• 2025-1(47)

***

Смерть стояла, склонясь надо мною,

пульс мне щупала тонкой рукою,

как когда-то в районной больнице,

увозя меня на колеснице

в царство морфия, чрево колодца,

медсестра, перед тем, как колоться,
проверяла, живая ли вена —
все как будто обыкновенно...

Помню утро и свет непривычный,
я лежала в палате больничной,
а пылинки в луче, как живые,
кувыркались, и, будто впервые

наклонясь надо мной, откровенно
смерть шептала про чью-то замену.
Болью капало прямо в глазницы,
было сонно, бездонно, и лица

приходивших ко мне акварелью
разливались над смятой постелью...
Я очнулась. Как будто живая. 
Так бывает, когда отпускает:

привкус ваты во рту и усталость,
и не знаешь, что телу осталось,
и не помнишь, куда возвращаться
из больничного плена. От счастья

загадала, что жить буду вечно
с этих пор. А в ночи бесконечной
за раскрытою дверью белело
простынею накрытое тело.

 

 

 

Д.К.

когда к вагонным стеклам липнет снег
похожий на застиранную марлю
и время как усталый имярек
бормочет что-то медленное к марту

готовясь словно изморозь к дождю
всем кажется вот-вот и мы приедем
туда где я еще наивно жду
чего-то но случайные соседи

мы едем едем креозотный дух
чадит по стенам тамбура пустого
где проводник простуженный пастух 
смолит с попутчиком за словом слово

спасая от заснеженной тоски
но вопреки колесным перестукам
за стенкой кто-то мается не спит
и в ресторане пахнет скисшим супом

а мой сосед усталый пассажир
глядит в окно и взгляд его печален
как будто зная наш ориентир
он позабыл простую часть начальных

маршрутных данных странно как у нас
в купе то духота то стынь такая
что сонный проводник в бессонный час
сбиваясь с ног несет стаканы с чаем

а мой сосед сойдет на полпути
рукою не махнув и в снегопаде
в конце концов исчезнет не найти
уже того кто скажет правды ради

зачем нам эта странная езда
ночная над заснеженной равниной
которая не станет никогда
всеоправдавшей этот путь причиной

и только снег как вечности помол
летит в окно и тают хлопья где-то
на дальней станции где будут дом и стол
когда мы наконец приедем в лето

 

 

 

БЕЛОШВЕЙКИ

Так никого и не родивших женщин —
сорочки белые, как светляки
среди полей кроватных. Как легки
и бестелесны те, кто бесконечно

корнями прорастает через пол
и плинтуса больничных коридоров,
где вместо жара кости ломит холод
и душит едким запахом карбол,

те белошвейки, что кроят судьбу
так неумело, что едва хватило
на них самих, а выбранная сила
вот-вот умрет. Скрывает худобу

испод ночных сорочек до колен,
но жизнь еще лежит в руках продрогших,
не справившихся с непомерной ношей
того, кто управляет миром тем

и на рассвете этих мастериц
по коридорам стылого Аида
погонит прочь, хоть ночь не хочет выдать
беспечных пленниц из своих темниц.

 

 

***

Декабрь в саду. Окна глухая рама.
Деревьев ветви — черный шрифт на белом.
Сын говорит мне: «Посмотри, все прямо
цветет зимой». А мне в зиме бестелой

лишь видится бесцветность снегопада
в минорном бело-черном постоянстве.
Так смерть, должно быть, смотрит из засады
на жизнь и притворяется пространством.

Мне видится, как смыслы утекают
сквозь решето написанного слова,
пока в окне ребенка восхищает
метаморфоза снежного покрова.

Быть может, правда — в детском восхищеньи,
наивности, не знающей запрета
ни в чем еще. А я — лишь отраженье
календарем растраченного лета.

Но время, тот пейзаж переживая,
неумолимо движется по кругу.
И я смотрю на сына, понимая,
что дни, не поделившие друг с другом

за их пределом сгинувшее лето,
еще теплы, но так уже не будет
у нас в саду. Но знает ли об этом
ребенок, так мечтающий о чуде?

 

 

***

Окончена Троянская война. 
Ахейцы непомерные трофеи
сгружают жадно, без разбора на
скучающий Арго. А ветер веет

и в локонах остывших близнецов,
и в бороде отца Лаокоона —
жестокий мир богов и дураков
не переспорить никому. Бездомно

скулит среди руин голодный пес.
Кого бы не искал он, все без дела.
И уцелевшие среди берез 
слоняются весь день. В палатке белой

кого-то зашивает пьяный врач,
хватая тающую жизнь за жабры. 
И ладно, если выжил бы. Но плач
сидящей рядом с рваным телом бабы

все обнулил. Бесплотны рукава 
живой от пота мужниной рубахи.
И клонится над нею голова
рассудок потерявшей Андромахи.

 

 

***

А если всматриваться слишком близко
друг в друга, то окажется, что мы 
не так уж и божественно красивы,
умны, талантливы, не так уж безупречны.
Как быстротечно время лица плавит,
за годом год притворствуя, но правя
знакомые и милые черты.
И у черты, которая заставит
принять и то, что слишком скоротечно
растрачивалось, то, что берегли
и любовались прежним совершенством,
останется остыть и просто жить, 
не всматриваясь пристально друг в друга.
Какая ж это мука — просто быть! 
Ведь нить, связавшая нас временем, отпустит
однажды каждого, и важно — не забыть,
что, всматриваясь слишком, слишком близко
друг в друга, мы совсем не узнаем
чего-то ускользающего в буднях.
Как это трудно — вовремя успеть
бесплотное, прекрасное, такое
неброское, простое
разглядеть.