• 2023-1(39)

Пиявка

 

Ну, с такой фамилией и кликуху не надо выдумывать! Понятно — Пиявка. Тем более, что Маргарита Николаевна Пьявко, учительница пения, была нудная и въедливая.

Из рыхлой нерасторопной девочки в застиранном школьном платье с квадратными заплатами на локтях она незаметно превратилась в пухлую, вялую девушку в коричневой юбке много ниже колен, а затем и в молодую женщину, которая пила утром кефир и стриглась за пятьдесят пять копеек (пять — чаевые) у мужского мастера.

«Любят за душу, а не за платье», — мамины слова въелись в мозг, как въедается в ладони коричневый налет после чистки грибов, — просто так не отмыть. И еще — «гордись не тем, как голова убрана, а тем, что в голове». Рита старалась — всю жизнь таскала с собой увесистую черную музыкальную папку и удерживала в голове кучу формул и правил.

Но прежде всего мама предлагала гордиться своей фамилией — Пьявко. Николай Пьявко был известным оперным певцом, продолжателем музыкальной династии и случайным отцом незаконорожденной Риты. И, конечно, она гордилась фамилией, несмотря на то что с малых лет звалась Пиявкой.

В Гнесинку она вошла как в новую, светлую жизнь — ведь услышав ее фамилию, все однокурсники должны ее непременно зауважать, а лица мужского пола немедленно возлюбить. Но к девушке по-прежнему относились в лучшем случае снисходительно, молодые люди вообще не замечали, и, конечно, все называли для удобства Пиявкой — и в глаза, и за глаза. Не помогало даже новое коричневое платье выше колен.

Какое-то время она представлялась как Рита Певцова. Красиво, но желаемого эффекта звучное театральное имя не производило. Вскоре стало просто скучно пытаться понравится. Скучно и бесполезно.

Серьезно заболела мама. На улицах выстроились длинные гусеницы очередей. Зарплата школьной училки пения не позволяла Рите не только выезжать летом к родственникам в Одессу, но даже поменять старую коричневую юбку на новую. Через два месяца после того, как она похоронила маму, Маргарита Пьявко уже стояла в съемной однушке на двенадцатом этаже краснокирпичного дома в пыльном ньюйорском Бронксе.

Привыкшая вгрызаться (здесь бы больше подошло — «впиваться»), как говорится, в гранит науки, Rita Piafko стала одной из лучших, the top of the class, учениц курсов переподготовки на получение лицензии старшей медсестры и с первого раза сдала крайне сложный экзамен. «Ну эта пиявка-то, конечно… еще бы… она ведь жопы со стула не подняла, глаз от учебника не оторвала… как вопьется, так намертво!», — злилась рыжая Светка, которая то и дело меняла бойфрендов и за этот год успела поменять троих.

Джефф сразу обратил внимание на пухлую русскую медсестру с короткой стрижкой: она очень напоминала ему бездетную соседку из его юности — та работала в магазине отца и была бебиситером у младшего брата. Рита — неброская, уютная, спокойный, но жесткий взгляд, как и положено «хорошей еврейской девушке» (тут он вспоминал слова баби*), — выделялась необыкновенной основательностью и вдумчивостью; ни капли суеты, никакой спешки — то, что он ценил в людях больше всего. «Русские» научили его отличной поговорке: «спешка хороша при ловкие блох» haste is good at catching fleas; и он добавлял — «and when fucking your neighbor’s wife»** (это он знал не понаслышке).

Джефф, однако, не торопился. Только через год Рита переехала к нему в Бруклин Хайтс, а ещe через год стала Mrs. Leech***. Такая фамилия досталась Ритиному мужу от его деда, который тут же по прибытии в новый свет из проклятой old country обрубил хвост плохо произносимой в Америке фамилии Личевский. Ирония судьбы, думала Рита; она не отрывала взгляда от пухлого раскрасневшегося младенца, присосавшего к ее груди, и напевала на русский лад непонятные Джеффу ласковые слова: «Пия́вочка, ты моя ...пия́вочка любимая́...»

 

*ласково на идиш — бабушка

**и когда трахаешь жену соседа

***анг. — пиявка

 

 

Фейсбук

 

Однажды она рассказала мне, как подолгу смотрит на океан и всякий раз видит отца: пуговицы на светлой льняной рубахе расстегнуты, белые узкие брюки — он вытягивает из петель фирменный ремень с полосатым орлом и буквами GA на пряжке, а бугорок внизу живота выпирает все больше и больше. Мать, вечно обернутая в шелка и меха, все по вернисажам да по премьерам; заявлялась под утро, девочка не видела ее неделями. Мать даже назвала ее в честь Парижского ресторана Лидо. Обращалась к ней только по-английски, а если Лида отвечала по-русски, мать прекращала разговор. Бесконечные репетиторы, фотосессии, танцы, музыка, конечно же, конный спорт. Родители устроили во ВГИК на режиссерский. Как только Лида немного очухалась, «сбежала от них» из Москвы в Англию, там же и стала Ли́сой через ss — Lissa.

Познакомилась мы с Фейсбуке. Она писала красочно, грамотно, как очень хорошо образованный человек с большим жизненным опытом, я бы сказала, как профессиональный филолог. От ее рассказов глаза застилали слезы и сердце болело. У меня-то по-настоящему болело и без того больное сердце. Особенно, когда она намекала, как продавала себя, как накопила денег и уехала в Калифорнию, как живет с двумя мальчиками и как их любит. Мальчиками она называла двух своих партнеров, молодых ребят — один актер, а другой режиссер. А сама Лиса — оператор и фотограф. Они снимали качественные порнофильмы — я, правда, не очень понимаю разницу между качественными и некачественными. Мой день начинался с Лисы и заканчивался ей. Иногда я часами просиживала в фейсбуке, отгоняя от моей виртуальной подруги злых теток-начписов, которые критиковали стиль, структуру и фактуру ее рассказов. А писала она о Венеции, куда все трое периодически летали из Лос-Анджелеса снимать свое кино. Каналы, гондолы, карнавал во время чумы, тут и Бродский, и сумасшедший секс в фонтане после виски с кокаином, и секс втроем в частном самолете. Но не только это. Появлялись и серьезные, глубокие тексты и по-настоящему хорошие стихи.

Я была с этой девочкой всей душой. Однажды мне показалось, что я увидела ее отражение в витрине: роскошные волосы, чуть раскосые глаза под угольными бровями, губы с бронзовым отливом — точно как на ее профиле в фейсбуке. Муж насторожился, и я немного отстранилась. Но по-прежнему писала, уже по имейлу, получала грустные месседжи, полные детальных описаний и мельчайших подробностей ее жизни. На Рождество я послала ей подарок — хрустального ангела фирмы Сваровски. Посылка быстро дошла; я получила в ответ открытку в форме больших фиолетовых губ и прекрасное стихотворное посвящение. Адрес я знала — она не скрывала, что живут они на Venice Blvd, 1043. Ничего меня не смущало — ни то, что тут Venice и там Venice, Венеция, что оба обожающих ее мальчика на десять-двенадцать лет моложе, что она, фотограф, востребованный в лучших журналах мод, снимает вместе с ними двухспальную квартиру. Чего только не бывает! К тому же, она говорила, что это очень удобно — ведь они все время в разъездах, график такой напряженный, что иногда они засыпают прямо в декорациях. Правда, поначалу у меня возникали вопросы, например, как ей удалось сбежать от родителей из России в Англию или как она получила там гражданство — как она выражалась, «подданство британского королевства». Но как-то до ответов не дошло.

Мне было уже под пятьдесят, дети разъехались. Благополучная жизнь в окрестностях Денвера превращалась в один бесконечный день — лыжи, велосипед, ухоженный газон, приторно приветливые соседи, вечно соревнующиеся между собой «русские» знакомые. Когда я выкрасила волосы в красный цвет, мужу даже понравилось — забавно, всплеск чувств. Я разглядывала фотографии Лисы, ее фотоработы, и чувствовала, что все у меня еще впереди. Тогда-то я и купила себе этот нарядик — черные кожаные штаны и что-то типа косухи. Народ прибалдел, муж молчал, дети делали комплименты, но вид при этом у всех был какой-то озадаченный.

В мае я увязалась с мужем на ежегодную конференцию анестезиологов в Лос-Анжелесе. Еще не наступила обычная калифорнийская духота, начинали цвести каштаны и моя любимая жакаранда: сначала появляются пышные сиренево-голубые грозди, и только потом, гораздо позже — дрожащие мимозовые листья. «Perfect. Романтик трип. И сможешь свою Лису навести», — смешно говорила моя американская дочь.

Я брела по серебристым, как будто вымытым хлоркой, тротуарам городка, заходила в дорогущие бутики Беверли Хиллс, как раз туда, где снимали Pretty Woman, и размышляла о вечном сюжете Золушки. Лиса не выходила у меня из головы. Я твердо решила навестить ее и сделать это сюрпризом.

Такси подъехало к одноэтажному дому-бунгало, расположенному по второму ряду главного бульвара. Все жалюзи в доме были задвинуты, главный вход выглядел не действующим. Как же это я не подумала — может, они опять уехали работать! Или закрываются от чужих любопытных глаз и назойливых визитов — работа все-таки специфическая. Позвонила, подергала — наверное, ходят через задний двор. Обогнула справа, дверь тоже закрыта, но через занавеску видно, что есть там люди, даже слышны веселые голоса. Постучала, довольно долго ждала.

Дверь отворилась настежь очень резко. К порогу одновременно подъехали две автоматические коляски — мальчики-близнецы лет семнадцати — белые-пребелые носки на тонких палочках загорелых неподвижных ног, из-под коротких шорт видны каемки голубых памперсов. Оба взглянули на мои красные волосы и, казалось, обрадовались, как радуются редкому гостю.

«Мама Лида!» — прокричали они почти хором. Сзади за их спинами появилась полная фигура в розовых лосинах и салатовой футболке. Я успела разглядеть красноватые татуированные предплечья и пушок на крупной голове немолодой женщины. От легкого ветра, долетающего с океана, зашевелился хрустальный ангел, подвешенный к притолоке двери. «Лиса… здесь… Лиса…» — растерянно начала я. Мальчики недоуменно переглядывались. Женщина стремительно развернулась и с необыкновенной легкостью метнулась в темноту помещения.

Мой таксист как чувствовал — стоял на месте с включенным мотором.

  

 

Цепочка

 

Пока она спускалась по лестнице, золотая цепочка сильно натерла лодыжку. Она не смогла добраться до замочка, чтобы ее расстегнуть, да еще и ноги распухли за последние два дня сидения на диване. С ее весом нагнуться и ухватиться за цепочку было и так-то непростой задачей, а уж сейчас-то тем более: давление, голова тяжеленная, начинаешь нагибаться — перехватывает дыхание.

Уже через полгода после того, как умер Сеня («покинул меня» — ее любимое выражение), оставив после себя восемь пахучих кожаных саквояжей, двадцать семь сорочек в пыльных пластиковых упаковках, несметное количество галстуков и заколок для галстуков, обувную коробку ручек «Паркер» и «такдали и такдали», как говорил старший внук, она неожиданно стала прикидывать на себя роль веселой вдовы. Первым делом добавила к своим запасам золота короткие цепочки и повесила одну на левую лодыжку. Это, видимо для того, чтобы, изящно высовывая ногу из красного своего джипа, заявить о готовности к игривому диалогу. Сыновья — крупные, бритоголовые, неизбежно полнеющие — настояли, чтоб покупала непременно джип, и непременно красный.

Кроме склада товаров «не повседневного» потребления, Сеня оставил еще и солидную пенсию, на которую можно было радостно прожить многие годы. Покидая ее, он позаботился и о полной выплате ипотеки, так что и для нее наконец наступило время «шить сарафаны». Болезненная страсть к накопительству была не просто Сениным чудачеством, как полагали окружающие. Это было некое вполне серьезное расстройство психики. Внезапные вспышки гнева, дикие сцены ревности, бесконечный поток фантазийных рассказов — люди привыкли к этому, а она привыкнуть не могла. Затаилась, накапливала мешкообразные платья, ворсистые пальто и каракулевые шубы, пожирала запасы жирной свинины, хранящейся в морозильном шкафу на балконе, старалась выглядеть под стать мужу. И вот они, пара пузатеньких бюргеров — он в тирольской шляпе с пером («я ведь австрийский подданный»), она в цветастом, ниже колен, платье, перетянутая тонким ремешком примерно в районе талии, много лет прогуливались по пешеходной улице Иерусалима. «Здрасьте, да, опять едем в Австрию/в Германию/ в Италию/ в Испанию, вы не представляете, какие там окорока, а свиные ребрышки, объеденье...»

Ее любимый джип, верный друг, как всегда, стоял на месте, поблескивая хромированными бамперами. Машина никогда не подводила, даже когда приходилось ездить за Эдиком в Тель Авив. Ей очень льстило, что Эдик ценил ее женственность, несмотря на то что был моложе на десять лет. Дети увещевали ее, твердили, что он ей дорого обходится, а она переживала вторую молодость: сделала круговую подтяжку, разъезжала в красном джипе с молодым любовником. Ну как — молодым? Все-таки пятьдесят пять, это не шестьдесят пять или семьдесят, как у Эльвиры, которая тоже стала вдовой в прошлом году.

А потом все расстроилось: веки поплыли, глаза постоянно слезились, талия только увеличивалась, а любовник оказался насквозь больным и растворился. Остался только джип и цепочки.

Сегодня ее верный конь чего-то не заводился. Она вышла из машины, осмотрелась и увидела этих двух парней — хорошенькие, крепкие, чернявые. «Вам можно чем-то помочь?» — спросил один, по-восточному растягивая гортанный звук. «Да, вот, не заводится», — она по привычке кокетничала. «Нет проблем. Мы мигом посмотрим. Где ваши ключи?». Она протянула связку, ей было приятно, когда он слегка дотронулся до ее пухлой, крупной ладони. Парень вскочил на сиденье, позвал второго сесть рядом. Непривычно громко хлопнула дверца машины, она даже вздрогнула, подалась вперед, оступилась, испугалась — чуть не подвернула ногу. Красный джип резко двинулся на большой скорости. Больше она его не видела.

+