***
Приходило лето попрощаться,
посидели, говорили мало.
Подарило крестик мне на счастье —
стрекозы… и тут же отобрало.
Друг о друге слишком много знали,
пили чай из первых гиблых листьев,
всё смотрели в дымчатые дали
так, как смотрят в дорогие лица.
Напоследок подошло так близко,
но не проронило ни словечка,
липовую выронив расписку,
что вернется и уже навечно.
Улица для двоих
Здесь занеженно живётся и воркуется.
Не бессмертны, не юны, недолго счастливы.
Эта маленькая солнечная улица
выбирала нас придирчиво и тщательно.
Обнищанье щедрых крон не убедительно,
и, скормив последний лист календарю,
затворю свою печаль, заговорю...
Здесь привычное светло и не обыденно.
Не садовники — отпетые бездельники,
все дичает, расцветая неожиданно.
То с кузнечиком здороваясь, то с деревом,
эти двое всюду ходят, как пришитые.
Здесь медлительны монархи удивительно,
становясь почти ручными к сентябрю.
Наши окна снова смотрят на зарю...
Здесь никто не умирает — мы не видели.
Клён
Выходишь из дома, стараешься не смотреть,
но видишь затылком и выпоротой спиной
обрубок живого друга, осталась треть.
У профилактической смерти вполне земной
наряд, иногда — ядовитый комбинезон,
тут ряженых этих по осени пруд пруди,
она выдвигает убийственный свой резон,
и с ней не поспоришь, она тебя опередит.
Ты сам позвонил, ты же мог подождать ещё,
и что-то придумать, включить инженерный мозг.
Но смотришь, как рубят ему за плечом плечо,
и чувствуешь в каждой глазнице горячий воск.
Не надо про магию прошелестевших лет,
про штиль и волнение золоторунных волн,
которые всё еще здесь, но считай, что нет,
со знанием дела их просто вывозят вон.
Свежа и чиста аккуратная плаха пня,
прилично сработали, попусту не скорбя.
Привычно изложишь, красиво себя казня,
так легче оплакивать маленького себя.
Зато у тебя перед домом светлым светло,
и солнца довольно, и вольно метут ветра.
Подходишь к окну — примерзает ко лбу стекло,
и смотрит в тебя остывающая дыра.
Безответное
Октябрь играет с летом в поддавки…
Здесь жизнь твоя, а здесь — обрыв строки,
мои тебе последние букеты,
дыханье остывающей реки,
чтобы хоть на миг ожившие зрачки
зазолотились отражённым светом.
Балкон распахнут в небо, хочешь — вой,
а хочешь — снов обдумывай провалы.
У тишины, пока еще живой,
не выпросить, не вымучить покой,
я помнить не хочу тебя такой,
чтоб ты во мне и после доживала,
а не жила, хотя бы иногда
осмеливаясь быть неосторожной,
глядящей вдаль, а не на бездорожье.
Осеннее зияние гнезда
уравновесит новая звезда —
ещё одна душа пошла на розжиг.
Дождь молится о лампе за окном,
пока стена кромешного рассвета
не встанет между занавесом лета
и девочкой, бредущей босиком
за вдруг остановившимся зрачком,
и вечно безответным «Мама, где ты?»
Панацея
Объедки с яблонь и цикады трель,
избыток жизни списанной — в остатке.
Остатки-сладки, и осенний шмель
шурует деловито без оглядки
под юбками петуний, перебрав
все до одной, их увяданье скрасив,
он в этой неразборчивости прав,
покуда жив дурак и сладострастен.
А ты сиди завидуй дураку,
счастливо озабоченному целью
напеть на ушко каждому цветку
о том, что есть от снега панацея.
Красным по мокрому
Вначале было… нет, не слово,
вначале был прогноз погоды —
обещанные дождь и слякоть
там, где оплачены три дня
среди красот неимоверных,
бесшумных алых фейерверков
и прочих фокусов осенних,
небезразличных для меня.
Ну раз вы мне — дожди и слякоть,
то ждать осенней распродажи
грешно, смешно и безрассудно.
Тут под вопросом благодать
и мировая справедливость,
когда бесчинствует погода,
когда, представить даже страшно,
мне не в чем лужи покорять!
И воцаряется в прихожей,
неописуемая пара
оттенка взбалмошной рябины
роскошных глянцевых калош.
Их глянец, затмевая солнце,
мне намекает между делом:
карминный шарф, гонимый ветром,
здесь будет, как нельзя, хорош.
Ну это не бином Ньютона,
искомый пламенный небрежный
незамедлительно наброшен,
и пусть безумствуют ветра.
Однако, глазу не хватает
пустяшного штриха в портрете.
Поверх рябиновых деталей —
моя унылая пора,
как ни крути, ни выряжайся,
как ни позируй против света,
она и в золоте с багрянцем
лицу диктует полумрак.
И вот мой внутренний художник,
рулит в ближайшую лавчонку,
где, вне себя от изумленья,
идет на судьбоносный шаг.
Отбросив ложную стыдливость
и непреложные сомненья,
он за пятак приобретает
лицу не достающий слой.
Теперь валяйте, дождь и слякоть,
и мокрый снег, вали за ворот,
впервые (кто бы мог подумать
о корреляции такой?)
со мной случилась (бес опутал)
такая алая в потёмках,
такая алчная помада,
боюсь, что шарфику — кранты,
не говоря уж про калоши
оттенка взбалмошной рябины…
Истории грехопаденья
все начинались с ерунды!
Никто не любит
Хмур сиротинушка ноябрь.
Он лыс, он никому не нужен,
бурчит под нос: наверно, я
опять наделал где-то лужу,
а человечество, проспав,
в ней усмотрело мрак небесный
и вечных ценностей распад.
Что ж вы со мной так нелюбезны?
Никто не любит перемен
от плюса к минусу. Ну ладно…
Принес постельный плен взамен
той лихорадки листопадной,
когда вы дружною толпой
прочесывали лес и долы,
и только разве что слепой
не рвался с камерой из дома.
Теперь вам некуда спешить,
по крайней мере, в выходные.
Так прижимайтесь от души,
ну что же вы, как не родные!
Варите кофе и борщи,
пишите письма и сонеты,
погладьте все, что не мурчит,
дождитесь внятного ответа!
Поглубже занырните в шкаф,
не премините удивиться,
блаженствуйте, к лицу прижав
пушистый шарф и рукавицы.
Устал от вашего нытья
и коллективного психоза…
Стыдитесь! Между прочим, я
из-под земли достал вам розу
и против всяких правил смог
её взрастить, не искалечив.
Простите неуместный слог,
я сам от ваших слёз промок,
Примите розу! Станет легче…
Сезонное обострение
Рябит река от жёлтых оспин,
и лето утлое уносит,
оно не более чем память
о вечно мерзнущей душе.
Так через нас проходит осень.
Лети, душа моя, не бойся,
ты упадешь, не просыпаясь,
как прежде падала уже.
…
Копыта, засуха, колеса.
Что выстрадало наше поле?
Лишь пару скрещенных колосьев,
колени в колкое жнивьё…
Пока ты спал, случилась осень —
сезон охоты и неволи.
Не бойся, милый мой, не бойся!
Люби или убей ее.