• 2023-3(41)

Берег убегал за горизонт , тянулся в бесконечность, зажатый между Океаном и Тундрой. Холодное солнце давно скрылось, а луна забыла взобраться на тусклое небо.

Летом тундра на Чукотке похожа на бескрайнее зеленовато-коричневое болото, изредка уныние плоского пространства нарушается сопками, нерезкость очертаний которых не разрушает очарование опасного покоя. В отличие от Океана, Тундра молчит. Ее тишина давит, заползает внутрь и расползается в виде клейкого, беспредметного страха.

Зина шла искать Паганеля, который отошел в сторону и исчез. «Я быстро посмотрю на берегу и вернусь», — сказала она начальнице и зашагала в сторону глухо и грозно шумевшего океана. Начальница уже в спину неуверенно крикнула: «Не задерживайтесь!», будто Зина решила с Паганелем немного прогуляться в Москве по Гоголевскому бульвару.

Изумрудный мох, кочки, будто вырезанная из темно-зеленой жести тундровая трава, ложбинка с низкорослыми искривленными березками у тихо журчащего ручейка. Протяжные крики неугомонных чаек. Огромный купол неба. На Чукотке все безразмерно. Ты должен или принять в себя бесконечность пространств, слиться с ними и жить, подчиняясь импульсам интуиции, происхождение которой не поддается рациональным калькуляциям. Или... Пространства поглотят тебя...

Потоптавшись в нерешительности на месте незадавшегося воскресного пикника, остальные экспедиционные люди не стали ждать Зину и чудака из музея Дарвина и отправились в тепло хатырской школы, приютившей московскую экспедицию антропологов. Начальница экспедиции Елизавета Павловна ушла вместе со всеми, но периодически оглядывалась, подобающей решительности в ее лице не было. Ей хотелось вернуть Зину, но каждодневная борьба с безразличием ко всему окружающему подтачивала ее волю и, недовольная собой и всем на свете, она, переваливаясь, несла себя в сторону поселка к столь желанной кровати. Второй день подряд ребенок внутри нее шевелился, и каждое его утробное движение заставляло Елизавету Павловну забывать про ее начальнический долг и даже про ее любимую антропологическую науку.

Высокий, худой, с болтающимися вдоль длинного туловища тонкими руками Паганель вызывал у окружающих презрительную жалость. Бушлат с овчинным серым воротником был ему велик, так как не шьются бушлаты на таких тощих. Ватные штаны держались только благодаря туго затянутому солдатскому ремню.

Зина тоже жалела Паганеля, но без примеси презрения — скорее, к ее жалости примешивалось любопытство. К тому же он всегда смотрел на нее с доброй улыбкой старого одинокого учителя русской словесности. Его звали Савва Пантелеймонович Бирюков, но по имени и отчеству к нему обращалась только начальница экспедиции. В почтительности обращения проскальзывала издевка.

Начальница экспедиции Елизавета Павловна Изюмова была дворянкой знатного рода, родилась в Брюсселе. После окончания Второй мировой войны подобно другим белоэмигрантам, очарованным великой победой России, ее родители вернулись на Родину. Правда, повзрослев, Елизавета Павловна стала догадываться, что у семьи была и своя, особая причина уехать из Европы. Ее отец и мать не столько ехали в СССР (впрочем, они всегда говорили не СССР, а Россия), сколько уезжали из Европы. Русские эмигранты, дворяне и разночинцы, давно и истово любили Европу своей мечты. Реальность многих из них придавила. Русскому интеллигенту тяжко жить без идеалов, и на смену умершим он придумывает новые. Совсем без идеала это уже и не интеллигент, да и не русский.
Отец Елизаветы Павловны, поклонник Тургенева и Бунина, не мог простить Европе то, что она породила фашизм, и то, что унизила его и много других русских белоэмигрантов. Из поверженной Европы Советский Союз стал видеться не только как земля его корней, но и как возрожденная Россия, дарующая миру новые идеалы.

Семье после возвращения пришлось пожить во Владимире. Родители тихими голосами жаловались на скуку в этом городе большого тракторного завода. А маленькая Елизавета не понимала, о чем они шушукались. Ей город казался волшебным, уютным и очень приспособленным для ее, Лизиной жизни. Во дворах старых двухэтажных домов летом росли огромные лопухи, в них так хорошо было затаиться, играя в прятки. На вокзальной площади продавали мороженое «эскимо» и пахучий сладкий квас. И папа часто поддавался на ее просьбы и покупал ей лакомый напиток и бесподобное белоснежное мороженое, укутанное в тонкий слой коричневого шоколада. А еще была светлая ласковая Клязьма с песчаными отмелями, певучими лягушками и желтыми кувшинками. Про Европу родители почти не вспоминали. Только во всех их коммунальных комнатушках, а потом в скромной отдельной квартире всегда на стене висела сильно увеличенная фотография девушки с очень знакомыми глазами, такими, как у ее папы, как и у самой Елизаветы. Это была фотография младшей сестры отца, которую немцы убили в июле 1941 года. В семье, несмотря на бедность, все годы эмиграции хранился маленький браунинг. Даже в самые тяжкие времена его не продавали, как не продавали икону Николая-угодника. Девушка с фотографии, когда немцы напали на Россию, тайком взяла браунинг (она умела с ним обращаться), вечером на улице вблизи их дома она застрелила офицера в эсэсовской форме. Ей удалось незаметно скрыться. Никто из близких не знал о ее поступке. А весь город обсуждал этот случай. Строились догадки, предположения… Разгадка пришла быстро. Нацисты арестовали десять человек, объявили, что эти заложники будет расстреляны, если убившего немецкого офицера не выдадут или он сам не сдастся оккупационным властям. Девушка с фотографии пошла в гестапо и во всем созналась.

Про убитую немцами сестру отца дома тоже не говорили, почти не говорили. Но каждый день Елизавета сталкивалась со взором огромных глаз, с изумлением смотревших на этот столь неправильный мир.

Елизавета поступила в МГУ, защитила кандидатскую и вполне уверенно продвигалась по нейтральной стезе ученого-антрополога. Повезло ей и с учителем, ее покровителем и гуру являлся широкомыслящий академик Валерий Павлович Алексеев.

Елизавета Павловна спешила жить и не стала пропускать экспедиционный сезон, несмотря на беременность, заметную уже всем окружающим. Не побоялась она и особенно ощутимых в ее положении неудобств перемещения по Чукотке и проживания в чукотских поселках.

Она любила науку и любила экспедиции. Экспедиция — это всегда уход в другую реальность. Она может быть хуже или лучше той, в которой живешь изо дня в день, — важно то, что она другая.

В этой экспедиции она чувствовала дискомфорт, так как ощущала угрозу ее маленькой экспедиционной власти и ее науке. Смешной, нелепый Савва Пантелеймонович, чудилось ей, проводил свое параллельное исследование. Как он мог это делать, она не понимала, да и, логически рассуждая, это было невозможно. И все же Елизавета Павловна чуяла, будто Паганель что-то готовил и что-то знал такое, ради чего он и оказался в ее экспедиции. Он никогда с ней не спорил. Он просто смотрел своими грустными выцветшими глазами, и в них было сомнение по поводу того, чему Елизавета Павловна посвятила себя. Да и слишком долго он разговаривал с чукчами. Елизавета Павловна с чукчами не разговаривала, она их исследовала.

Антропологи изучали анатомию и физиологические особенности коренного населения: чукчей, эскимосов. Они старательно замеряли рост, вес, брали анализ крови, срезали для исследования пряди волос; Зине было поручено снимать отпечатки пальцев. Смысла в их старательных изысканиях Зина не видела, да никто и не пытался разъяснить ей этот потаенный смысл. Во многих земных делах Зина не видела смысла, но она была разумной девушкой и хорошо усвоила: хочешь иметь кусок хлеба и спокойный сон — следуй заведенным взрослыми людьми ритуалам, как бы ни были они абсурдны. Она аккуратно исполняла порученное ей дело, время от времени вежливо выпроваживая молоденьких чукчанок, которые нашли забавным прикладывать свои ладошки в чернилах к белой бумаге и приходили сдавать свои маленькие отпечатки повторно. Скучно им было в поселке... Они приходили в больницу стайками (местная больничка служила базой для экспедиции). Вначале очень смущались, но быстро смелели и уже не хотели уходить.

Елизавета Павловна мечтала найти и описать людей из племени кереков, о которых она слышала дважды в своих прежних экспедициях, но которых никогда не встречала. Правда, ей было сомнительно, что на советской Чукотке могло сохраниться племя, избегавшее цивилизации...

Кровь из вены брала Надя, давняя подруга Елизаветы Павловны, тоже ученый-антрополог с высшим биологическим образованием.

Надя высоко ценила плоды цивилизации — одеколон «Красный Октябрь», трактор «Беларусь» и хлорированную безопасную воду из-под крана. Мужчин она ненавидела и мечтала о времени, когда можно будет производить детей без их участия. Остальных представителей рода людского она делила на женщин и самок. В ее глазах Елизавета Павловна была идеальной женщиной. Эта подруга с крупными крепкими зубами, глазами пару дней ничего не евшего камышового кота и мужицким складом рук, ног и шеи на дух не выносила Паганеля. Они были неудачниками-антиподами. Зине они напоминали журавля и жабу. Только журавль Паганель не мог причинить жабе никакого вреда, а жаба могла. Зина боялась и жаб и лягушек, и даже краткая лекция Паганеля в перерыве между обследованиями чукчей не смогла убедить Зину, что и жабы и лягушки — очень полезные и абсолютно безвредные земноводные.

Участников экспедиции всех вместе Зина увидела первый раз в аэропорту Домодедово. Среди толпы отъезжающих в отпуск они выделялись одеждой, явно предназначенной для пребывания в некурортной зоне.

Руководитель — женщина неопределенного возраста и неопределенных форм. Зато другие члены команды были все как на подбор будто персонажи мультфильма «Бременские музыканты». Природа их создавала, явно впадая в детство. А потом то ли случай, то ли воля начальницы Елизаветы Павловны свели их вместе.

Только в Анадыре до Зины дошло, что одутловатость начальницы объясняется непросто проходившей беременностью. Никто из членов экспедиции не вызывал у Зины особой симпатии. За исключением Паганеля. Ну, и чуть-чуть привлекал Зину Валера, похожий на ручного бурого медведя средних размеров. Он мог быть кузнецом, десантником, циркачом, а он работал лаборантом в антропологической лаборатории. Уже в пятнадцать лет он отличался такой силой, что, отправляясь сводить счеты с соседним селом, парни из его родного Порецкого позвали и его — малолетнего Илью Муромца. А он взял и перестарался. Закончилось его участие в драке деревня на деревню путешествием в исправительный лагерь для малолетних преступников. И Валера испугался. В лагерь его привела по большему счету нелепая случайность и его природная немереная сила. Он просто делал то же, что и другие. Копировал старших товарищей, стараясь заслужить их одобрение. Чтобы потом в их родном сельском клубе парни и пацаны перед танцами рассказывали про его подвиги. Его освободили досрочно за отличное поведение, но страх вновь оказаться в лагере, только уже во взрослом, засел в нем очень крепко. И он всячески избегал ситуаций, которые его могли ненароком привести к необходимости использовать силу. Вот такой он был могучий и сверхосторожный, пожалуй, даже трусливый Илья Муромец по имени Валера.

В Хатырку экспедиция добиралась через Анадырь и Беринговский, надолго застревая в каждом из промежуточных пунктов своего пути. В Беринговском много дней они ждали вертолета, а вертолет ждал, когда над сопками рассеется густой туман. Долгое ожидание Зина решила скрасить прогулкой по окрестностям, и первые же шаги по тундре ввергли ее в состояние ужаса. Чудилось, под ногами опасная трясина, шаг, еще шаг — и провалишься в студеную преисподнюю, коварно прикрытую зеленым мхом. Только проведя неделю в Хатырке, Зина стала свыкаться с неверной поверхностью тундры. Впрочем, все равно короткое свободное время она предпочитала проводить не в тундре, а на берегу Берингова моря. Море это открытое, это не Черное или Балтийское, со всех сторон зажатые сушей. В берег тут бьют океанские волны. И нет преград на их пути. И никакое это не море, а Океан, огромный и непредсказуемый. Командорские и Алеутские острова — лишь каменистый пунктир, который люди с присущим им формализмом объявили границей Берингова моря. Полюбили люди границы, а теперь сами из-за них мучаются, терзают и даже убивают друга. Неразумное, чванливое, глупо самоуверенное племя...

Когда Зина выходила на берег, она часто видела круглую мордочку тюленя. Ей казалось, что каждый раз это был один тот же любопытствующий и доброжелательный ластоногий. Еще она обратила внимание на то, что у тюленя и Паганеля глаза были совершенно одинаковой формы. Может быть, поэтому этот странный Савва Пантелеймонович к тюленям относился явно с большим почтением, чем к двуногим кроманьонцам.

Расставшись с нелюбезными ей коллегами по экспедиции, Зина уверенно шла по привычной уже тундре. Ноги в сапогах погружались в зыбкую топь, но не глубоко, топь мягко пружинила и идти можно было почти как по суше. Только немного медленнее.

Гладь тундры не была абсолютно ровной, повсюду виднелись маленькие зеленые кочки, будто кто-то огромный и неведомый играл в шашки, потом ему надоело играть с самим собой и он разбросал в полном беспорядке по всей тундре свои опостылевшие игрушки. На кочки поднимались пушистые полярные суслики — евражки и коричневыми глазами-бусинками осматривали родные просторы. Еще в Беринговском Паганель пошел с Зиной на прогулку по тундре и без всякого повода ей сказал: «Я предпочел бы прожить жизнь будучи тюленем или... или евражкой, — затем задумался и добавил: — Отчасти я и есть такой евражка». Зина растерялась от такого детского заявления взрослого, даже не совсем молодого мужчины. «Зачем он так?» — сказала про себя, а вслух тихо вымолвила: «У человека есть мечты». «Да, — ответил Паганель, — у меня тоже есть мечта». И замолчал. Он разговаривал всегда только с одним человеком — с самим собой, но иногда из этого внутреннего разговора отдельные фразы выпадали во внешний мир и их слышали окружающие, но тут же он вновь возвращался к своему главному собеседнику, и окружающие слышали только длительное молчание, столь же загадочное, как и прорывавшиеся наружу фразы.

В голове крутилась чужая, непонятная песня из фильма «Последний дюйм». От жестоких слов песни хотелось избавиться, забыть их навсегда, но они все возвращались и возвращались.

 

Какое мне дело до вас до всех,

А вам до меня!

Земля трещит как пустой орех,

Как щепка, дрожит броня...

А Демеди разбирает смех

Какое мне дело до вас до всех,

А вам до меня...

 

Зина изгоняла из себя привязавшуюся песню. Но строки про Демеди с его сатанинским смехом продолжали звучать у нее в ушах. Впрочем, может быть, этот проклятый Демеди помогал ей преодолевать страх. Зина из «Последнего дюйма» любила песню про маленького тюленя. Иногда в самые светлые минуты мелодия этой доброй песни звучала у нее где-то в глубине души, этого нефизического органа ее маленького тела. «Может быть, я зря иду его искать, — подумала Зина, — может быть, он пошел за своей мечтой?» И тут же отогнала от себя это красивое оправдание возвращения обратно.

Она не стала спускаться на узкую полоску галечного пляжа. Шла по самой кромке тундры у скалистого обрыва, то и дело заглядывая вниз.

Океан отвоевывал пространство у суши, прибрежные скалы, защищавшие тундру, поддавались его неудержимому натиску. Линия берега была неровной, скалы то удерживали позиции, то отступали, образовалось великое множество маленьких бухт. Полоса пляжа то расширялась, то сужалась.

 Зине хотелось вернуться назад, очень хотелось. Но она шла, отдаляясь все дальше от поселка, который представлялся теперь прекрасным очагом цивилизации. Вдруг над ее головой стала кружиться большая темная птица. «Ворон. Откуда он взялся?» — только и успела подумать, как раздался резкий звук чего-то летящего в ее сторону. Резкая боль. Когда Зина очнулась, ей уже было неважно, почему на нее как на оленя накинули аркан и кто это сделал.

Она лежала в пещере, неверный свет костра освещал смуглые лица людей похожих на чукчей из поселка. Только с более резкими чертами лица и с большой настороженностью во взгляде. Взрослые одеты в кухлянки, одна женщина была только в меховых штанах, а по пояс голая, она кормила грудью беспокойного детеныша.

Над ней склонился Паганель, спросил: «Ты в порядке?» Говорить она не могла, только мотнула головой.

Огонь горел в очаге, выложенном плотно подогнанными друг к другу камнями. У огня сновали голые детишки разного возраста. Совсем рядом с очагом перебирал камешки годовалый малыш с чертами лица, показавшимися Зине знакомыми. Он смотрел прямо перед собой, а камешками будто не играл, а перебирал их, как перебирает четки невозмутимый буддистский монах. Ямочка на подбородке у него явно на всю жизнь, но с годами она все больше будет подчеркивать мужественность лица не совсем палеоазиатского типа. Мужчины и женщины сидели поодаль. Языки пламени время от времени высвечивали их лица и фигуры, в них ощущалось спокойное, несуетливое ожидание. В пещере всем распоряжалась женщина с иссиня-черными волосами, с лицом, испещренным ранними морщинами. Такие морщины прочерчивает жизнь, полная невзгод и опасностей. Волосы были перехвачены кожаным ремешком, из-под которого выбивалась седая прядь, резко выделявшаяся на фоне густой черноты остальных волос. И все же женщина была отнюдь не старой. Зине показалось, что ей вообще около тридцати.

В каменной миске у очага лежали крупно порезанные мухоморы, рядом с миской — нож с костяной красивой рукояткой, гладкое лезвие его невозможно было изготовить в походных первобытных условиях. Куски ярких красно-белых шляпок отражали огонь. Зина с ужасом едва успела покоситься на диковинное кушанье, как рука женщины отправила мухоморы в прокопченный до черноты котелок с булькавшей водой. Запах ядовитого гриба был обжигающим. У очага стояли еще две грубо обработанные каменные миски. Зина заметила, что в одной из них была налита вода.

Вождь-шаманка налила варево в миску, затем гибким, почти неуловимым движением извлекла из-под шкур, лежавших в стороне от огня, бубен. Удары по бубну то ускорялись, то замедлялись, звуки то будто взмывали ввысь, заставляя затаить дыхание, то спускались, замирая. Зина чувствовала в эти мгновения, что ее сознание замутняется, как в преддверии сна. Звуки бубна еще висели в воздухе, когда жрица подхватила миски, сделала плавные движения с полными мисками в руках, будто танцуя. За изгибами ее тела, движениями рук было невозможно уследить. Она то вступала в круг света, то уходила в темноту, и когда она поставила у очага миски, обе были пусты.

«Она выпила воду, а все думают, что мухоморный яд», — решила Зина и услышала короткий всплеск выливаемой на землю воды. Именно в этот момент Шаманка вскрикнула голосом чайки, призывающей всю стаю последовать за ней.

 

Паганель с трудом переводил слова, которые она роняла, пристально всматриваясь в пришельцев.

В какой-то момент во встретившихся взглядах черноволосой шаманки и Паганеля мелькнула искра — общая искра давно и хорошо знавших друг друга людей.

И Паганель перестал быть Паганелем, он превратился в былинного Савву, изможденного, уставшего, но не сломленного скитальца...

Зина впервые увидела, как у вчерашнего Паганеля глаза светились внутренним огнем. «Так он же любит эту шаманку», — невероятная мысль своей вдруг открывшейся очевидностью обожгла Зину. Но ожог был как от внезапного пркосновения к коже большого куска льда. У нее выступил пот. Холодный пот. Холодной струйкой он пробежал по спине. «Я здесь лишняя, зря я пошла за Паганелем, за Саввой, который отлично знал, куда шел и кого искал», — пугливо и неуверенно подумала Зина.

Шаманка, верно, прочитала ее мысли. Вдруг согнулась над ней и вымолвила: «Возьми его за руку и уведи. Ему нельзя здесь оставаться». И добавила: «Я помогу тебе».

Затем скороговоркой, но очень внятным русским языком она сказала: «Я училась в пединституте в Ленинграде. Я многое забыла из той жизни, но не язык. Керекский и русский — мои родные языки. Ни один из них я не могу забыть. Если я их забуду, я забуду, кто я такая. Я спасаю свой народ, не мешайте мне. Если ты никому не расскажешь, что ты увидела и узнала, останешься живой».

В углах рта женщины показалась слюна, затем белыми струйками она стала затекать в морщины у рта... Шаманка снова вскрикнула. Только на этот раз ее голос звучал как грозное карканье большого ворона.

«Ворон Кукки приказал нам уйти», — прошептал Паганель. Он не отрываясь смотрел на шаманку. В его взгляде была мольба и любовь. Затем он повернулся к Зине и глухим незнакомым ей голосом сказал:

— Возвращайся, Зина, и не говори никому, где я. А я остаюсь здесь, с кереками.

Глаза его горели решимостью.

— Нет, нет. Вам нельзя здесь оставаться. Я вас прошу.

Взгляд Паганеля вдруг стал меняться. Возбужденность не ушла. Но Зина перестала понимать, что он говорит. Его фразы стали бессвязными.

Во время своего странного танца шаманка один раз приблизилась к Паганелю, и Зина видела, что он пригубил из одной из мисок. Ей показалось, что это была миска с зельем.

Как и велела шаманка, Зина взяла Паганеля за руку, хотела встать и повести его за собой. Но тут ей на голову накинули меховую шапку-капюшон, стянули этот капюшон у горла, сильные руки подхватили ее. Она разжала руку Паганеля. Ей показалось, что с ним сделали то же, что с ней. «Куда нас ведут?» — попыталась выкрикнуть Зина, но голос тонул в густом оленьем мехе. Хотела обратиться к шаманке. Рванулась к ней — и не сдвинулась с места. Ее держали не больно, но надежно. Сопротивляться рукам невидимого человека было бесполезно. Потом ее повели осторожно, уверенно, несколько раз приподнимали. Она поняла только, что они спускаются к океану. Шум волн прибоя усиливался. Ноги ступили на прибрежную гальку. По звуку шагов она поняла, что идет целая группа людей. «Неужели нас хотят утопить?» — мелькнула страшная мысль. Под ногой хрустнула кость. Кости морских животных во множестве валялись на берегу. Зина вскрикнула. Ее локоть ободряюще сжала рука невидимки. Капюшон развязали.

На нее смотрели карие глаза молодой женщины. В лице ее чувствовалось напряжение, любопытство, и даже доброжелательность. Она махнула рукой вдоль берега, потом ладонь подняла вверх и тут наконец вспомнила нужное слово, сказала : «И-ди!» и улыбнулась. Затем добавила что-то на своем языке, Зина разобрала только: «Мути… Кукки…» За спиной женщины стояли Паганель и трое кереков, все трое жестами указывали им путь. Затем кереки опустились на колени и молитвенно вознесли руки к небу. Над их головами кружила большая темная птица. «Кукки... — тихо и почтительно произнесла женщина. — Мути вас привела, а Кукки вас уведет». Мужчины двинулись в обратный путь, а женщина вдруг вплотную приблизилась к Зине и потерлась свои носом о нос Зины. И побежала догонять своих собратьев.

Дальше путь они продолжали втроем: Паганель, Зина и ворон, которого кереки называли Кукки. Ворон летел немного впереди.

Зина держала Савву за руку и вела за собой, а тот слегка упирался, пошатывался и что-то говорил не для Зины, а как бы про себя или разговаривая с невидимым собеседником. Паганель говорил и шел медленнее, чем обычно. Язык у него будто слегка заплетался, да и взгляд был мутноватый. Отдельные фразы Зина слышала и даже могла разобрать. Чаще всего он повторял: «Я все равно к тебе вернусь». И еще: «Мне в их мире нечего делать. Он жестокий и бессмысленный».

Постепенно шаг Паганеля становился увереннее.
Зина отпустила его руку и спросила:
— Ты знаешь эту шаманку?

— Да, ее зовут Рита. Рита Рагтытваль. Мы учились вместе в Пединиституте имени Герцена. Туда чаще всего отправляют на учебу с Крайнего Севера и отсюда с Дальнего Востока.

— Но ты же намного старше ее?

— Ну да. Я служил в армии, потом был рабфак, да и до рабфака я много скитался. Был и здесь на Чукотке, слышал про загадочное племя кереков. Они бежали от цивилизации. От нас, еще ранее — от американцев, сюда приходили их китобои. Кереки никому не хотели подчиняться. Когда здесь воевали чукчи и каряки, кереки ни к кому не захотели присоединяться, и на их кочевья нападали и те и другие…

Савва говорил сбивчиво, перескакивая с темы на тему.

— Рита проучилась почти весь курс. Другие северянки долго не выдерживали, спивались, и их отправляли домой. Рита — сильная. Очень сильная. Но у нее был роман. Не со мной. Я был другом. У нее был выкидыш, а потом она исчезла. Никому ничего не сказала. Даже мне. Я даже в милицию обращался. Выяснил, что улетела в Анадырь, из Анадыря в Хатырку…

Когда у нее случилась эта беда с выкидышем, я к ней приехал в больницу, но она не меня ждала. А тот тип больше не показался. Он коллекционировал женщин, как коллекционируют марки или монеты. Рита в его коллекции была очень редкой монетой. Этот урод даже не догадывался, что он повстречал не редкого, а уникального человека... Раньше среди нас, русских, было много идеалистов. Сейчас почти не осталось. Рита — идеалист высочайшей пробы.

— Но Рита... — сказала и запнулась Зина.

— Она не знает своего происхождения, — отреагировал Паганель, — ее мать из кереков, а отец… Мать ей так ничего и не сказала про него. Впрочем, здесь часто местные женщины не знают и знать не хотят про отцов своих детей. Для них важен ребенок...

Перебираться от бухты к бухте становилось все труднее. В узких местах пляжа прибойная волна доходила до скал. Приходилось пережидать, пока она схлынет, и бегом нестись в следующую бухту. Савва шел уже гораздо увереннее, но от пробежек задыхался. Над довольно широкой бухтой ворон стал кружить. Со скал здесь сбегал ручей. Ворон описывал над ним круг за кругом. Савва — нет, теперь он вновь стал почти прежним Паганелем — неожиданно вспомнил:

— На прощанье кереки нам сказали: «Мути вас привела, Кукки вас уведет». Кажется, так, — пояснил он. — Я изучал чукотский и корякский, а керекский похож и на тот, и на другой, поэтому я немного понимаю их язык. «Кукки уведет, приведет, заведет — я все-таки не очень понял, что твоя провожатая имела в виду. Да и причем эти их тотемные птицы — Мути, Кукки...

Зину резануло ученое слово «тотемные»… Зина готова была молиться, кому угодно … Лишь бы выбраться. А он: «тотемные»… Ворон покружил-покружил, громко, зловеще, как показалось Зине, каркнул и улетел... Они остались одни.

Зина посмотрела в сторону ручья. Скалы в его русле были пониже, но камни в ручье мокрые и скользкие, да и поток воды не такой уж слабый.

Среди волн показалась голова тюленя. Он качался на волнах и рассматривал людей, осторожность и любопытство в нем боролись. Он опасался приближаться к скалистому берегу и в то же время явно интересовался странными существами, забравшимися в гиблое место.

— Пошли вперед, — уже твердым голосом сказал Паганель, — отсюда до поселка недалеко.

Они перебежали в следующую бухту уже по колено в воде. Еще в одну — и уперлись в скалу. Даже узкого прохода не было. Прибойная волна с большой силой разбивалась, откатывалась, но берег не обнажался.

«Ворон нас завел в ловушку, — вдруг с ужасом подумала Зина. — Проклятый Кукки»... И тут же осеклась. Ворон мог, но ведь его послала шаманка, его послала идеалистка Рита.

— Полезем по скалам. Я — первым. Ступай очень осторожно, даже если след в след.

Тюлень смотрел на них, и когда волна его поднимала вверх, было видно выражение его глаз. Он будто говорил: «Ну куда вы лезете. Тут не пройти».

Прибрежные скалы, что тянутся от Хатырки в сторону далекой Камчатки, все из песчаника. Лучше не ступать по этому подобию камня.

Небольшой выступ, на который поднялся Паганель, вдруг стал проседать, высокая фигура зашаталась, он упал и стал скользить вниз. Зина присела на корточки и протянула руку вниз в надежде, что Паганель успеет за нее ухватиться. Их руки были совсем рядом. Но Паганель продолжал упорно цепляться за скалы, они крошились, и он сползал, сползал... Вдруг огромный вал обрушился на берег, поднялся почти до Зининых ног, ее всю обдало брызгами. В ужасе она закрыла глаза… И тут же их открыла. Отхлынувшая волна образовала гладь, и посреди нее Зина увидела голову Паганеля. То был миг… Балансируя, Зина стала стягивать с себя сапоги — но гладь уже исчезла. Шла следующая волна.

Голова скрылась под водой, потом вдруг взметнулась тонкая беззащитная рука. Потом… Остались только волны и тюлень. Он продолжал качаться на волнах вблизи скал и укоризненно и грустно смотрел на Зину.

* * *

Елизавета Павловна разбирала экспедиционные материалы, сидя за учительским столом. Они жили в здании хатырской школы. Всегда, когда на душе было муторно, Елизавета Павловна занимала себя работой. Работа лечила. Но сегодня даже свежие данные о чукотском населении Хатырки не могли отвлечь Елизавету Павловну от беспокойства. Она понимала, что случилось ЧП: у нее, у нее — всегда такой везучей — пропали два члена ее экспедиции. И это была ее вина. Она недоглядела, когда исчез этот проклятый Паганель. И зачем она отпустила Зину? Надо было искать местное начальство и говорить про ЧП. Ее будут расспрашивать и все поймут про ее вину. И всем будет наплевать, что он толкается и что ей ничего не хочется делать — только лежать и ждать, ждать, когда появится ребенок, ее ребенок. Елизавета Павловна сама чувствовала себя ребенком, маленьким и беззащитным, маленькой Лизой. Глаза слипались. Слышался гул Океана. По-дурному неистово кричали неугомонные чайки. Выходить на улицу не хотелось. Елизавета Павловна уронила голову на руки и провалилась в тяжелый, неспокойный сон. Решение пришло прямо во сне. Увидела, как она идет по берегу и ищет пропавших, а с ней идет девушка с домашней фотографии и подбадривает ее, Елизавету Павловну: «Мы их найдем, обязательно найдем!»

Елизавета Павловна открыла глаза. Вышла на школьный двор, умыла лицо под рукомойником, разбудила Марию и Валеру. «Пошли искать!» — только и сказала. Мария хотела возразить, но посмотрела на лицо подруги и тут же встала.

* * *

Маленький человеческий комочек вжался в стену из предательского песчаника. Несколько шагов отделяли Зину от серой бурной воды разбушевавшегося океана.

Валера спустился по руслу ручья, помог подняться наверх Зине. Затем Мария и Елизавета Павловна помогли вскарабкаться ему.

Зина молчала, было слышно только, как от холода постукивают ее зубы. Она посмотрела на Елизавету Павловну, хотела что-то сказать... Зину трясло, ей очень хотелось плакать, но слезы ей изменили, глаза были сухими. Рыдание без слез — это мука, это хуже чем истерика. Валера расстегнул рюкзак, вынул из него термос с обязательными китайскими цветами, налил в алюминиевую кружку пахучего, все еще горячего чаю. Протянул кружку Зине. И тут слезы пришли. Горячие, соленые, тяжелые. Они текли по щекам, по подбородку, по тонкой Зинкиной шее. … Елизавета обняла, прижала к себе девушку. С трудом вымолвила: «Прости меня, прости». Ее тоже душили слезы.

Руки и ноги у Зины немели, а сердце колотилось так, что отдавало в ушах. Но ей не пришлось переступать этими неверными ногами. Валера подхватил ее на руки, он нес ее как маленького ребенка, и чем дольше нес, тем больше ощущал, как уходит от него противный, унижавший его страх. Он все больше ощущал, что на земле есть маленький человек, маленькая женщина, которую он должен защищать, и его сила обретала смысл. Вскоре Зина согрелась, бешеный стук сердечного бубна поутих. «Я сама пойду», — прошептала она. Но Валера только крепче прижал ее к своей груди.

* * *

Тело Саввы долго искали, но так и не нашли. Океан забрал его себе. Вещи, оставшиеся без хозяина, Елизавета Павловна передала Зине. Вся ценность их заключалась в потрепанной записной книжке с хаотическими записями. Больше всего там было записано про Мути и Кукки, двух воронов прародителей и хранителей кереков. В экспедиции теперь Валера ни на шаг не отходил от Зины. Когда вдвоем они выходили на берег Океана, он рассказывал ей про свое любимое Порецкое, красивое старинное село на берегу Нерли. Через год они поженились, а через полтора у Зины родился крепыш, которого, не сговариваясь, нарекли Саввой. А еще через два года Зина не выдержала груза тайны, нашла Елизавету Павловну и все ей рассказала. Та внимательно выслушала, долго молчала потом сказала: «Пусть живут, как хотят. Никому больше не говори… Это их свобода. Их выбор. Но если сама захочешь Ее найти, я тебе помогу».