет из стороны в сторону. Пошатнувшись, она пятится и садится прямо на тлеющие угли, а я бросаюсь на помощь. 

По грязной тропинке мы спускаемся на пляж, солнце уже проклевывается и заливает всех слабым белесым светом. Я разуваюсь и выхожу на холодный песок. Нахожу Надю возле мутной воды, рядом с Виталием, который обнимает ее одной рукой и идиотски улыбается. Как знал — надо было бросить его на дороге. Надя смотрит на меня извиняющимися глазами, я киваю. Виталий, как всегда, не церемонился, а она слишком тактична, чтобы вырваться. И все равно досадно, время-то уходит. 

Сеня завладел колонкой и ставит музыку, люди бросаются танцевать. Виталий тащит Надю за собой. Я вклиниваюсь в кружок, улучаю момент и перехватываю подругу у него под носом. Мы беремся за руки и танцуем, забывшись и раскидывая вокруг мокрый песок. Постояв в стороне, Виталий раздевается и бредет в воду с розовым фламинго под мышкой. А вдали от веселья парень в очках прячет руки в карманы и по-прежнему смотрит на нас. 

Начался новый день. Все устали и побледнели, глядят друг на друга благосклонно, но уже вполне равнодушно. Из соседних камышей вдруг вылезает Петя, оставив там обессилевшую барышню. Третья, показывает он мне на пальцах. Говорить он не в состоянии. Пора домой. 

На прощание мы с Надей целуемся долго, с языком. Не то чтобы я настаивал, просто нужно какое-то логическое завершение. Пока я обуваюсь, мы смотрим друг на друга и улыбаемся. В следующий раз мы встретимся через несколько лет, она уже будет замужем за парнем в очках. Поздоровается со мной, но разговора у нас не выйдет. 

Мы молча плетемся по пыльной дороге: Сеня, Петя, Виталий и я. Кажется, не в ту сторону. На ходу я изучаю некогда белый костюм Петра, теперь он похож на археологическую находку — коричневые разводы переходят в фиолетовые пятна, потом в ярко-зеленые оттиски, все это на грязно-сером фоне. Мы выходим к старой автобусной остановке, вокруг расстилается широкое поле. Солнце уже на удивление высоко и начинает печь голову. Мы вызвали такси, но, конечно, никакое такси сюда не приедет. 

Виталий садится на скамейку и роняет голову на руки, как погорелец. Сеня не может ни на чем сфокусировать взгляд, приходится улыбаться своим мыслям. А Петя раскачивается из стороны в сторону, как дерево на ветру. Только ветра и в помине нет, полное затишье. Так мы ждем, сами не знаем чего. Вдруг из глубины поля выезжает ослепительно-белая иномарка, из бока у нее торчит кран, на нем кинокамера. Машина снимает сама себя. Мы не можем оторвать от нее глаз. Она сбавляет ход, как будто раздумывает, потом разворачивается и мчится прочь. Исчезает так же быстро, как появилась, и была ли она на самом деле — уже не узнать. Наши свидетельства ничего не стоят.

На наше счастье, по дороге проезжает именинница, оказывается, она весь вечер ничего не пила. Ребята грузятся назад и вскоре уже спят вповалку, а я из приличия стараюсь поддержать разговор. По радио звучит знакомый детский голос. «О, это же этот, как его…» — я не в силах вспомнить, но она только вежливо улыбается и ждет. Тогда меня охватывает чувство благодарности, я откидываю голову на спинку, и все погружается в темную вату. С заднего сиденья мне на помощь приходит полусонный бас, и мы с Сеней затягиваем в унисон:

 

На каждой улице, по которой ты идешь, я оставляю слезные пятна, да

Следовать за девушкой, которую моя даже не хотел,

Позволь мне сказать тебе сейчас.

 

О, детка, я был слеп, чтобы отпустить тебя.

Но теперь, так как я вижу тебя в его руках

Я хочу тебя назад!

Избавь меня от этого дела.

Я хочу тебя назад!

Верни мне то, что я потерял.

 

А пум пум пум пум!

 

 

 

 

 

Лето, когда никто не умер

 

 

Мы с Сеней слезли с электрички, надо было пересаживаться на маршрутку. От жары мы сбежали в магазин, где было еще жарче. Очередь потела и вздыхала, продавщица с хитрым прищуром обратилась ко всем и ни к кому: 

— Работать так неохота, только бы дома сидела и трахалась.

И улыбнулась золотым ртом. Я повернулся к Сене, но он сделал вид, что не слышал. Кто-то в очереди одобрительно рассмеялся, а меня и в маршрутке не отпускали мысли о пожилой продавщице. Пыталась она встретить понимание или смутить нас? И почему я всегда думал, что в голове у них только скидки и цены за килограмм?

Сеня рассказывал, как полтора года читал «Щегла», а вокруг битком сидели молчаливые хмурые люди и слушали. Не подавали виду, но внимательно слушали про какого-то щегла и про теракт в картинной галерее. Брешет, мол, детина, в новостях не было. Сюжет-то и правда как будто надуманный, хотя я часто отвлекался на разноцветные клумбы за окном. Люди смотрели с таким недоверием, что я уже готовился прояснить дело: просто есть в Америке такая писательница, Донна Тартт. Донна Бляддь по-нашему. Но вместо этого принял мрачный вид и трясся в старой маршрутке вместе со всеми. Мимикрировал. Внутренне эмигрировал. 

Так мы и приехали, так никто ни с кем и не заговорил. Вылезли из маршрутки и разбрелись по небольшому провинциальному городу. Мы с Сеней прогулялись и тоже разошлись, договорились на днях попробовать Заболоцкий пирог. 

А год назад я добирался той же дорогой, только площадь у вокзала была перекопана, так что я бегал кругами и не мог разобраться, где теперь останавливается маршрутка. Тут мне навстречу вышла старая подруга, как раз с нее. Мы стояли и разговаривали среди пылищи и грохота стройки, а на прощание обнялись, даже как-то не совсем по-дружески. И был ты вроде в грязном аду, а воспоминание исключительно возвышенное.

В общем, лето с каждым днем заполнялось горячим воздухом и раздувалось как шарик, пока не лопнуло. Тогда кругом повисла высокая нота, взятая скопищем невидимых насекомых. Пирог мы с Сеней так и не попробовали. Я прятался от друзей как партизан. Как лесной брат, совершал вылазки только на речку и в лесок, и сопровождались они каким-то внутренним брожением. Пришел и прошел день города, разрозненные люди внезапно прильнули друг к другу на центральной площади и колыхались всю ночь, как большая счастливая медуза. А к утру разбрелись до следующего года, оставив после себя теплящиеся груды мусора. Меня с ними не было, в день города меня мальчиком забрали в милицию. 

В ярмарочной толпе за мной увязался долговязый мент и вежливо предложил пройти в отделение. Я долго отказывался, пока не сообразил, что выбора у меня, наверное, нет. Послушно шел и смотрел на его тощую спину в светлой рубашке, покосившийся серый диск на затылке. Перед отделением он пропустил меня вперед, я обернулся и смотрел, как за мной закрывается тяжелая крашеная дверь. Мы повернули налево и пошли по узкому коридору, на всякий случай я усердно запоминал дорогу к выходу. Остановились перед открытой дверью, и я увидел заплаканную женщину за столом.

— Он?

Она подняла глаза, я замер.

— Да нет, тот гораздо ниже был! — и снова уткнулась в носовой платок. 

Мент разочарованно вздохнул. Кто-то коварный — белобрысый, в желтом поло, прямо как у меня, слонялся в толпе и залезал в женские сумки. Я даже засомневался: это точно был не я? Может, женщина взглянет повнимательнее? Мент мотнул головой, провожать до двери меня не пришлось. Праздник продолжался, люди на улицах были все так же легкомысленны — они не ценили свою свободу.

Я отогнал воспоминание. День города был позади, день ВДВ — впереди, так что я решился выбраться из дома. Шел вдоль берега под палящим солнцем, а навстречу мне шагал коренастый лысеющий мужик с удочкой — Бумер. Звали его так, потому что он босиком играл в футбол, и мяч после удара возвращался к нему бумерангом. Сам я этого никогда не видел. Бумер отслужил в армии, вернулся со шрамом на лбу и волчьим взглядом исподлобья, а потом на поезде изъездил всю страну ради матчей Спартака и женщин. Когда мы с друзьями были помоложе, он вместо учителей занимался нашим половым воспитанием. Подолгу, без повода рассказывал о своих похождениях, а потом подытоживал: «Вы еще, наверное, сисек даже не видели? Ну ничего, пара лет пройдет — будете трахать все, что движется». А низкорослый Дрюныч заливисто смеялся. 

Бумер почти прошел мимо, но, поймав мой взгляд, остановился. Мы пожали руки, он шел с работы. 

— Где работаешь?

— Да в ЖЭК устроился, окна делаю, двери. Потолки чиню.

— Ну здорово.

— Да хуево, платят мало. Хоть на рыбалку хожу.

— Уже день закончился?

— Так-то у нас день до пяти. Но как платят, так и работаем нахуй. 

Мы засмеялись. Я взглянул на часы — было около двух.

— А как рыба?

— Жарко. Как вареная, бля.

Мы пожали руки.

На площади было тихо, деревья роняли скромные круглые тени. Город замер в ожидании бандитов из вестерна. Мимо меня с треском промчался местный депутат на мопеде, он по привычке брал в палатке хот-дог и ехал смотреть, как играет в волейбол его крепкая жена в сиреневом лифчике. Раньше они жили в Майами и были привычны к враждебному климату.

«Люди там злые, не то что у нас», — говорил депутат и с наслаждением потел. Вскоре он построил вторую волейбольную площадку, прямо рядом с первой. Тогда-то желание играть и пропало. 

Я постоял у вялого фонтана и слегка намок. Тут и там сидели одинокие люди, смотрели в одну точку и тоже тяготились праздностью. Мне стало совестно, я ушел с площади и задумчиво поплелся по пустой улице. Из дверей кабака вывалился Валера — пьющий строитель, который работал у нас по соседству. Я остановился поздороваться, но Валера смотрел на меня невидящим взглядом, и я осекся. Лицо у него было исполосовано морщинами вдоль и поперек, рот впалый, видимо, без верхней челюсти. И прозрачные голубые глаза, которые впервые на моей памяти налились злобой. Он сжал кулаки, а я даже рук из карманов не вытащил. 

Валера замахнулся, у него за спиной возникли собутыльники. Вовремя ухватили его за плечи, и кулак просвистел у меня перед лицом, слегка зацепив губу. Собутыльники начали тяжело извиняться, я охотно кивал, забыв на лице улыбку. Пока его волокли внутрь, Валера с ненавистью оглядывался. Я развернулся и зашагал вниз по улице. Прогулялся — и хватит. С площади на меня строго взирал загаженный птицами Ленин.

Домой я шел затемно, среди влажной травы, и почти не думал о случившемся. Только продолжал вытирать рукавом губу, как будто она была испачкана навсегда. Я не сердился на Валеру — знал, что он многое повидал за жизнь. Либо, наоборот, повидал слишком мало. На днях он сидел на ступеньках под солнцем, весь в белой пыли, курил и аккуратно гладил котенка похожей на лопату ладонью. Так что по-всякому бывает. А на ум мне пришло еще одно лето — из детства.

«Друзья — это те, с кем ты в жопе был. А мы с вами пока в жопе не были», — сказал нам Виталий накануне. Мы были неприятно удивлены. А потом нас на футболе задирали взрослые ребята из Калуги, и Виталий со страху зажмурился и заехал одному из них по морде. Пружина насилия распрямилась, и сжимать ее обратно никто не собирался. После игры их вожак подошел к Виталию с предложением. 

— Пошли на поле, трое на́ трое. 

— А зачем? — поинтересовался Виталий.

— Пизды тебе дать хочу.

— А зачем?

— Не нравишься ты мне.

По бокам от Виталия стояли мы с Петей и с тоской глядели на здание школы. Казалось, до цивилизации рукой подать, но в этот момент нас от нее отделяли тысячи километров.

— Говорю, пизды тебе дать хочу.

— А зачем?

— Хочу — и все.

Был там и Сеня — рослый не по годам, так что в число идущих на поле он не попал. А в сторонке человек по кличке Хоттабыч ковырял носком землю и терпеливо ждал нашего согласия.

— Может, мы лучше в шахматы сыграем? — сострил Виталий. — Я вот КМС по шахматам.

— А я — по боксу. Пошли на поле! 

Медленно заходило солнце, отливая нас в бронзе. Три недвижимые фигуры, три памятника невиданной стойкости. Потом вожаку надоело, и он велел Виталию бежать до площади, а сам принялся считать до пятнадцати. Виталий не шевелился. На поясах у них с Петей были повязаны кофты.

— Развязывай олимпийку, — зашептал он вдруг. 

— Девять, десять…

— Олимпийку, олимпийку развязывай.

Петя косился на него с недоумением. Краем глаза я видел, как орудует руками Виталий.

— Тринадцать, четырнадцать…

Вожак шагнул в нашу сторону. Виталий швырнул ему в лицо олимпийку и бросился прочь, выскочил в калитку и косолапо бежал вверх по дороге, пока вожак с брезгливостью смотрел ему вслед.

— Ну вы, конечно, бля…

А потом калужане собрали вещи и ушли, они признали поражение. Минут через десять Виталий вернулся с куском уличной плитки в руке, отгонять врагов от наших тел, и мы подняли его на смех. Зато с того дня стали ему друзьями. Побывали в жопе. 

А нынешнее лето уже шло на убыль и мазало все золотой краской: обросшие травой склоны, деревянные лавки в садах, сигаретный дым и пускавших его задумчивых людей. Так, надо думать, видит мир застывшая в янтаре муха. 

Сеня принес пиво, мы вытащили стулья и сели над оврагом с видом на реку. Мы почти не разговаривали — не хотелось. Изредка мимо нас проходили мамаши с детьми в купальных костюмах — с решимостью смертниц тащили их в овраг. «Там дальше есть лестница», — говорил я, но они смотрели на меня глазами навыкате и обреченно сползали вниз. 

От нечего делать Сеня за сутки прочел два романа Филипа Рота. Он принялся пересказывать первый, что-то про писателей и Анну Франк, а я перевернул над лицом бутылку. Мы были такими же вялыми, как зеленое солнце на дне бутылки — оно грело неохотно и уже собиралось на покой. Так же вяло, но неумолимо ползла река, не обращая внимания на маленьких белых блох, которые по ней скакали. Все вместе мы были одним целым, услышавшим истинный бег времени и подчинившимся ему. И если бы очередная кучка сумасшедших решила затеять кровавую драку, они бы посмотрели на нас и устыдились. Пиво закончилось, солнце зашло. Мы уехали. 

 

Париж, 2023 г.

 

 

 

 

Касабланка

 

 

Второго января город еще не протрезвел и, несмотря на мороз, лежал в теплом влажном облаке. Его совместными усилиями надышали грузины, русские, новоявленные евреи и бродячие собаки. Оппозиционные журналисты ходили по проспектам в пальто нараспашку и утирались снегом, московская молодежь била друг другу татуировки в съемных квартирах на окраине, и только неприкаянный осведомитель в одиночестве бродил по заведениям и рапортовал в Москву: «Всем очень весело». 

Мы же с друзьями получили другое сообщение: «Отцы, врубайтесь, с четвертого числа пиздятина на Кавказе начинается». Четвертого числа Савелий действительно прилетел во Владикавказ, взял машину и спокойно пересек границу, через которую три месяца назад ломились толпы, и земля у них под ногами горела. Мы ждали его в хинкальной среди каких-то гаражей, где играли задиристые дети в дутых куртках, ни слова не знавшие по-русски. Савелий появился в накладных усах, отдаленно напоминая Гиркина-Стрелкова, съел полтора хачапури, девять хинкали и выпил четыре кружки пива. Когда он развалился в такси, прикрыв веки, мы старались придвинуться поближе, ведь из Савелия еще не выветрился воздух, которым мы не дышали уже почти год. 

Мы не теряли времени: следующим же вечером надрались в одном заведении и решили попасть в другое. Мы шли вверх-вниз, вверх-вниз, обивая ботинками косые мощеные улицы и тяжело дыша. Савелий рассказывал про Толика — нашего знакомого с лицом ребенка, которого бандиты рано сделали сиротой, — со временем он сильно запил, а полтора года назад исчез. Рассказывал, как принялся за поиски и, обзвонив множество учреждений, нашел Толика — тот сидел за мошенничество в крупном размере. Как написал ему письмо, а когда связь наладилась — поехал навестить, и Толик сказал, что сидится ему неплохо, только попросил денег в долг. А потом попросил еще, и еще — наладил бизнес на воле.

Мы наконец поднялись в гору и остановились передохнуть, глядя на надпись на железном заборе. Повернулись к ней спиной — под нами среди двухэтажных каменных домов разбегались узкие улочки, перетянутые проводами и подсвеченные редкими фонарями. А над ними раскинулась темная туша города, устремив на нас тысячу оранжевых и голубых глаз. Звуков не было, только мороз потрескивал в ушах. Каждый из нас сосредоточенно молчал в надежде унести с собой кусочек происходящего. Большими белыми буквами у нас за спиной было выведено: «Пиздец Росiйськiй Федерацii».

В новом месте играли подходящую музыку — ритмичную и грустную. Мы сгрудились под низким сводчатым потолком, пили виски с соком и пытались вытянуть из Савелия рассказ о родине, а он только вспоминал новогодние посиделки с отцом. «С тобой кто-нибудь разговаривал? Может, на работу кто-то приходил?» — взволнованно спрашивал отец, заслышав крамолу. Мы заулыбались. «Как я мог вырастить такого сына?» — повторил Савелий слова отца, и у него без предупреждения навернулись слезы. Мы с Сеней потупились. Остаток вечера Савелий опять был весел, и мы условились накупить ему хороших иностранных трусов. 

Лед звякнул в пустом стакане, а на другом конце города подошла к концу деловая встреча.

— Ты для нас слишком молод, приходи лет в тридцать.

— Когда мне будет лет тридцать, вы будете пыль глотать!

Тимур поднялся и вышел из кафе. Он приехал из Еревана еще и для того, чтобы завести рабочие связи. В шесть утра у него был автобус, а спать было негде, так что я уговорил его прийти в бар и обещал что-нибудь придумать. Тимур выпил виски с соком, приуныл и рассказал, что ему тяжело знакомиться с девушками — стало непонятно, где проходят границы. Приглашаешь девушку на кофе, после милой часовой беседы платишь за нее, не задумываясь, а она свирепеет и обзывает тебя мужланом. Мы сочувственно покачали головами. А по ночам гуляешь с собакой в парке Раздан, и гомосексуалисты спускают перед тобой треники. Тимур приехал из Еревана еще и для того, чтобы наладить личную жизнь. 

Я сдержал слово и устроил его спать на полу в архитектурном бюро, а в шесть утра он сел на автобус, как и было задумано. Там он встретил школьную знакомую. Всех подробностей мы не добились, но, когда автобус въезжал в Ереван, они уже были парой. Не всем так везет — кого-то много месяцев изнурительно преследуют в расчете на израильский паспорт. Девушки практичнее нас, они чувствуют, что вечно этот дурной праздник длиться не может. 

А пока что каждая дверь распахивалась перед нами, и за каждой на полу спали знакомые. Они приезжали из Израиля, Армении, Европы, чтобы посмотреть друг другу в глаза и молча признаться в любви, на которую год назад еще не знали, что способны. Когда чувств становилось слишком много, я выскальзывал наружу и в одиночестве ходил по городу: вверх-вниз, вверх-вниз. Я пытался осмыслить происходящее, но время слишком ускорилось. Его нельзя было понять, его можно было только жить. 

Ночью вода забурлила, люди забрались в джакузи и на радостях разбили в нем бокал. А в новостях ракета угодила в казарму, и там тоже вперемешку лежали полуголые тела, а на полу валялся чей-то шлепанец.  

Когда утром мы с трудом открыли глаза, мир уже побелел. Снег падал так медленно, что едва долетал до земли, но никакая сила не могла повернуть его вспять. Мы с Савелием отправились в магазин за минералкой, и он рассказывал, как люди выкидывали симки, уходили с работы, переезжали к бабкам и тещам, пока домой к ним по несколько раз на дню ломились работники военкомата. Один из них по поддельному паспорту выезжал на маршрутке, а в багажном отделении, заваленные чемоданами, прятались кавказцы — их искали строже других. Вместе с попутчиками он ночью стоял на границе и пускал ртом пар, пока фонарь пограничника светил на фотографию незнакомого, совершенно не похожего на него человека в паспорте. Всю дорогу до минского аэропорта таксист подмигивал и нес власть, а пассажир в продолговатом зеркале только молился, чтобы тот не оказался стукачом.

Перед отъездом Савелий играл нам на губной гармошке. Я смотрел на него и не мог поверить, что после наших посиделок на обочине истории он добровольно поедет назад. До бара мы шли по бетонным мостам и подземным переходам, мимо серых панельных домов, и эти уродливые, но родные наросты на теле маленькой постсоветской Италии ненадолго заглушали тоску по дому. 

У нас были монеты, и мы ставили музыку в автомате, ее все равно невозможно было расслышать. Я многое хотел сказать Савелию на прощание, но, когда открывал рот, раздавался только пьяный яростный бред — призывы топтать змеиные яйца, давить змеенышей, пока те не выросли. Никто не знал, о чем я говорю, но все чувствовали, что это искренне. И только грузины у барной стойки были заняты своими делами: девушка разрывалась между двумя ухажерами, и все вместе они радостно кричали, когда забивал Хвича Кварацхелия. 

Бар закрывался, и я поставил последнюю песню, а потом внезапно стал танцевать. Делал отрывистые движения руками и ногами, иногда встряхивал всем телом, и мне вполне хватало квадратного метра. Пляска святого Витта в Ваке́. Я танцевал не потому, что умел. Я танцевал потому, что был жив, а не мертв. 

 

Апрель 2023 г.