• 2022-4(38)

Лауреаты и победители конкурса стихов и прозы четвертого Международного Литературного Фестиваля «Poetry on Niagara»

  

 

ПОЭЗИЯ. НОМИНАЦИЯ «Я НЕ УЧАСТВУЮ В ВОЙНЕ»

 

ПОБЕДИТЕЛЬ — Рита Инина (Сиэтл)

  

Из серии Русский Лубок.

 

Метки карандашом на косяке,

— Остановись, проломишь крышу!

Худой, голодный, с мячом в руке,

Закрою глаза и вижу:

Стоит, как будто на фото, невдалеке,

— Мам, а чего поесть-то?

 

Спецпакет с названьем “двести”

Закутан плотно в серебро Ан-12,

И день ушёл, не присев,

со страницы Святцев.

 

 

 

ЛАУРЕАТЫ

  

Владимир Узланер (Торонто)

 

Дом, который разрушил Пу

  

Вот дом, который разрушил Пу.
А это — большая семья
Смотрит мультфильмы, дружно смеясь,
В доме, который разрушил Пу.

Сын Петя и дочка Маша,
Папаша в тёплых гамашах,
В обнимку с дородной мамашей,
Скромный быт трудами нажит.
Уместились едва на диване,
Между отходом ко сну и делами,
В телевизор уставились дружно
(Да кому, скажи, ЭТО было нужно?)
Смотрят себе сериалы
В своём ужасном реале...
В доме, который разрушил Пу.

А это — маленький гномик,
Петькин старый знакомый,
Усевшийся на колени,
На коврике старом — олени.
У Маши — древняя кукла,
Ресницы длинны, глаза — округлы.
В доме, который разрушил Пу.

А это — их соседи:
Всегда орали в громких беседах,
Спорах: да нужен ли Сталин?
Крепки, от жизни ещё не устали.
Неперсональные пенсионеры,
В прошлом — советские пионеры.
Целый час пьют чай с рафинадом
(Да кому, скажи, это было надо?)

...
За секунду до взрыва
На краю обрыва...
Фасад снесло — кишки наружу
(Да кому, скажи, ЭТО было нужно?)
Переломанные ноги стульев,
Вместо ковров отметины пуль и
Вспоротые животы диванов,
Строй-мусором полные ванны.
Труха обыденной мирной жизни
( Что Он заслуживает, скажи мне?)

В песок, в осколки, как сыр сквозь тёрку —
Хорошие дядьки, душевные тётки.
Новый кровавый расцвет обоев.
Ох, не губи! Ох, опомнись!
Всё унеслось в Пу-стоту, в трубу...
В доме, который разрушил Пу.

В доме, который разрушил Пу.
Не на нашу!? А на чью беду?

 

 

Арчи Рогатский (Торонто)

 

«И Пусть я — не негр, подающий манто

И происхождением мутен,

Я русский забыл бы уже лишь за то,

Что им разговаривал Путин»

(Борис Борукаев)

 

У каждого века достанет вполне

Мерзавцев и грязных конфузов

Король Эдвард Третий в Столетней войне

До смерти замучил французов

В отместку за все, а не так, не зазря,

Я стёр бы язык его-где он?

Забыл бы навеки, но только нельзя —

Ведь им разговаривал Леннон

 

Испанский — язык инквизиции. Что ж?

Случилась и здесь недомолвка —

На нем говорили — и это не ложь —

Сервантес, Неруда и Лорка

 

Столетья неслись. Бонапарт у двери.

Европе конец наступает.

Но маленькой книжицей Экзюпери

Французский язык искупает.

 

Грядущее нем угадать не дано,

А прошлое — в темном болоте.

Немецкий забыть очень хочется, но

На нем разговаривал Гете

 

И старая крыса, себя возомнив

Единственным светом в оконце

Не переживет всем знакомый мотив.

Он прост: Пусть всегда будет Солнце!

 

 

 

Поэзия. Номинация: «Осенний разговор»

 

Победитель — Сергей Плышевский (Оттава)

 

За щеками сурков

Сентября золотистый фураж.

И у белки в дупле

Аромат желудёвый прижился.

Эти скромные вещи идут в сентябре на ура —

Можешь снять свои шорты и быстро натягивать джинсы;

 

Побредём по зелёным,

До первых дождей, лопухов,

Как семейка гусей,

Перейдём злополучную трассу,

Замедляя шаги,

Забредём в переулок глухой

И замкнём восклицательный знак

С вопросительной фразой на массу.

 

Сколько лет

Эти белки и гуси, сурки, провода,

Будут нам диктовать

Где замедлить шаги, где ускорить?

Если есть, проявись,

Недоступная глазу звезда,

Что несёт разделение жизни на счастье и горе.

 

Что марает

Гусиным помётом восторженный лик,

Запрокинутый вверх

Наблюдать перьевые гротески,

Балансирует грязь

И надежду осенней земли…

И весенней… и зимней…

И летней отпущенной песни.

 

***

 

Сезон окончен. Шлюзы на замке.
У разводных мостов поникли крылья.
Деревья отражаются в реке,
Но и они сезон уже закрыли;
Речной патруль наярил по домам,
Их катер спит на стапеле в бараке —
Не разобрал, где нос, а где корма
И зацепился якорем за бакен.
Все снасти, мегафоны и буйки
На стеллажах смакуют привкус пыли:
Все атрибуты сервиса реки
До новой навигации прикрыли.
Вода течёт, как время, в холода,
Шлифуя кромки отмелей и пляжей,
В ней ночью отражается звезда
И лунный блик на мягких волнах пляшет.
Наш сад земных даров окоченел,
И в голых ветках видно пятна яблок.
Сгорела осень в лиственным огне —

Пожарным стал двусмысленный ноябрь.

 

***

 

С Мексиканского залива дожди

долетают до Великих озёр

с неотложностью погодной нужды

и певучего словечка «сеньор»,

заливают нам сомбреро низин

и за шиворот не брезгуют лезть,

если в гости — то с собой не вези

эту мокрую дождливую лесть.

 

Лучше — черную казахскую степь,

солнца красного китайский фонарь,

и — умыться из обеих горстей:

ты же знаешь, я чистюля-фанат;

я же видел, как катился восход,

как бежало от него вороньё,

я же знаю, что забыть нелегко

неистраченное лето твоё —

 

С разноцветными размывами крыш,

с недоступной тех глубин бирюзой,

у которых ты надежду открыл

с быстротой непостижимой борзой.

Как и время, как и должный черёд,

отживает приземлившийся лист…

Жаль, что мы умеем только вперёд

 

  

ЛАУРЕАТЫ

 

Юрий Бердан (Нью Йорк)

 

ОСЕНЬ В БРУКЛИНЕ

 

 Да что со мною? Разве все не спето?

Иль не бывало неба голубей?..

Индейское, по русски бабье лето,

Пасет на тротуаре голубей,

И, отражаясь в глянце парапета,

Идет неспешно женщина в сабвей.

 

Как смирно жил я! В перестрелках не был,

Не падал с круч, не замерзал в лесу,

С похмелья тормозную жидкость не пил,

Не бил прилюдно рожу подлецу...

Зачем же эта прядь мне — соль и пепел, —

Летящая по женскому лицу?

 

Зачем октябрь в Бруклине — пожарище?

В лес забреди по снегу на заре,

К ней подойди — сам на себя пожалуйся,

Подонку врежь, сожги стихи в костре!

Решись хоть раз на что-нибудь, пожалуйста,

Сейчас, сегодня, в этом октябре...

 

Или смолчи. Молчанье тоже дело!

Все в первый раз, и все, как мир, старо:

И что во мне кипело и болело,

И злых ночей пещерное нутро,

И я, в толпе глядящий обалдело,

Как женщина спускается в метро.

 

ОКТЯБРЬ В ОДЕССЕ

 

Последняя улыбка стюардессы,

И замер Боинг, успокоив дрожь.

Ну что ж, привет, аэропорт Одессы!

Октябрьский день. Конец сезона. Дождь.

 

Он — не сюрприз: прогнозом был обещан,

И лить ему еще четыре дня.

О, господи! Полно красивых женщин,

И ни одной, встречающей меня!

 

Обидно мне, но не подам я виду,

Наброшу плащ и в гулкий город выйду...

 

Вдруг повезет и встречу эту пару —

Идущую сквозь красный листопад

По мокрому Приморскому бульвару,

Держась за руки, жизнь тому назад.

 

* * *

Шла на покой к шести жара,

Был пьян с утра — не пил ни грамма.

Какая женщина ждала!

Какая музыка играла!

 

А мир вокруг был прост и нов,

Без драм и без материй сложных —

Рассветный холод валунов,

Вкус лимонада и пирожных.

 

За все воздастся. Я приму.

Но пусть живут во мне, нескладном:

Любовь осенняя в Крыму

И губы в креме шоколадном...

 

 

Александр Рудкевич (Торонто)

 

НОВЫЙ ГОД В ЦАРСКОМ СЕЛЕ

 

Как утомило бремя власти!

Не в радость новогодний бал

И эти крики «С новым счастьем!»

Средь милых царскосельских зал.

 

Смягчилась власть, погиб Распутин,

А ропот в людях все растет.

Неблагодарен и беспутен

Мой неподатливый народ.

 

Не обольщаясь гулкой славой

(Верден, Брусиловский прорыв),

Скорей забыть тот год кровавый,

Его отпев и проводив!

 

А может, вправду счастье грянет?

И протрубит победы медь,

И долгожданный мир настанет,

И перестанет сын болеть...

 

Мы сдюжим, были бы здоровы!

И, может, всё на лад пойдет,

Когда наступит этот новый,

Семнадцатый, счастливый год.

 

 

 

ПОСЛЕДНЯЯ ПРОГРАММА

 

Надоело засилье программ,

Их бездарных творцов прибамбасы.

Не пора ли к иным берегам?

Потянуло на волю, в пампасы.

 

И, слоняясь средь хилых осин,

Перелесков окраинных житель,

В небесах я увижу: Log in,

А пониже — по-русски: «Войдите».

 

Всё как водится, всё по уму,

И, нисколько себя не неволя,

Я привычно на Enter нажму,

И пропустят меня без пароля.

 

Мне бессрочный контракт исполнять,

И, коверкая вечную драму,

Я спокойно начну исправлять

Этой древней вселенной программу.

 

Ах, какой ты, господь, дилетант!

Столько багов, кошмарные глюки!

Видно, есть и порыв, и талант —

Нет азов программистской науки.

 

Стану я улучшать этот код,

И пыхтеть, и ругаться безбожно...

Лишь потом до сознанья дойдёт,

Что исправить его невозможно.

 

ИЗ ЦИКЛА «ПЕРЕКЛИЧКА»

 

И дольше века длится день,

И не кончается объятье.

                        Борис Пастернак

 

Любовь — как праздничное платье,

Когда иные платья — прочь:

И поцелуи, и объятья,

И дольше века длится ночь.

 

Красиво платье, в самом деле!

Оборки, рюши... Но гляди:

Немного краски потускнели,

Швы проступают впереди.

 

Судьба — бессовестная сватья,

Что не глядит на годы вдаль.

Любовь сносили мы, как платье.

Ткань расползлась. Немного жаль.

 

 

Рита Инина (Сиэтл)

 

Осень. Из серии Соскользнувший Верлибр

 

Мысли как осы жалят:

Лоск полосок утонул в воске,

Кокосы пустые плывут в купоросе,

Небо слили в корыто с проросшим просом,

Заносы из чешуи деревьев слякотью карамели

глаза склеят, чтобы не смели пялится на голых и терпели

слепые в тени елей: Сумеют ли, если ноги в смоле еле-еле?

 

Жёлтые сосны — это осень,

Отчего из синей осины мокрая древесина

Не пылает в камине кармином: возможно, что камбия воз при свете свечи подсохнет?

Топором как охнет сосед и таёжный жук короед поперхнулся и умер до весны,

А бывают вещие сны? — Их ищут в потёмках кофейной гущи:

Гребёшь ложкой пуще, и они как щепки летят,

Смотри-ка: приплод котят под забором,

Куда их? на головные уборы?

Или в тазу утопить?

— Нет, будем любить:

до следующей осени

им будем шкурки расчёсывать

и молоком поить.

*

Утро.

Между осенью и зимой,

Между двух стёкол,

Лежит носок шерстяной,

Затыкая прореху окон;

 

За клочком прошлогодней ваты,

В чёрном блестящем трико,

Заснула муха маленьким акробатом,

Впечатав крылья в замёрзшее молоко.

*

Осенний Пейзаж.

Снаряды звучны и «хобот» работает густо;

выгорает красная линия

на пшеничном поле;

 Повисли рябиной

крови сгустки

на сбитой люстре;

В расшибленной школе

отзвенел последний звонок;

Лейтенанта урок:

 ждать команды сверху!

Оттуда

завис беспилотник созревшим орехом

— сейчас начнёт сплёвывать золотые мины;

Запах жареной мертвечины

из воронки, распахнутой как рубаха;

Говорят, что шумы морей лучше слышат контуженные уши;

Догонит ли сверхзвуковой отлетевшую душу,

 

ПРОЗА. Номинация: «Ну, как на свете без любви прожить?»

 

Победитель: Елена Толстова (Саннивейл, Северная Каролина)

 

Бульона Турина Супиер

 

Ах, как она блистала на приемах. Ее вносили последней, когда все уже было готово: зал сиял чистотой и переливались сверкающими гранями люстры и канделябры. В самом центре длинного стола, накрытого белыми накрахмаленными скатертями, сервированного нарядной посудой, хрустальными бокалами и серебряными приборами, оставляли место для нее, супницы из мягкого фарфора — Королевы Обеда. Она француженка и зовут ее Бульона Турина Супиер. Отовсюду доносились восторженные возгласы:

— Красавица! Богиня!

— Хороша! Божественна! — звенело, звякало, шуршало со всех сторон. И она, разгоряченная, поблескивала глянцем, гляделась в своих приближенных, стоящих рядом с ней, и очень нравилась себе.

— Действительно, хороша! — радовалась Бульона, увидев свой наряд в ведерке для шампанского: вся в белом, с тонким золотым ободком и на шее, и на рукавах-виньетках, и на трех крепких выгнутых ножках, и на короне. Были и те, кто за глаза шептались,

— Хороша, но немного толстовата.

— Да, нет в ней изящества. И ножки коротковаты.

Но Бульона не обращала на них внимания, она жила успехом, балами и приемами.

Сразу же после первого выхода в свет ее выдали замуж.

— Ох, не успела насладиться девичеством, — сокрушалась Бульона, но постепенно свыклась, полюбила. Он был завидный жених, красавец, аристократ: из серебра высшей пробы — Настоящий Половник. К сожалению, брак оказался недолгим. Загадочная случилась история: муж неожиданно исчез. Поговаривали: то ли сбежал с хрустальной вазочкой на юга, то ли был похищен с целью выкупа.

Мужу быстро нашлась замена. Новый избранник был тяжеловесным бронзовым Половником — домосед, ревнивец, который, случалось, поколачивал Бульону.

Затем была война, муж погиб, она попала в другую страну. Вокруг были чужие люди, тарелки, столовые приборы. Все говорили на грубом, незнакомом языке, звенели и шуршали не так, как это было на ее родине. Еда тоже была не такой изысканной, как дома, с другими, грубыми ингредиентами и запахами. Чего только стоил этот красный суп с непроизносимым названием, от которого внутри темнело тело. Постепенно Бульона привыкла, выучила незнакомый язык и опять была центром стола. Мужья менялись один за другим.

Супница заметно стала стареть, на боках появились коричневые морщинки, позолота облупилась, на шее, в ямочке для половника, были видны следы побоев.

Однажды ее заменили другой супницей. Вместо нее купили новенькую, цветастую, а Бульону отправили в коробку с ненужной посудой. Она, одинокая и никому не нужная, болезненно переживала немилость. В коробке было тесно, тарелки толкались, ложки и вилки нарочно больно били по ногам и бокам:

— Вот тебе, выскочка!

— Самозванка!

Поэтому, когда Бульону вытащили из коробки и перенесли в комнату, она обрадовалась и изо всех сил старалась быть полезной. Комната была проходной, супницу поместили между большим коричневым креслом и торшером со столиком. Пожилая женщина держала в супнице клубки шерсти. Это было очень остроумное решение.

— Как удобно! И нитки не спутаются, и Васька клубки не достанет, — радовалась бабушка Валя и вместе с ней Бульона — ей нравилось быть нужной. Валентина Родионовна вязала носки, варежки и шарфы для всей семьи.

Бульона наслаждалась долгими зимними вечерами. В комнате было тепло, уютно светил торшер, бабушка быстро стучала спицами, а когда тянула за нитку, клубки щекотали Бульону, весело подпрыгивая внутри нее. Торшер и Кресло, два интеллектуала, вели неспешную беседу на разные темы. Бульона с интересом слушала, постепенно она стала разбираться в искусстве, литературе и философии. Иногда, когда упоминали родную Францию, она активно участвовала в обсуждении, поворачиваясь круглыми боками то к торшеру, то к креслу — ей нравились эти увлекательные разговоры.

Когда в комнате выключали свет и все уходили спать, кот Васька просовывал лапу в отверстие крышки, пытаясь достать клубки. Однажды кот все-таки разбил крышку-корону на две части. Их собрали и склеили, но кот сбросил крышку опять. Осколки положили на дно супницы, засунули ее в дальний пыльный ящик на чердаке. И забыли…

Снова опала. Жизнь на чердаке казалась бесполезной, и Бульона мысленно возвращалась в прошлое. Она с любовью вспоминала своего первого мужа, Настоящего Половника, — «все-таки, я его любила». Также часто она перебирала в памяти содержательные беседы Торшера и Кресла и вздыхала — «как мне не хватает их общества». «Я жила в сложное и интересное время, — думала Бульона, — если бы мне предложили прожить еще раз, я бы снова выбрала свою жизнь. В ней было все: и любовь, и путешествия, и знания. Я была нужна и полезна людям».

Шуршали мыши, вздымая пыль, осенью по чердаку гулял ветер, летом крыша раскалялась от жары и на какие-то мгновения Бульона, встрепенувшись, радовалась теплу и своему телу:

— Жива, еще жива.

 

 

 

Лауреаты

 

Мира Варковецкая (Кесвик, Онтарио)

 

Сеанс Гипноза

 

«Земля принадлежит не только живым, но и мертвецaм. Они уходят вглубь и прорастают корнями. Подводные реки несут их останки в моря, ветер поднимает капли в небо и мертвецы дождём проливаются на головы живых»

 Сильвия перевела дыхание и закрыла книгу «Предсказание Друидов, 14 век»

— Мне страшно, — сказала Тами.

— И мне.

Я села поближе к подругам. Нас трое. Мы дружим уже десять лет и иногда встречаемся на ужин.

— Вы помните историю с сеансом гипноза? — спросила нас Сильвия. Мы согласно кивнули.

В тот год, о котором вспомнила Сильвия, атлантическое побережье штата Южная Каролина накрыло ураганом. Проливной ливень и штормовой ветер застали Сильвию и её друга на шоссе недалеко от Хилтон Поинт. Дождь лил сплошной белой стеной, ветер раскачивал уличные фонари и срывал металлические вывески на дороге. Дорога сделалась скользкой и опасной, и они решили заночевать в первом попавшемся отеле.

Ничем не примечательный старый отель стоял в миле от пляжа. Девушка за гостевой стойкой быстро нашла для них номер и попросила не открывать окна. Сильвия и её спутник решили пропустить по стаканчику в баре. Над барной стойкой висел телевизор и несколько пар смотрели прогноз погоды.

Бармен принял заказ и протянул Сильвии рекламный листок.

«Сегодня! Сеанс гипноза. Освобождаю от страха, сомнамбулизма, никотиновой зависимости. Один час — $30. Запись в книге у портье».

 Ураган бушевал, делать в отеле было нечего, и Сильвия решила сходить на сеанс. В небольшой гостиничной комнате за столом сидел мужчина. Одет он был в чёрный свитер и джинсы. На вид ему было лет пятьдесят. Он приподнялся, приветствуя Сильвию, и жестом пригласил её пройти в комнату.

— Прошу вас, присаживайтесь, — мужчина указал на кресло, — Меня зовут Роберт Гарнер. Я дипломированный гипнотизёр. Так же имею докторскую степень Йорского Университета в области психологии.

 Он улыбнулся и доверительно посмотрела на Сильвию. Сильвия уселась в кресло и вытянула ноги.

— Вы знакомы с техникой гипноза? — тихом голосом поинтересовался мистер Гарнер.

— Нет, это мой первый сеанс, — ответила она.

— Прекрасно, — Роберт Гарнер потёр ладони, — Тогда начнём. Что вас беспокоит?

— У меня странная фобия, — начала Сильвия, — Я с детства боюсь огня. Любой огонь, будь то костёр или поленница дров в камине, вызывают во мне чувство паники. С возрастом я научилась себя контролировать. Я могу смотреть на пламя, но до сих пор не могу заставить себя подойти близко к огню. Что-то внутри меня сжимается, перехватывает дыхание, и я холодею от ужаса.

— А в детстве вы не обжигались огнём? — с участием спросил Роберт Гарнер.

— Нет, ничего такого я не припомню.

— Интересный случай. Я попрошу вас сесть поудобней, расслабиться и посмотреть сюда, — он указал на маленькую камеру–рекордер.

— А зачем здесь камера? — спросила Сильвия.

— По закону штата Южная Каролина, все сеансы с гипнозом должны быть записаны на камеру. Это, своего рода, страховка для вас и для меня, — гипнотизёр включил камеру, и она замигала красной лампочкой.

Сильвия откинулась на спинку кресла, положила руки на подлокотники и посмотрела в камеру.

— А теперь, будьте любезны, назовите своё полное имя и год рождения, — Роберт нажал кнопку, и камера заурчала, делая запись.

— Сильвия Агнета Решки. 21 Ноября, 1963 года, — ответила Сильвия, и закрыла глаза.

 

***

— Повторите суду ваше имя и дату рождения, — судья поправил парик и посмотрел на клетку, в которой сидела женщина.

— Ханна Амалия Магрид. 14 Сентября 1568 года.

— Ханна Амалия Магрид, суду были предъявлены доказательства вашего сговора с дьяволом. Вызывается первая свидетельница, уважаемая госпожа Брут.

К судейской стойке подошла толстая женщина в грубых деревянных башмаках. У неё было красное обветренное лицо человека, который проводит много времени в порту или в море.

— Гоcпожа Брут, что вы можете рассказать светлейшему суду и святому отцу о связи Ханны Амалии Магрид с дьяволом?

— Уважаемый судья, святой отец, я честная женщина и всю свою жизнь чищу рыбу в лавке. Мои руки скручены от холодной воды и многолетней работы. Мои пальцы изранены рыбными костями и...

Судья поднял руку: — Ближе к делу, госпожа Брут.

Госпожа Брут осеклась, поклонилась судье и продолжила.

— Третьего дня я не спала. Полная луна не дает мне покоя, а руки и ноги крутит нестерпимая боль. Так вот, как я уже сказала, я не спала и решила выйти во двор по малой нужде. В ту ночь небо было чистым, и лунный свет освещал сад и дорогу. Я увидела, что по дороге идёт женщина. Я узнала Ханну. Она была в одной нательной рубашке и её глаза были закрыты, — женщина перекрестилась и поцеловала маленький оловянный крестик на шнурке.

— Куда же она шла? — спросил судья.

— Ваша светлость, я так испугалась, что сразу заскочила обратно в дом, накрылась одеялом и дрожала там до первых петухов, — женщина шмыгнула носом и накрыла голову руками, показывая свой неподдельный страх.

— То есть, вы, уважаемая госпожа Брут, не знаете куда шла Ханна? — судья строго посмотрел на товарку.

— Я знаю. Да и все знают, уважаемый судья. Она шла на кладбище! — крикнула толстуха.

Зал, заполненный зеваками, загудел в её поддержку.

— Хорошо, госпожа Брут, вы можете идти, — судья взял бумагу и что-то в ней записал.

— Следующий свидетель, — крикнул он и из толпы вышла пожилая женщина в чепчике из-под которого торчали седые, косматые волосы.

Цепкие, маленькие глазки старухи обвели зал городского собрания, и она начала.

— Ваша Светлость, я много лет торгую свежими яйцами. Весь город покупает гусиные и куриные яйца только у меня. Они всегда свежие, крупные и хранятся в чистой соломе. Я не жадничаю, как некоторые, — она бросила злой взгляд в сторону зевак, — Даже для вашей светлости молодая кухарка берет яйца у меня.

Старуха достала из-за пазухи крупное гусиное яйцо и покрутила им перед носом.

— Вы помните, две недели назад стояла страшная жара? — она обратилась к толпе, и та загудела в ответ, — Я всегда храню яйца в погребе на леднике, а там так холодно, что если Ваша Светлость захотят кого-нибудь заморозить, то он сохранится свеженьким до самого Рождества, — она хрипло засмеялась своей шутке. В зале послышались отдельные смешки и переговоры. Судья поднял руку и наступила тишина.

— Я попрошу вас, уважаемая госпожа Лансен, не тратить наше драгоценное время, а то вы сами окажетесь в своём погребе, — он строго посмотрел на старуху.

— Да, да, — засуетилась она и спрятала гусиное яйцо в складки потёртой юбки, — С первым солнцем я стояла на рынке на городской площади. Люди начинали просыпаться и подходить за свежими продуктами. Среди кухарок и девок появилась Ханна. Она остановилась около меня, взяла в руки яйцо, и заметьте — самое большое, и спросила сколько я хочу пенсов. Я ответила, что двух пенсов хватит за три яйца. Но она не купила, а положила яйцо обратно в корзину. А после полудня все яйца протухли! Это колдовство, ваше светлость, заставьте её заплатить за дюжину яиц, — старуха жалобно запричитала в сторону судьи.

— Вы можете идти, госпожа Лансен.

Старуха подхватила юбку, и бормоча проклятия, вернулась в зал.

— И последний свидетель по делу о колдовстве. Уважаемый мистер Люк Таре.

К судейской стойке неуверенно взобрался немолодой мужчина. Его лицо было покрыто щетиной, а куртка была вымазана грязью.

— Что вы нам расскажете, мистер Таре? — судья похлопал пьяницу по плечу.

— Уважаемый суд, святой отец, — старый пьяница поклонился в сторону суда, а затем зевакам, — Я уже не молод. Моя жена умерла шестнадцать лет назад и все эти годы я жил один и ждал, когда подрастёт соседская дочка Ханка. В прошлом году ей исполнилось пятнадцать лет. Я, как и полагается, послал двух приятелей её засватать. Вы все знаете Шона и Вольфа.

Публика загудела и кто-то крикнул: — Кто ж не знаете трёх городских пропойц! — и по залу покатился смех.

Люк Таре прокашлялся и продолжил.

— Ханка мне отказала. А потом к ней в огород забрела моя коза. Я сам видел, как она её гладила. И у козы пропало молоко. Три месяца не было молока! — он поднял грязный палец к небу и потряс им, — Три месяца мне нечего было есть! Эта ведьма выпила молоко у моей козы!

Зал грохнул аплодисментами и с галерки послышались выкрики.

— А в прошлую ночь собаки выли на луну. Собаки воют, когда ведьма летит на метле и закрывает собой лунный свет!

Женский голос старался перекричать остальных: — Посмотрите на неё! У неё красота от дьявола! Когда она идёт по улицы, у мужчин появляется слабость. Они не смотрят на своих жён, им хочется её! Ведьма их всех приворожила!

В клетку полетели клочья земли и грязи. Крики начинали нарастать и показалось, что народ сейчас сорвётся со своих мест и бросится на клетку.

— Молчание! Тишина! — судья ударил деревянным молотком по столу. В зале наступила тишина.

— А что вы скажете, святой отец? — судья обратился к священнику.

Священник перекрестился и начал спускаться с судебного пьедестала в центр зала. Он дошёл до середины, сложил руки и произнес короткую молитву: — Господи всемилостивый, не оставь мир без твоей милости.

Затем он повернулся к клетке: — Ханна, дитя, наш суд, да видит Бог, не желает тебе зла. Что ты можешь сказать в свою защиту?

Молодая женщина с растрепанными чёрными волнистыми волосами прижалась к прутьям клетки. В её ясных голубых глаза читался страх и мольба.

— Святой отец, эти честные люди ошибаются. Когда я была ребёнком, моя мать поливала меня холодной водой, чтобы отучить от пробуждения по ночам. Я не ведаю, что я делаю, святой отец. Но моя мать умерла, а отец утонул в море. Теперь некому разбудить меня ночью. И я не знаю, благородный суд, почему протухли яйца у госпожи Лансен. И я не могу выйти замуж за мистера Таре, я люблю сына кузнеца, и мы с ним обручены!

Она высунула тонкую, белую руку из клетки и показала серое колечко на пальце.

— Наша свадьба должно быть осенью, после сбора урожая.

Девушка упала на колени и заломила руки в мольбе. Тут из боковой двери показался мальчик. Он подбежал к судье и что-то шепнул ему на ухо. Судья жестом подозвал святого отца и тот, приподняв рясу, засеменил к судье. Судья нагнулся к святому отцу и тихо прошептал: — Барашек уже готов, сочный и зажаренный. Стол накрыт в трапезной, — и смачно причмокнул.

Святой отец повернулся к зевакам, опустился на колени и закатил глаза.

— Давайте помолимся, дети мои. Спросим совет у Всевышнего. Господи всемилостивый, не оставь мир без твоей милости. Не оставь нас с нашими грехами, припадаем мы к твоим ногам и просим прощения за содеянные грехи наши, да прости ты нам наши прегрешения и зло....

Молитва глухим эхом отразилась от каменных стен городского собрания.

Наконец-то молитва подошла к концу. Судья достал свиток, прочистил горло и громко зачитал:

— Именем Святой инквизиции и по поручению папы Иннокентия VIII объявляю: Ханна Амалия Магрид. Урожденная 14 Сентября 1568 года виновна в колдовстве и в сговоре с дьяволом. И завтра на рассвете будет предана священному огню!

Мертвая тишина зала раскололась от оваций и криков. Судья похлопал святого отца по плечу и доверительно прижавшись к нему сказал:

 — Мы пережили тяжелую зиму, люди хотят развлечений, им надо их дать.

Священник в ответ кивнул, перекрестился и они удалились в потайную дверь в стене. Двое рослых мужчин подошли к клетке, подняли её и вынесли из зала.

 

***

Ночь выдалась тёплой, но холодный морской бриз выдувал тепло из каменной мостовой и делал ночной воздух плотным, как молоко. До рассвета оставалось пара часов. Ханна сидела в яме. Дно ямы было покрыто старой, жесткой соломой, которая колола даже через грубую материю рубашки. Стараясь согреться она села, обхватила ноги руками и прижалась лицом к коленям.

— Ханна. Ханна, ты здесь? — позвал её знакомый голос.

— Я здесь, Янек. Как ты смог сюда пройти? Там же Мартин, он убьет тебя, — Ханна встала на цыпочки и протянула руки наверх. Её пальцы коснулись руки жениха.

— Ханна, я отдал Мартину нож и он пропустил меня.

— Яник, они меня сожгут утром. Я боюсь огня. Прошу тебя, не ходи смотреть на казнь. Я люблю тебя, Янек, — девушка прижалась к земляной стенке ямы, вытянулась что было сил, и их руки встретились.

— Ханночка, у тебя сохранилось кольцо, которое я тебе подарил? Ты знаешь, оно сделано из очень крепкого железа. Отдай мне его и я обещаю, я спасу тебя.

Ханна сняла колечко с пальца и вложила его в руку возлюбленного.

Первые солнечные лучи ещё не показались, но на востоке небо посветлело и появилась розовая заря. Через час туман начал спадать, прятаться по темным уголкам, а к восходу солнца совсем растаял, оставив после себя лишь лёгкую, чистую влагу начинающегося дня. Янек прибежал на кузнецу отца и раздул мехами ещё тлеющие угли. Затем он достал из кармана колечко, зажал его кузнечными щипцами и поднёс к углям. Метал раскалился до алого цвета. Янек положил кольцо на наковальню и осторожно, как его учил отец, выковал наконечник стрелы.

 

***

Ханна сидела в яме на корточках. Она собрала тяжелые, волнистые волосы в косу и закрутила волосы вокруг головы. Наверху послышались шаги. Кто-то тащил хворост, телега скрипела колёсами, кудахтали куры, мычали голодные коровы. На море поднялась волна и был слышен прибой. Мартин, помощник городского палача, спустил в яму лестницу и приказал Ханне выбираться. Наверху её ждал палач. Он завязал ей руки, набросил на голову мешок и толкнул девушку в клетку. Затем оба великана подхватили клетку и понесли её на городскую площадь.

Никогда городская площадь не собирала столько людей, как во время казни. В центре площади возвышался помост для оглашения приговора и ложа для знатных горожан. Молодые девушки надели чистые чепчики, а матроны постарше накинули на плечи разноцветные платки. Каждый старался подойти поближе к месту казни. Возникла толкотня, а кое-где и драка. Слышалась ругань, но без злобы, потому что самая большая злость должна была случиться прямо сейчас у них перед глазами и это сближало горожан. Наконец-то показалась процессия. Впереди шёл святой отец, он был в белой рясе и читал молитву. За ним шли два мальчика. Один нес свечу, а второй факел. Следом палач и его помощник несли клетку.

Костер сложили ночью. Столб был хорошо смочен и выскоблен. Вокруг столба был насыпан уголь, затем уложены тонкие березовые поленья, чуть дальше от столба —дубовые. А сверху хрупкий сухой хворост, много хвороста, что бы схватился сразу и запылал.

Палач открыл клетку, вытащил девушку и снял мешок. Мартин приподнял Ханну и поставил ее в центр костра к столбу. Палач достал веревку и привязал Ханну к столбу.

Ханна хотела кричать, но голос пропал, и она не могла произнести ни звука. Она стала искать глазами Янека. Разноцветная толпа гудела. Уголь больно резал острыми краями ступни ног, тугая веревка крепко держала голову.

— Господи Всевышний, прошу тебя, дай мне умереть сейчас до огня, пощади меня, Господи Вселюбящий, Святой отец наш, пощади и помоги мне, — Ханна молилась.

Судья достал свиток, развернул его и начал зачитывать приговор. Большая часть приговора была на латыни, в конце приговора судья повернулся к девушке и потребовал её признания.

— Ханна Амалия Магрид, ты признаешься в своей связи с дьяволом?

Толпа зашумела и пара комков грязи больно ударили Ханну по лицу.

Судья свернул свиток и махнул правой рукой. Казнь началась.

 

***

Янек забрался на городскую колокольню и смотрел на площадь. С его позиции он хорошо видел судью на помосте, святого отца и Ханну на костре. Он видел, как шевелились её губу в молитве.

— Господи, спаси меня, — прочитал Янек по её губам.

— Я тебя спасу, моя Ханночка, — он достал лук, вставил стрелу, натянул со всей силы тетиву и прицелился.

— Господи милостливый, всепрощающий и всeлюбящий, спаси рабу свою, умоляю тебя.

 Ханна видела, как Мартин запалил факел.

— Я тебя спасу, моя любимая, — крикнул Янек и отпустил стрелу. Стрела стремительно вырвалась, просвистела над головами зевак, сделала мгновенный надрез на рубашке из грубой ткани, царапнула нежную кожу и вошла, как нож в масло, в грудь Ханны. От неожиданного толчка девушка поперхнулась воздухом и тут же выдохнула его с облегчением в последний раз.

 

***

Сильвия вздохнула и открыла глаза. Роберт Гарнер по-прежнему сидел за столом и крутил в руках маленькое зеркальце.

— Прекрасно, — сказал он и снова потёр руки, — Я надеюсь, сеанс помог вам разобраться в ваших страхах. Если будут вопросы, пожалуйста звоните. Спасибо за доверие.

 

***

Прошло два года, мы сидели в ресторане, и Сильвия рассказывала о своей поездке в Ирландию.

— Ну, а теперь самое интересное! — сказала она и подмигнула, — Я поехала в тот город, что видела на сеансе. Там, конечно, всё изменилось, но старая площадь по-прежнему городская площадь. В краеведческом музее много артефактов средневековой Ирландии. А самое интересное, сохранился старинный регистр 14-го века! Мне не составило труда найти записи с 1568 года. Я, наверно, пролистала страниц пять, как на глаза мне попалась запись: «Ханна Амалия Магрид. 14 Сентября 1568 года» Вот смотрите, — и она достала снимки из сумки.

На жёлтой бумаге хорошо читались выцветшие чернила.

— Я не могу в это поверить, — выдохнула Тами, — я отказываюсь в это верить, так не бывает, — она затрясла головой и замахала руками. Я прочитала вслух: «Ханна Амалия Магрид. 14 Сентября 1568 года».

— Сильвия, у тебя осталась карточка Роберта?

— Да, конечно, — Сильвия открыла кошелек, нашла карточку и протянула её мне.

 

 

 

РИТА ГРУЗМАН (Торонто)

 

«Я садовником родился…»

 

 — Я! Что такое?

 — влюблена …в кого?

 — В подсолнух!

 

Новый ухажёр подарил Аллочке три подсолнуха, типа — цветы. А она терпеть не могла эти грубые, колючие стебли. Из рыхлой коричневой, как кофейная гуща, сердцевины вечно какие-то мошки вылезают. Только если для натюрморта, да и то — сколько ж можно подсолнухов; бедный Ван Гог, знал бы он, как будут мучить его сюжет!

К концу пятого курса ее «детский» брак почти развалился. Она бы не стала разводиться, так бы и терпела, («по сегодняшний день гладила бы рубашки»), но муж попивал, а потом обьявил, что собирается эмигрировать. Ну куда она с ним? Два художника, да один ещё и прикладывается к рюмке чуть что. Алка рыдала ежедневно, сдирала с себя одежду и жгла ее на костре, а через два месяца согласилась на распределение — в Калинин, главным художником кукольного театра. В общежитии дует изо всех щелей, жрать, кроме консервов — бычков в томате — нечего, все пьют горькую, даже молодые девчонки из кукольного цеха — «девки-чернавки», как она их звала.

А тут вдруг тот ухажёр приехал сюрпризом и привёз … три кило мяса. А к нему прилагались три подсолнуха. Ну бог с ними, с нелюбимыми цветами — переживу. Зато еда человеческая — стало куда веселее. Любила? Да кто ж его знает? Чувствовала, что человек надёжный, да и влюблён в неё по уши. Худо-бедно сорок лет уже вместе.

 

***

— В кого?

— В розу!

 

Она не любила своё имя, ужасно стеснялась — старомодно и провинциально. На работе представлялась официально, по фамилии, а так — «Рая». Ее назвали в честь бабушки Ривки — на «р». Могли бы, конечно, «Рита», но мама захотела «Роза». Мама очень любила розы, а покупала крашеный ковыль (бабки у овощного продавали). Какие там розы — хорошо б хватало на еду.

В Москве таким именем звали или татарских девочек, или старых евреек. «Кхасную хозочку, кхасную хозочку я тебе дахю...», — пел, отчаянно картавя, Вовка Королев из пятого подъезда. А в четвёртом жила ее тезка — Роза Борисовна, воспитательница детского сада, куда ходила наша Роза-Рая. Добрая, бесформенная женщина, обёрнутая в зелёное пальто, перешитое из шинели, все время норовила приобнять девочку, а то и поцеловать, а та задыхалась от жуткого запаха — Роза Борисовна пахла селедкой, а вовсе не розами.

В Торонто, когда купили дом, она первым делом занялась палисадником: высадила несколько кустов пионов, облагородила сирень, позаботилась о ландышах — весной земля покроется душистым фарфоровым градом. Летом у неё цвели флоксы, пахнувшие зелёным грецким орехом, осенью — георгины кивали ей вслед пышными своими прическами. Но главное, конечно — розы! Каких только сортов там не было: чайно-гибридные — от ярко-лимонных до палевых, лиловые пионовидные красавицы, девственные розовые брызги «графини Воронцовой», бледно-коралловые с желто-красной каемкой — невозможная красота и благоухание.

И звали ее теперь красиво — Rosie.

 

***

— в кого?

— В гладиолус, — почти шепчет Роза. Ее старшая сестра, влюбчивая Наташа, целовалась этим летом с парнем — на даче, у грядки с гладиолусами.

На всех его книгах было факсимиле — П.П, Петя Пискунов, а к инициалам он заказал ещё и печатку с изображением гладиолуса. В семидесятых, когда евреи уезжали, сломя голову, можно было скупить за копейки все, что угодно. Собрания сочинения и всякие доступные книги Петя продавал, оставлял себе только самые ценные. Их он ставил на верхнюю полку — под потолок, куда с лёгкостью мог добраться: ростом бог его не обидел — метр восемьдесят девять.

Друзей он не заводил: друг — это тот, кто берет книги запросто и частенько не возвращает. Со знакомыми-библиофилами, которые звали его «гладиолусом», встречался в парке Сокольники, а с клиентами в булочной на Красносельской, где жил в коммуналке огромного дома в стиле конструктивизма — его ещё называли «утесовским» (да-да, когда-то там жил Утёсов). «Сегодня встречаюсь в парке с гладиолусом», — фраза звучала как на языке сумасшедших ботаников.

А потом появилась она — полноватая, неопрятная Мадонна с младенцем, вернее, с двумя от двух браков. Детишки были не такими уж «младенцами», 5 и 7, и отличались тягой к искусству: раскрашивали его книжные факсимиле-гладиолусы яркими карандашами, рисовали прямо на стихах Мандельштама домики и солнышки. Мадонна умилялась, Петя, не отрывая от неё влюблённого взгляда, тоже отмечал выдающиеся таланты приемных детей. Кастрюля гречневой каши стояла в раковине — туда же спускался шланг от стиральной машины.

В день 45летия их свадьбы он поставил в Фейсбуке фотографию со словами: «Это Наташа в день нашего знакомства» и много сердечек. К тому времени у Наташи было уже несколько микроинсультов, развивалась болезнь Паркинсона и ещё много всего неприятного. В доме сильно пахло лекарствами, печально скрипело инвалидное кресло, в углу временно отдыхали, обнимаясь желтоватыми трубками, два кислородных баллона. Книг не было вообще.

 

***

— Все цве-ты мне на-до-ели, кроме… лилии

«Тань, ну опять ты лилии купила?»

«Фимочка, да нет там никаких лилий. Я специально букет выбирала без пахучих цветов. А, да! И вправду, есть одна. Пока бутон не раскрылся, ее вообще видно не было».

Фиму замучила аллергия — из носа течёт, глаза красные, слезятся. Тут и першение в горле прибавилось — постоянное покашливание ужасно смущает коллег.

«Доктор Пельш — лучший аллерголог в Нью Иорке. Я назначила тебе на вторник. Фимуля, не упирайся, так продолжаться не может», — Таня гладит мужа по спине, и он вдруг осознаёт, что ему это неприятно.

Им было по девятнадцать, когда они поженились. Фима — золотой медалист Житомирской школы сразу поступил в МАДИ, тем более что папа заранее позаботился о благосостоянии членов приемной комиссии. Москвичка Танечка гордилась видным мужем — были они друг у друга первыми и единственными.

«Можете называть меня просто доктор Юрий, — Пельш протягивает Фиме сухую, тёплую ладонь. Бесцветный маникюр, бриллиантовая капелька на строгом галстуке, запах свежести.

«Помидоры, хе-хе? Кушать люблю, а так — нет?», — шутит доктор. «Прямо, как у вас — цветы люблю, а нюхать — нееет! А я, знаете, обожаю как раз лилии — в моей манхэтэнской спальне у изголовья дизайнерские обои с лилиями».

Во сне Фима утопает в белых цветах, похожих на сплетения крепких мужских рук — ему хорошо и стыдно.

Таня запретила детям присутствовать на церемонии. Фима прислал мальчикам фото — оба мужчины во фраках, галстуки в разноцветных бабочках, в петлицах — искусственные лилии.