• 2017-2 (16)

Ад и рай

 

"А ведь главная, самая сильная боль, может, не в ранах,

а вот что вот знаешь наверно, что вот через час,

потом через десять минут,

потом через полминуты,

потом теперь, вот сейчас —

душа из тела вылетит,

и что человеком уж больше не будешь".

 

Федор Достоевский, "Идиот"

 

 

* * *

Во блаженном успении вечный покой

Подаждь, Господи.

Вся любовь на войне за зимней рекой

Полегла, Господи.

 

Мои руки в крови. Мои руки в дыму.

Отмой, Господи.

Я убил — и заплакал.

Зачем, не пойму.

Прости, Господи.

 

 

* * *

Меня не будет никогда. Во грудах шелка — и ковров —

Снегов; где хрусткая слюда — меж гулких, грубых сапогов.

 

Затянет ржою города. Народ — в потопе — жальче крыс.

Но там, где двое обнялись, меня не будет никогда.

 

Где те швеи, что мне сошьют январский саван белизны?

Меня осудят и убьют — за страшные, в полнеба, сны.

 

Горбатый странник на земле. Нога от странствия тверда.

Пишу я звездами — во мгле:

«МЕНЯ НЕ БУДЕТ НИКОГДА».

 

 

Шуга, торосы на глазах. Меж ребер — тинная вода.

Река мертва. И дикий страх: меня не будет никогда.

 

Ни Солнце-Лоб. Ни Лунный Рот. Ни Млечный, жадный Путь грудей —

Уже ничто не оживет ни Бога для, ни для людей.

 

Над гробом плача, не спасут, вопя, стеная, дух зари!

 

И лишь звонарь мой —

Страшный Суд —

Ударит в ребра изнутри.

 

 

 

ЖАЛОБА

Ночь. Сочится черным рана.

Ночью карта жизни бита.

Пью из решета и сита.

Пью из битого стакана.

 

Из дырявого кафтана

Руки — раструбы — развилы:

Зареву белугой пьяной

Лишь о тех, кого любила.

 

Ничего не нажила я:

Ни бурмистровых жемчужин,

Ни куниц, ни горностаев, —

Волчьих белых шкур без краю,

Вьюжных слюдяных остужин.

 

Одесную Тебя, Боже,

Посижу в хитоне алом.

И ошую — в синей коже,

В сером бархате подталом.

 

Я болящим угодила.

Я кричащим зажимала

Рты — казенным одеялом.

Осужденных — целовала.

Обреченных — обнимала.

Не себе — чужим хазарам,

Подаянье им — просила.

 

Я несчастных так любила!..

Я несчастных — так — любила...

 

А сама — несчастной стала.

 

 

 

МЕДЕЯ И ЯСОН

Вот это ложе мое. Я заткала собой покрывало.

Тут, на шелках этих, — я, гладью и петлями — я.

Панцирна рыбия сеть. Тебя женщина так раздевала?!

Горе, собакой — сидеть! Мы на сегодня — семья.

Кровью, по кругу крутой, я за ночь сию заплатила.

Капля за каплей — налог. Надо еще?! — рассеку

Жилу — ножом. Пусть фонтан вырывается с праздничной силой.

Пусть достигает небес — я их достичь не смогу.

Ближе. Рубаху сорву. Дышу в твое мерзлое тело.

Вот продышала кружок в белом морозе груди.

Вот ты какой: весь из ребер. Из глотки, что выла да пела.

Крыльями руки свои за спину мне заведи.

Я не могу больше ждать. На колени встаю пред тобою.

Губы — как руки. Схватить. Плакать. Ласкать. Унести

Вдаль, далеко, во тьму, за улыбку слепого прибоя.

Так тебя нянчу: во рту, под языком и в горсти.

Дрожь по тебе идет, как зыбь по реке ледоставной.

Пальцы мои, что шуга, тихо меж ребер плывут.

Тьмой языка, немотой скажу тебе больно — о главном.

Рвется из мрака сосцов яркий небесный салют.

Кровью по небу пиши!.. Тебя Мастер Заоблачный создал

Лишь для меня: для жены. Зубы мои и белки

Брызгают Солнцем в тебя, швыряют снегом и солью.

Эти объятья твои, как валенки, мне велики.

Я в них тону. Я теряюсь, как в сахаре инея — птаха

Бьется в ярчайших лучах, слепнет — от синевы...

Ложе, лови нас, двух рыб! Мальки, заплываем без страха

В частую Божию сеть. Нам не сносить головы.

Лоб свой вжимаешь в меня. Это молот, златой ли, чугунный.

Вервия кованых жил режущим ртом перечту.

И, когда мир пред тобой весь раздвинется, белый, подлунный,

Красный, кровавый, дрожащий, забывший свою красоту, —

Страшный, неистовый мир, просящий врага о пощаде,

Хлеба забывший вкус, забывший звезду надо лбом, —

Ты лишь погладишь его, рукою ослепшей, не глядя,

Зимнюю, в поле, тропу — между ребром и пупком...

И расслоюсь! Развернусь! Весь веер январских сияний

Вымахну в деготь полночи! Парчу до куска раскрою!

Это прощенье, Ясон, отпущение всех покаяний.

Руками, губами возьми грешную душу мою.

Я — только вышитый флаг, лишь хоругвь в кулаках твоих древних.

Вкось — по ткани — лишь я: гладью, крестом и петлей.

Я не безумная матерь, я не Медея-царевна,

Я лишь рубаха твоя — под снегом и черной землей.

Я лишь кожа твоя, лишь рисунок родильный на коже,

Вдох и стон болевой в морозе немеющих уст.

Я — содроганье твое на прощальном, на нищенском ложе.

Стол, что без хлеба, вина гол, и жалок, и пуст.

И, пока нас не расшиб камень со звезд, бесноватый,

Сталью каток не подмял, ядом плюясь, грохоча, —

Будем вбиваться друг в друга гвоздями, друг на друге распяты,

Зажжены друг от друга, святые свеча и свеча.

 

* * *

С неба — хвойного откоса —

Крупный град планет слетает.

Сотни тел, сплетенных в косу,

Наглый ветер расплетает.

 

...А внизу, меж грязных кочек,

На коленях, в ветхом платье —

Человеческий комочек,

Я, любви людской проклятье,

 

Плачу, утираюсь, вою,

Хлеб кусаю, из бутыли

Пью!.. — а свет над головою —

Как печенье на могиле...

 

Яйца... пряник... — без обиды...

Сласть — в бумаге — псы подъели...

 

Два крыла царя Давида.

Два крыла Иезавели.

 

 

РЫБЫ-ЛЮБОВНИКИ

Боже, Боже. Мы две рыбы. Ты багряно-золотой.

Я, серебряная глыба, возношусь над чернотой.

 

Заплелись навек хвостами, Время пахтая, вдвоем.

В мощное густое пламя Звездный Океан собьем.

 

Ты копьем ударишь света в чешуи моей броню —

Вон из брюха — в ночь — планета, вся подобная огню!

 

Ты, живой, — кричи, сгорая! Мертвый — спи в гробу своем...

Рыбы, мы в воротах Рая, в небесах горим вдвоем.

 

Сети сильные изловят. Распахает чрево нож.

Но от смерти, от любови ты, живущий, не уйдешь.

 

Так, как мы, ты будешь биться. Так же — страшно — будешь нем.

Так — в когтях небесной птицы — возопишь: «За что?!.. Зачем?!..»

 

И, как мы, горбат от страсти, и от голода — скелет,

Будешь вечно плыть за счастьем сотни долгих тысяч лет...

 

Под водой — мой бок сребряный! Твой — багряно-золотой!

Нам — игра, двум рыбам пьяным,

Под метельным караваном;

Лед не хрустнет под пятой.

 

Человек в холстине драной, наклонись... мы подо льдом...

Рыба, алая, как рана, как в густом огне — Содом...

 

По водам Он ходит просто. У Него на лбу венец.

Он берет в ладони звезды, как икру берет ловец.

 

Он прикажет — нас подарят — в сетях — царским поварам.

Нас на угольях изжарят. На сребре внесут во храм.

 

Причастятся люди мяса, нежной плоти, звезд икры.

И никто не вспомнит часа красоты. Любви. Игры.

 

Лишь безумие добычи. Лишь вязание сетей.

Лишь Божественный обычай — на тарелки площадей

 

Вывалить нас вперемешку — жабры, ребра, плавники, —

Чтоб вкусили Ад кромешный, чтоб звенели пятаки

 

Золотые, ледяные, —

Ввысь! вокруг!.. — хвостом бия:

Серебра дожди косые,

Серебра снега босые,

Золотая чешуя.

 

ВИРСАВИЯ И ДАВИД

Я, в свою драненькую шубейку запахнувшись, брела.

Вдруг потекла ручьем жалейка, дудка, — из-за угла.

Из витража, разбитого ветром, — голову — задери!..

В дегте полночи вспыхнули веки, зрячие, изнутри...

Нет, это арфа... Нет, это набла... Систры, кимвал, тимпан...

Снег раздувал мощные жабры, пил жадный голос, пьян.

Я, как вкопанная, застыла. Сердца опал горит.

Бьется вдоль тела — саблею — жила: это же царь Давид.

Это песня его — лучами, в чревный мешок — копьем.

Это голос его ночами плакал со мной вдвоем.

Это — на ощупь, по льду и снегу, когтем ржу просверлив,

Бог процарапал меня — к Человеку: к Голосу: жарок, жив.

Башней дрожала под снежной шкурой. Красная капля ползла

По скуле. Уткой-подранком, дурой летела в бельмо стекла.

Царь мой, нет у меня водоема, нет бездонных зеркал,

Чтоб, близ влажного окоема, палец письмо ласкал!

Чтоб, иероглифы разбирая свитка, где все: «ЛЮБИ» —

Песню твою над вратами Рая слыша, как глас трубы,

Видя, как лик Луны лимонный — нож метели, взрезай! —

Вся дрожала, как лист спаленный, билась, как песий лай!

Царь мой Давид, я сподобилась чуда! — песню твою слыхать.

Средь остуды, гуда и блуда — нотой сиять, клокотать

В горле твоем, над арфою бедной, где перекрестка крик —

Стать лишь струною скрученной, медной в пальцах твоих, мужик!

И зазвучать, как не звучали волны со дна времен,

Как на снегу-молоке пылали все кумачи похорон,

Как не вопил младенец, рожденный от голубя — в белый свет,

Как не дышали рты всех влюбленных в морозный узор планет!

И под окном, где стекло разбито, пей, Вирсавья, до дна

Песню живую царя Давида, пьяную без вина;

Радугу дикую слез раскосых, жилистых струн разлет...

 

Гей, арапчонок!.. — метельные косы

Кинет мне на спину, высверкнет косо

Белками; обвяжет жемчужным просом,

В смертный жгут заплетет.

И при великом честном народе, что лжет, гогочет и ржет —

 

Пусть кольцо твое «ВСЕ ПРОХОДИТЪ» в белом костре сожжет.