***
Мир раскололся на две половины,
У места разлома сидит Безлицый,
Слюнявит грифель, рисует крестик
На детской, лучшей в стране, больнице.
На той половине гуляют с колясками,
Что-нибудь празднуют, торт нарезают...
На этой — коляски лежат под завалами,
С капельниц рваные трубки свисают.
На той половине в разгаре каникулы,
Красным сердечком взмывает шарик,
А те, которые под завалами,
Вы им, пожалуйста, не мешайте!
Между двумя половинами мира —
Пропасть. Над нею скрипит доска...
Никто не подходит, не видит, не слышит,
Как плачет ребенок с душой старика.
***
Кружила над гаражом луговая птица,
Ходила по водостоку, вертела чубом,
Ребенок возился рядом, чертил мелками,
Слетало с деревьев лето пушистым чудом.
А женщина в синем платье за хлебом вышла,
Шла гаражами, выбрав путь покороче,
Ребенок чертил мелком, ворковала птица,
А женщина шла за хлебом, спешила очень.
Меж детским садом и школой стелился клевер,
Кисель остывал в столовой, пчела гудела,
Шла женщина, на асфальте лежало солнце,
Лучи рисовал ребенок зеленым мелом.
А мяч за школой уже залетал в ворота,
Аптекарь уже дотянулся до верхней полки…
И вспышка, и разорвавшаяся ракета,
И медленно в дырку в небе летят осколки.
Зачем тебе это? Спи, покупай клубнику,
Всего лишь двенадцать жизней уже не повод...
Все цели поражены и почти забыты,
Сегодня ему понравился этот город.
***
Ложь. Ложь. Ложь. Ложь —
Ее разливают в бутылки из пластика,
В сумочках носят из лаковых кож,
Крепят к плащам наподобие хлястика.
Малую ложь окунают в купель,
Что помясистей — обгложут до хрящика,
Ложью с утра застилают постель
И наполняют почтовые ящики.
Варят теперь из нее карамель,
Наскоро свечи ваяют окопные,
А из украденных ею земель
Сооружают кварталы надгробные.
Улицы новою ложью мостят,
Срезав ковшом неудобную старую.
Мелкую — в чатах подъездных постят,
Брызжут с экранов громоздкою, ярою.
Ложь в электричках, в маршрутках, в метро
Едет в раек, озираясь украдкою,
Стуком колес усыпляя нутро,
В белом пальтишке с багровой подкладкою.
Трудно найти что-нибудь не из лжи,
В детских кроватках волчок ее вертится,
В небо врастают ее этажи —
В небо, в которое больше не верится.
Встанешь пораньше — идешь воевать,
Грудью — за ложную правду сермяжную!
Сколько веревочке ни зиговать,
Орден и ордер достанется каждому.
***
Когда бы выйти из дверей,
А там — сугробы выше шапки,
И снега свежие охапки
Летят с рождественских ветвей,
И набиваются в рукав,
Слепляют мокрые ресницы!
А все, что сталось, — только снится,
Законы времени поправ.
Еще не тронулись умом
Все эти тетки, бабки, няньки,
Их оболваненные ваньки
Еще не мечены клеймом.
Еще не тлеют по лесам
Их ископаемые танки,
Не мчат их праздничные санки
С ракетами по небесам,
Еще не молятся в церквях
За властелина преисподней,
Еще в угаре новогоднем
Не пляшут на своих костях.
Еще повсюду зеркала
Не искажают отраженье.
Зима. Январь. Его Рожденье.
Горит свеча. Метель бела.
И где-то в дальнем далеке
Средь звезд сияет Украина,
Окно — в узоре мезонина,
И мама в вязаном платке.
***
За «Курском» — «Москва» поднимается медленно
Из черной пучины со дна каменистого,
Матросы босые выходят на палубу,
Их взгляды тверды и движенья неистовы.
Солдаты встают в гимнастерках простреленных,
Их руки до хруста сжимают созвездия,
Безмолвно шагают полями звенящими,
И сердце стучит и кричит о возмездии.
И тысячи мирных, расстрелянных танками,
И тысячи спящих, убитых ракетами,
Идут по брусчатке рядами гудящими,
Сметая дома с колорадскими лентами.
И этот младенец, родившийся только что
В роддоме, прошитом под утро снарядами,
Плывет над москвой стеариновым облаком,
И градом на спины горбатые падает.
***
Не стоило тебе надевать эту форму,
Если нравится стрелять, стрелял бы в тире,
Выиграл бы там розового слоненка,
Подарил бы девушке из девятой квартиры.
Не стоило тебе надевать эту форму,
Это делает тебя хмурым и угловатым,
Состоящим из хрупких костей и испуга,
И практически сразу мертвым солдатом.
Ты помнишь, скольких ты уничтожил мирных?
Точно таких как ты, синеглазых и рыжих…
Не стоило тебе надевать эту форму,
Тот парень все еще бежит, но уже не дышит.
Не стоило тебе надевать эту форму,
Тут целятся в темноту, иногда наобум по пьянке,
Не всегда разбираются, где свои, где чужие,
Не спасает даже выпуклый панцирь танка.
У тебя же был выбор, стать твердым и плотным
Или таким вот пластилиново-ватным.
Не стоило тебе надевать эту форму,
Ни одна дорога здесь не приводит обратно.
У тебя же все было для охоты, игры и танца,
Если б ты захотел, то любому бы мог дать фору,
А теперь у тебя нет времени на последнее танго…
Не стоило тебе надевать эту форму.
***
Далекий мир, где уснул медвежонок мой,
забытый на детском стуле под теплым пледом,
хлебнувший моря, покрашенный наспех хной,
накормленный кашей гречневой и омлетом.
Дорожный зеленый плащ и раскрытый зонт,
стекает в ладошку дождь по погнутой спице,
двойная радуга — мостиком — в горизонт,
идешь по ней и идешь, не боясь разбиться.
Троллейбус, сдув с одуванчиков белый пух,
взлетает выше, дома́ за окном качая,
и этой ночью мы будем бродить до двух,
и вырастет куст жасмина в стакане чая.
Забытый мир, где не страшно от новостей,
в отсчет обратный еще не пустилось время,
и люди еще не стали стрелять в людей,
и можно еще про все говорить со всеми,
И можно поехать поездом — той весной,
сойдя с подножки, зашмыгав носом, обняться...
Мой город, подъезд, этаж, медвежонок мой...
И как мне туда из этой весны добраться?
По ту сторону жизней
Там есть пианино, оно иногда играет,
Когда засыпают местные вертухаи,
Играет о том, что неба не видно больше,
Его утянуло ветром куда-то к Польше,
И поясом Ориона, объятий вместо,
Затянуто платье бегущей за ним невесты.
Играет о том, что дом населяют тени,
По комнатам бродят горлицы и олени,
И вымыт слезами пол, и натерт золою,
Цепляясь за штору, сохнет в горшке алоэ,
О том играет, что жизнь разлетелась в клочья,
Что день, начавшись едва, обернулся ночью,
А черных клавиш все больше, они все громче,
Из всех языков там звонче поют на волчьем,
Там старые книги, заткнув чердака прорехи,
Срослись корешками и скоро дадут побеги,
И кто-то незримый подолгу листает ноты,
Танцуют солдаты, обняв свои пулеметы,
У всех начищены берцы и стерты лица.
И сосны шумят, и тоска из трубы струится.
***
Как будто ничего не происходит,
Бежит сапсан, с березок глаз не сводит,
Гудит вокзал, подсвечены витрины,
На выставках свежайшие картины,
Театр шумит и отпускает шутки,
У озера — шансон, петарды, утки,
Шашлык на шампурах румян и смачен,
И анекдот не нов, но так удачен,
Парад на площади, гулаги и гааги,
Велопробеги, танцы, песни, флаги,
И май богат вином и пахлавою,
И где-то там война. Сама собою...
***
Ну что вы все про Курск? По плану отпуск,
на Комо едет рыбьеглазый отпрыск,
другой летит над взморьем на Сейшелы,
зачем им Курск? Он сирый и замшелый!
— Кого спасать? Сидят себе в подвалах.
Тепло, не март! И не февраль! Бывало,
в двадцать втором сидели прямо в стужу!
Не наши? Ну а наши чем же хуже?
Горят дома? Авто? Аэропланы?
Ну… план такой. Разумнейший из планов.
Там, правда, до Орла подать рукою,
а дальше и Москва с Москва-рекою...
Но под Москвой войны вот этой нету,
не сейте панику, в Москве по плану лето!
Урал цветет! Благоухает Питер!
Езжайте в Беломорье, отдохните!
Ютуб закройте, новостную сводку:
все, что про Курск, — про область и подлодку,
и чтобы в щель и мышь не проскользнула!
Под Курском — мир! Подлодка — утонула.
Но как-то дымно в области и громко,
стоит село — в обидах и обломках,
и непонятно, кто спасет-поможет:
— А нас за что?! Огосподизачтоже?!
***
Я буду здесь, чтобы увидеть небо,
Когда сойдет с него чернильный морок,
И, может быть, вернутся в город люди,
Которые не стали жить в уныньи.
И, может быть, вернутся в небо птицы,
К цветам в садах вернутся ароматы,
И нарисует девочка в альбоме —
Голубку вместо черной эскадрильи.
И с мальчиков в приплюснутых пилотках
Их мамы сами снимут автоматы,
И не отпустят в мо́рочные школы,
И опустеют сумрачные классы,
И развернутся флюгеры на крышах,
Волнуемые свежим соком ветра,
И пелена спадет с открытых окон,
И срежет лето красные лампасы.
И чтобы гроб — внутри парчою устлан,
Как все они до помраченья любят,
А в нем — вот это все и все вот эти,
Земля не примет, так проглотит тина,
Пока еще не все засохли реки,
И над водой не все умолкли песни,
И не совсем еще окаменела
Под пальцами твердеющая глина.
И чтобы снова утро, снова море,
Спокойное, без мин и мертвой рыбы,
И где-то там вдали дрейфуют лодки,
Вода в лагуне светло-голубая,
И если можно, Господи, к обеду
Нарвем букет из острых телебашен,
И если можно, с корнем вырвем фразу
«Мы вне политики, всей правды мы не знаем».
И чтобы всюду белые афины
Возвысились над мертвым третьим римом,
И чтобы мы навеки не оглохли
От грохота безумных артиллерий,
И чтобы парус будущего — в море,
Такой далекий, пусть из парусины!
И если можно, Господи, на этом
Закончим фазу «проводы империй».
***
Наверное, где-нибудь в дальних горах
могли бы мы встретиться в тихой кофейне,
и кофе бы нам принесли на подносе,
и небо сияло как синяя шаль,
и солнечный ветер окутал террасу,
качая улиток на тонких травинках,
когда бы не встал между нами молчаньем
вот этот навеки распятый февраль.
А ты бы принес из аула черешню
и песню какой-то причудливой птицы,
и платье мое зазвенело цветами,
вплетаясь подолом в холмистую даль,
но кончился март и апрель, и в июне
не зреет черешня, и птица немая,
изранив уставшие крылья о скалы,
опять возвращается в черный февраль.
А горы стоят на своем, как и прежде,
но в облаке каждом и в ливнях небесных
мне чудятся слезы непрожитых жизней
и эхо невстреч, и земная печаль…
Наверное, где-нибудь в дальней кофейне
могли бы мы встретиться в августе млечном,
когда бы не птица и горечь черешни,
и в сердце застывшем холодный февраль.
Поделиться
Литературная премия им. Э. Хемингуэя
"Литературный Иерусалим"
Полка Леонида Кузнецова
Рубрики
