• 2023-4(42)

АПЕЛЬСИНОВЫЙ ГЛОБУС

(фрагменты романа)

  

Географичка считала, что каждый ученик пятого класса должен знать, почему глобус круглый. Глобусы ведь всегда круглые! Одни — поменьше, размером с апельсин, другие — побольше, размером с арбуз. Но круглые — всегда. Географичка рассказала про глобусы в четверг.

А по воскресеньям на полдник обычно давали какой-нибудь фрукт. Светка Курская, одна из пятиклассниц, уложив в пригоршне апельсин, пристально уставилась на него. Она подумала, что апельсин — тоже глобус. Он же круглый! Но апельсин — макет другой планеты, неизвестной географичке. Взглядом Светка попыталась вспахать почву апельсина.

Тамошние жители похожи на людей, но они с оранжевыми круглыми как будто нарисованными щечками. Они летают, но машут не крыльями, а шляпами с перьями. Шляпы эти похожи на шляпу директрисы Галины Петровны…

 

Один из апельсиниан, летая, крикнул Светке из-под своих сияющих небес:

— А правда, что у вас на Земле насекомые под названием пауки на своих шляпах носят вуали вместо перьев? И вуалью ловят насекомых под названием мухи, и едят их?

А Светка закричала в ответ:

— Вы там что, ангелы?

А они покачали головами, захохотали — и ответили:

— Мы — люди! Но мы живем на Апельсине! Поэтому нам хорошо и мы летаем!

Жаль, апельсиновый глобус не изучают на уроках географии. Светка знала, что он и совсем ни для чего не пригоден, этот ее апельсиновый глобус. И лучше о нем помалкивать.

Она жила в детдоме, и самое имя ее — Светлана — являлось результатом особого изыска легкомысленной, сентиментальной, ражей директрисы Галины Петровны. В детдом Светлана, еще безымянная, загремела прямо с небес — родителей у нее никогда не было.

Она тогда — никому не ведомый сосунок — была белой и нежной. Белые волосы, брови и ресницы, белое личико, прозрачные глаза. Галина Петровна, сидя на своем рабочем месте, со смаком перебирала сладкие, нежные, пряные имена. Она нарекала девочек Маргаритами, Евангелинами, Ангелинами, Аделаидами, Алевтинами и Каролинами, отыгрываясь за пресность собственного имени. На этот раз ее фантазия произвела на свет только Светлану.

Белесость Светланы все сильнее уязвляла взгляды. Однако уязвление это не было неприятным. Светлана казалась бела нежной белизною, и даже до умиления персонала, норовившего кто — погладить, кто — ущипнуть. Тем не менее детдомовский доктор отметил в карте, что у ребенка «синдром альбиноса». При всем том к настоящим альбиносам она не относилась: глаза у нее были очень светло-карими, скорее рыжеватыми, чем красными, и они не боялись белого света. И все же Светлана казалась слишком светла. А на языке докторов похожесть на что-либо называется «синдромом».

Но, разумеется, все детдомовцы дразнил ее альбиносом, все детство.

Достигнув выпускного возраста, Светлана благополучно перекочевала в общежитие швейного училища, где зажила в комнате вдвоем с одной из однокашниц, Лизой Голубкиной. Им обещали по отдельной квартире, но дом с квартирами еще не построили. В общежитии и на фабрике Светлану продолжали щипать швеи и мастера — все за ту же белесость.

Светлана обитала в мире, где в небе по ночам виднеется рожица Луны, и висит на небесном гвозде привычный, как собственная суповая поварешка, ковш Большой Медведицы. А среди бессчетного белого мака (попался под клавиши негатив), которым присыпано большое небо над Светкиной планетой, как будто бы нет ничего живого…

 

 

ВЕЩЕСТВО КЕФИРА

 

Она не понимала, зачем Борисандревич пьет кефир. Каждый день Цветки (которая раньше звалась Светкой) завершался этим мучительным недоумением. Конечно, она бы тоже могла пить кефир. Но она бы, по крайней мере, знала, зачем это делает! Чтобы напитаться любовью. И полный пакет показался бы ей пустым — ведь в нем нет любви. Разве что самая малая неудовлетворяющая капля. А Борисандревичу зачем пить кефир? Его не гложет тоска, ему не нужна любовь…

Цветка бела, бледна, в ее лице нет жизни. В организме недостает чистого вещества любви. Она ищет недостающее везде. Она подметила, что при некоторых обстоятельствах и пищевой продукт тоже содержит малую толику нужного вещества.

Однажды праздновали Новый год за богатым, покрытым новой белой скатертью столом Борисандревича. Цветку коробило от анекдотов, громогласно провозглашаемых хозяином. Без пяти минут полночь его шумная родня — там была и его бывшая жена с опущенными уголками обветшалых губ, дочь, сыновья, и семьдесят семь братьев, — все они обнаружили надпись «Сделано с любовью» на бутыли «Кетчупа» и стали, хохоча, пускать бутыль по кругу. Родня потешалась — что им любовь! Им нужно другое — кому что: свеженький автомобиль, или живая игрушка-пупс, или удобная клюка, или ферменты в желудке, или порядок в стране… А кому-то просто скучно…

А Цветка почувствовала непустоту слов про любовь на бутыли с «Кетчупом»! Поняла, что бывает толика любви в продуктах. Их цена, и их себестоимость, налоги, наценки — если все это по-бухгалтерски свести, и не сведется, получится непонятный зазор — это зазор чьего-то безвозмездного старания. А труд, старание, усердие — сердечное дело, близкое любви.

С тех пор Цветка и пыталась выцедить жизненно необходимое ей вещество из продуктов. Зачастую она, чуть живая бредя домой, заглядывала в похожую на фонарь, горящую в ночи лавку и покупала тот самый «Кетчуп». А вообще-то дом Борисандревича был — полная чаша, и родня для него старалась, закручивала банки, от запасов полки ломились.

Цветка заметила, что бывали банки с вареньем равнодушным, а бывали с вареньем добрым. И огурчики соленые — некоторые жалели ее, хрустели, утешали, а другие, аморфные, насмехались — амебы. Мед попадался трогательный, его пчелы складывали по крупицам, собирали с душистых сколов лета, и прекрасный. А попадалась липкая дрянь, какая-нибудь патока, подделка — так происходило надругательство над любовью.

Многие одинокие люди, заброшенные старухи, неосознанно ищут в пище любовь. Потерянные женщины болеют булимией и ожирением. Цветка тогда считала себя не потерянной, а ищущей. Она искала любовь. И знала, что если и найдет это «вещество» в пище, то все равно слишком мало — для поддержания скудной жизни на час, на полтора, не более. А ей нужна была любовь для всей жизни. И хорошо, если через край — для вечности. Но любовь содержится в слишком избранных продуктах, и в ничтожно малой дозе. И только потому, что она это понимала, не ожирела.

Цветка оставалась крохотной, легкой и юркой. Стремительной, как стрелка, когда по утрам спускалась сперва на лифте с седьмого этажа, потом с девяти ступеней…

А что нужно Борисандревичу в кефире? Ничего. Только сам кефир! Он с удовольствием потягивает и глотает, нежит глотку. И это простое удовольствие недоступно Цветке. Он пьет кефир на ночь. Темный, коричневый, морщинистый — наполняется белым и гладким. Он пьет кефир со вкусом, толково, как будто знает, что делает. А она — бледная, немощная, и вовсе перечеркнутая усталостью по вечерам, — заполняет себя самым черным кофе, и все равно остается призрачной.

Родне Борисандревича недостает автомобилей, пупсов, палок, ферментов, порядка — или просто скучно. Лизе Голубкиной нужно выйти замуж. А Цветка испытывает потребность в одном только чистом веществе любви, но нет его в таблице Менделеева!

Ей нужна другая планета в Космосе: целый мир, среда обитания, где все отлично и специально для людей смонтировано. «Сделано с любовью». Вот она и придумала Апельсин — еще в детдоме. Такую вот планету. И забыть не может.

 

Июнь, нежный вечер. Борисандревич пьет кефир и сладко причмокивает, Цветка, поднявшаяся по девяти ступеням, — кофе, но вкуса у кофе нет. На Цветке яркая летняя одежда, но она не ощущает ни одежды, ни самой себя, как и вкуса кофе. На ее бледной коже не оседает пыль бытия. Она — как нарисованная. Ребенок накалякал ее в своем детском альбоме и сам же перечеркнул — сегодня, как и каждый день. Утром — рисует, вечером — перечеркивает.

Она знает, какой ребенок перечеркнул ее. Тот самый, который щедро разукрасил фигуру Борисандревича и фон для него, расцветил целый лист! Дал ему моторную лодку, тьму родни, и все, чего он ни пожелает. А ей — ничего, ни капли любви, необходимой для жизни. И один только пустой лист, без фона и красок. Но она сопротивляется вредному ребенку, пытается ожить, и для этого рыскает в поисках нужного вещества. Она ищет его везде, а не только в продуктах. И для этого каждое утро спускается на лифте, потом с девяти ступеней…

 

ПРОСТО ЦВЕТ

 

Оранжевое близко к совершенству. Лисички — оранжевые, и они неправдоподобны. Вызревают целыми полянками, и червячков от вида их грибной плоти берет оторопь. Морковь — сладость и яркость в толще земли. Тыква наливается солнечным веществом до чудовищной гипертрофии! Печеная, она источает мед, как овощная пчела. Цветы календулы целебны. Оранжевые плоды — хурма и апельсины — не культивированы человеком, но и в диком виде неизвестны, потому что они — манна небесная. А невероятные алые ибисы, священные птицы Египта! И огонь — царь веществ, и солнце — царь галактики.

Еще в детдоме жизнь Цветки смешалась с оранжевым цветом. Не только потому, что по воскресеньям на полдник иногда выдавали апельсин, и она подолгу мечтала, держа его в ладонях и вглядываясь в этот сияющий шарик как в магический шар предсказательниц.

Еще все детдомовцы носили одинаковые оранжевые курточки. Дети-бродяжки и ничейные дети всегда почему-то именно в таких оранжевых курточках. Ничего более сиротского и вообразить нельзя, чем замызганная оранжевая курточка! А на беспризорнике она еще и заляпана липкой грязью, и вспорота до потрохов. Но Цветке, на удивление, было тепло и уютно в своей. Если зарыться носом в рукав, можно было увидеть сплошь оранжевый мир-цвет.

И апельсины наряжены в оранжевые пальто с белым бархатным исподом, а их дольки — в прозрачные шелка. Каждая из них начинена колбочками, полными нектара, а у пупа фрукта теснятся особенно нежные дольки-младенцы… Жизнь на апельсине прекрасна. Апельсин — планета любви. Апельсиниане совершенны.

Когда другие воспитанницы стали ярко красить губы, рассказывать похабные анекдоты и хохотать вымученным баском, Цветка начала тосковать по одному из апельсиниан, своему нареченному. Она тосковала по нему так, что считала минуты. Этот апельсинианин — легкий, летучий, вдохновенный, любящий, ничего о тяжести земли не знающий…

 

 

СУМАСШЕДШИЙ БОРИСАНДРЕВИЧ

 

На улицах распласталось и потихоньку кисло воскресенье, как кремовая прослойка между коржами — противная, вязкая, торжественная и пустая. Борисандревич приготовил торт. Он любил творить вещи, и вещи удавались ему. Они происходили из его рук, как из рукавов фокусника. Как будто он держал два рога изобилия — в каждой руке по рогу.

Борисандревич — осанистый, самоуверенный человек. Он снимался в рекламе внедорожника «Хаммер». Большие крепкие руки на руле, твердый взгляд вдаль. Он ничего не сказал, просто проехал мимо, даже не помахал рукой из окошка. Ему указывали путь два дорожных знака одновременно — зеленый круг светофора и сияющий круг солнца прямо над светофором.

Наверное, неслучайно и эллины и иудеи полагали, что бог награждает тех, кого любит, именно земными благами. Люди произвели даже само сдобное слово «богатый» от величавого слова «бог». Но никто и никогда, может быть, не наблюдал настолько воочию, как Цветка, бесконечные знаки вышнего чьего-то благоволения, касающиеся Борисандревича. А Борисандревич в свою очередь потрафляет своему богу жизни, будучи живым, вполне и по-настоящему живым. Он все знает и умеет, даже печет торты. Его бог — шумный и непоседливый ребенок, живчик, юркий сперматозоид, вторгающийся в небытие, покой и вечность. И некому пожаловаться. Нельзя рассказать даже Голубкиной. Она не поймет. А в детстве с ней можно было делиться любыми мыслями, особенно во время грозы…

Голубкина — это Лиза, детдомовская подруга Цветки. «Елизавета Голубкина» — плод все того же щедрого и сентиментального воображения ражей Галины Петровны. Вчера, в субботу, Цветка заезжала к Голубкиной в кафе (она теперь официантка «У Чехова»). Был день рождения Лизы. Она попросила Цветку подарить ей сиреневую шерсть (ну, если сиреневой не будет, можно и синюю, голубая тоже пойдет). Она много времени проводит в транспорте и вяжет, чтобы ехать быстрее…

Борисандревич и Цветка сидят за столом, в центре стола — торт. Цветка пробует говорить с Борисандревичем. Она рассказывает про Голубкину и про свое вчера. Этот день можно пересказать, он укладывается в слова. Редко какой Цветкин день можно пересказать кому бы то ни было, в особенности Борисандревичу.

— Я выбрала самую прекрасную оранжевую шерсть и привезла ей два килограмма. Такую красивую, целый пакет! А она расстроилась: «Голубой или сиреневой — не было?» Лиза ничего не понимает! Я объяснила: «Была. Но эта гораздо лучше!» Она все равно не поняла!

Цветка, жуя торт, перемазала губы в воздушном креме. Отерла пальцами. А теперь не знала, обо что вытереть руки. Выражение лица у нее при этом было смехотворно грустное. Борисандревич протянул ей салфетку.

— Из оранжевой ты себе закажи свитер, а Голубкиной купи синюю, — посоветовал он.

— Но мне так хотелось, чтобы у нее оказалась самая красивая шерсть! Она же несравненно красивее, вы понимаете или нет? — вкуса у торта совсем не было.

Борисандревич весело и при этом серьезно вникает, припоминает Голубкину. Это — девушка с внушительной кормой, откровенно и радушно предъявляемой на обозрение всему городу, электричкам и учреждениям. Она всегда носит штаны в обтяжку. Летом из тонких, почти несуществующих тряпочек, зимой — кожаные. Все шерстяное и плотное наматывает выше. Еще у Лизы избыточные щеки и отвислые губы, негодная землистая кожа. Но ей очень хочется получить дольку благолепия в жизни. Не желает на швейную фабрику. У них с Цветкой одна комната на двоих в общежитии во Фрязино. Каждый день чуть свет Лиза прибывает на электричке, чтобы занять свой пост официантки в столице, «У Чехова», в пути — вяжет, быстро-быстро. Целеустремленная, старательная, ловкая, но уже источенная изнутри единственной въедливой мыслью, думает Борисандревич про Голубкину.

А Цветка тем временем рассматривает Борисандревича. Он полон вежливого внимания ко всем деталям и подробностям здешней обстановки, в том числе и к официантке Елизавете Голубкиной. Похоже, ему нравится сама узловатость и шершавость жизни, одутловатость и землистость. Нравится каждая ее рытвина просто тем, что она есть. У него вкус к жизни, должно быть, жизнь представляется ему неисчерпаемой, а мир — огромным.

Он работает с бумагами, документами, улаживает чужие дела по доверенностям, помнит все даты, цифры, лица, дорожки. «Частный поверенный» называется такой человек в потрепанных западных романах. А в старые времена в России назывался «стряпчий». За старание и умеренность Живчик наградил его достатком и благополучием. Крепкими ступнями упирается Борисандревич в Землю. Огромный, с размашистыми морщинами внахлест, с коричневой непроницаемой кожей, с черными воронкообразными ноздрями, сильный и благополучный, не знающий разочарований.

Удивительный он человек! Понятно, когда апельсинианин спокоен и радостен, он живет безмятежно, состояние его души — вечная легкость. Его планета Апельсин специально создана, и все ее наполняющее изготовлено для людей. Он сам прекрасен.

Но когда корявый житель жесткой Земли вдруг безмятежен и радостен, это значит — он потерял связь с реальностью, забыл, где находится, и в этом своеобразном забытьи воображает себя в безопасности. Значит, Борисандревич сумасшедший?

 

ПРАРОЛИКИ

 

Цветка мысленно бывала у апельсинных людей дома. Там, пройди хоть тысяча лет, не расшатается стол, не треснет посуда, не перегорит лампочка. Ничто не зашуршит, не звякнет самочинно. Не сорвется даже полотенце с крючка! Вещи не живут собственной жизнью за спиной апельсиниан. Потому что на этой планете по-настоящему живы только люди. Да еще фантасмагорические существа — звери, птицы, рыбы.

Окружающая среда — всего лишь обстановка, просто декор, смонтированный для живых. Вещи служат живым. Апельсинная земля дана им в пользование. С горы не скатится камень, не сойдет снежная лавина. Апельсин совершенно антропоцентричен. Над планетой потрудился талантливый мастер, он все сделал превосходно, потому что он — эстет.

И растительный мир — со всем многообразием форм, ароматов, плодов, со свежестью росы, шуршанием крон и осыпанием резных листочков — придуман, воплощен, но не живет собственной жизнью, а только прекрасный фон для апельсиниан. Траве не больно и не страшно когда ее топчут или стригут газонокосилкой. Клещ не пожирает прекрасные калатеи. Деревья не гибнут под пилой и не плачут смоляными слезами. Все это просто цветет, пахнет и радует людей.

Цветка как раз прочитала сказку Андерсена «Ромашка». В ней существовал особенный растительный мир c цветком, чьим предназначением было тешить людей. И когда они заметили ромашку, ее судьба сбылась. Цветок не стал сожалеть о жизни, когда его сорвали: наоборот, ему стало радостно. Очевидно, Андерсен верил в жизнь на Апельсине. Может быть, он тоже догадался в школе, на каком-нибудь скучном уроке, что существует планета, где, плетя венки из одуванчиков, дети не ущемляют живое?

Апельсин полон фантасмагорических живых существ (ведь Эстет, создавший планету, обладает бесконечной фантазией). Но ни одно существо не пожирает другое. Зачем нужно это извращение, которое никто на Апельсине и в страшном сне не видывал? Эстет — Этик. Звери и рыбы в его мире улыбаются.

А пищу Этик творит из ничего, и она, стоит попросить, просыпается манной небесной. Диковинные звери прохаживаются перед людьми, демонстрируя стать, — они знают, что люди обожают на них дивиться. Но только зоопарки для этого — самая неудачная выдумка. Звери играют с апельсинианами или меж собой, как щенки. Они никогда не бывают голодными, ободранными, замерзшими и обреченными. Разумеется, на Апельсине нет ни живодерен, ни боен. Ни живодеров, что самое удивительное.

Нет и обреченных на холод и голод людей, нет бомжей — хоть обойди всю планету. Нет немощных, почти неживых. Никто не погибает оттого, что не может добраться до булочной или аптеки. Оттого, что нет денег на лекарства — и при этом непосильные коммунальные платежи. На Земле, бывает, официальная бумага о повышении тарифов становится приговором немощному даже не потому, что у него нет требуемых грошей, а потому как нет сил доползти до казенного места отдать последнее…

Немощные на Земле обречены печься о грошах, да еще изнывать под пятой сильных, которые гробят остатки их жизней походя… А ведь одни только просторные, великие мысли могли бы проветрить тоску прозябания немощных! Не говоря уж о том, что им нужно репетировать свободный полет, освобождаться от страха, от груза мелочных тревог, а их мучают новыми правилами расчетов и пересчетов грошей. Которых не остается ни на лекарство, ни на пару крыльев…

На Апельсине нет немощных. Нет больниц, этих копилок боли и страха, с их мрачными коридорами и ослепительными истинами. Нет болезней, как нет забот и волнений. Никаких измученных лиц с опущенными уголками губ и унылыми морщинами. Лиц, обезображенных страданиями. И злобных лиц с чудовищными порочными чертами.

И даже нет от природы не вполне удавшихся лиц и фигур, таких как у Лизы. Никаких даже косметических дефектов. И нет больных увядающих детей.

Все красивы. Легки, вертлявы, грациозны и радостны. У апельсиниан сухая грация не плоти, но костей. И красота сама по себе придает миру еще безмятежности, потому что в ней — осмысленность. Апельсиниане ласковы и спокойны. Они не обижают, не мучают, не предают друг друга. У них нет войн и катастроф.

А все потому, что тамошний мир лучше слажен, чем земной. Добротно сделан настоящим мастером. А земляне, лишенные мира, где все для них было бы прилежно изготовлено, настоящего своего мира, страдают…

Там нет смерти. Не нужны территории под кладбища и силовые упражнения с гробами. На охристых проспектах Апельсина не встретишь ритуального автобуса. Никто не произносит нравоучительно: «Помни о смерти». Никто и не помнит, и не знает. Это же противоестественно — тление. И то, что происходит в крематориях. Если апельсинианин идет гулять, апельсинианка знает, что он вернется, и даже его роликовые коньки никогда не сломаются!

А ролики апельсиниан — не те, на которые подростки в Европе взгромоздились в начале двадцатого века, разогнались и все не могут затормозить… Не те, которые, согнувшись, нужно прикреплять к ногам. Ролики — шары из блестящего крепчайшего естественного материала — изначально вживлены в пятки и выпуклости стоп апельсиниан, подобно бессмысленным звериным ногтям землян. И они носятся на собственных ногах так, что у них замирает дух и веселится душа. Какой же апельсинианин не любит быстрой езды!

А из промыслов на Апельсине процветают искусства.

 

 

НА ЕГОРЬЕВСКОМ ШОССЕ

 

Цветке Борисандревич кажется неживым, и от этого ей бывает страшно. Деятельный, жизнерадостный, громогласный — но неживой. Огромные кости трещат. Он подвержен радикулитам: иногда с трудом ковыляет по дому. Но с каким удовольствием он тогда заматывается в лечебный пояс — и смотрит телевизор, и растирается мазью, и покрякивает! Доброжелательный, заботливый, но неживой. У него — теплое тело, но он неживой. Не вполне живой, не той жизнью живой — ненастоящей.

Так существует, в тех же пределах, но по-своему, теплый сильный подвижный пес. Или посиживает на спинке стула большекрылая ручная птица, петух или ворон. Человеку с ними одиноко — без другого человека.

Воспринимая Борисандревича неживым или не совсем живым, Цветка в то же время точно знала, что он живее ее во сто крат по странным земным меркам. Приникнув к нему, ощущала тепло жизни и даже жадно вбирала это спасительное тепло, потому что без земного тепла на Земле — погибель. А она по-земному как раз неживая. Но по-настоящему — единственная живая на всей Земле. А в жизнь Борисандревича ей поверить невозможно. Как ученому — в существование дракона.

 

Он нашел ее за городом, ночью. Катил по Егорьевскому шоссе, возвращаясь из Гжели, где улаживал чужие дела. Он устал, но устал безмятежно. Не был ни раздражен, ни взволнован. Борисандревич не презирал корысть своих клиентов, не досадовал на их глупость.

Снисходительность — одно из его украшений. О себе он отзывается так: «Я совершенно обычный человек, реалист».

И точно, у него огромные устойчивые ноги, громоздкие — всегда блестящие — ботинки.

Он возвращался в уютную Москву после тягучего трудового дня по совершенно пустынному ночному шоссе, по рельсам, просвеченным лучами фар. И заметил зыбкий тонкий силуэт, хрупкий маленький остов, подволакивающий ногу, с острыми плечами и низко склоненной головой, пугающий бездомностью и странностью. Фигурка непостижимым образом двигалась ровнехонько посреди шоссе, не реагируя на свет фар и гудки. В той стороне, куда она топала, в стороне города, не было человеческого селения еще километров шесть — одни леса и болота. Борисандревич объехал ее, затормозил и, оглянувшись, закричал:

— Эй, поосторожней! Вы — посреди шоссе!!!

Обычно он говорил то, что нужно, рассказывал анекдоты, или уж вовсе молчал. Теперь он счел своим долгом предупредить опрометчивую пешеходку.

Молчаливая фигурка обошла машину и потопала босыми ногами дальше. Борисандревич успел разглядеть ее — не ребенок, и не старушка, а девушка. Растрепанная, мелкая шмакодявка с хорошеньким личиком. А босые ступни — нежные, белые. Глядя на эти ноги, он припомнил вкус белейшей начинки глазурованного сырка. Невесть откуда доносилось позвякивание колокольчика, какие заботливые хозяева вешают на шею козам.

— Ты заблудилась? — снова закричал он.

Девушка обернулась и вяло поинтересовалась:

— А сколько времени?

— Поздно! Садись, подвезу. Я в Москву.

На носу белых «Жигулей» была наляпана фасонная оранжевая клякса. Если бы за ветровым стеклом болтался красный сеньор-помидор, мохнатый Микки-Маус или картонная иконка, Цветка побрела бы себе дальше пешком. Но оранжевая клякса заманила ее в машину. Такие кляксы из мха разбросаны и в лесах, на земле и в кустах, и по такому лесу идти нестрашно и радостно: ждешь откровения и чуда…

Борисандревич по дороге выяснил, что девушка выросла в детском доме, выучилась на швею, в подмосковном Фрязино получила угол в общежитии и место на фабрике.

— Почему же ты в другом конце Московской области? — разумно усомнился он.

— Ехала на электричке, сошла на Сорок первом. Тут лес такой. Просто погулять, — непонятно объяснила она.

Борисандревич не стал уточнять, куда она ехала на электричке. Просто погулять?

До сих пор он знал о современных девочках только понаслышке. Что они глупые и жадные, не такие, как те, что девичествовали в его время. Борисандревич сторонился их и предпочитал обретаться среди зрелых и разумных существ, пусть чертами грубоватых, но ему понятных и во многом полезных. А эта бродяжка к тому же еще и детдомовская, то есть заведомо ненормальная, необразованная, непредсказуемая. И дома в городе у нее, как выяснилось, нет, и везти ее некуда.

Квартира у Борисандревича была в центре, огромная, в сталинском доме, с темным коридором, старым, навеки затоптанным паркетом, необъятная и невозделанная. Борисандревич, дивясь собственной доверчивости, привез бродяжку к себе.

Поставил будильник, как обычно, на шесть пятнадцать, но ночь оказалась странная, не было сна. Пришли воспоминания о детстве, вспомнились сказки, маячила перед закрытыми глазами бродяжка на пушистых перинах, а под ними — маленькая, тверденькая горошина. Неспелая, должно быть. Несладкая, невкусная, из неудачной банки. Горошина эта мешала заснуть Борисандревичу.

А бродяжка не ушла ни на следующий день, ни через день. Хозяин не гнал ее. Она оказалась тихой и милой. Тронутая, как он и предполагал, будто потерянная. Она ничего не говорила, просто по утрам, уходя, не убирала свои простыни с дивана, по вечерам звонила в его дверь, молча ужинала вместе с ним, смотрела телевизор и тихонько ложилась спать.

Борисандревич удивлялся себе. И преувеличенное недоумение по этому поводу демонстрировал перед родней. Родни ведь у него было в изобилии, как и всего на свете. А преувеличивать недоумение приходилось, потому что на самом деле никакого недоверия не было. Борисандревич не мог опасаться этой диковатой бродяжки, явно непричастной никакой подростковой преступности, безобидной и вообще нездешней. Скорее он стыдился перед родней своей впечатлительности.

Борисандревич удивился бы по-настоящему, узнай он тогда, что у тронутой девочки есть цель, есть дело. И его огромная квартира в центре Москвы для нее — стратегическая точка.

Один из дней все же сцепил их скрепкой телесной близости — оба считали, что так должно быть, и смирились с неизбежным. Странное сосуществование несовместимых существ длилось уже год. Каждый день был похож на предыдущий. Борисандревич ездил по делам, она бродила невесть где. Вечером они встречались, но говорили только о постороннем да о мелочах, об оранжевой шерсти например. И то редко. Дом оставался как был — невозделанным, не вполне жилым. И Цветка обращалась к хозяину дома на «Вы».