• 2022-3(37)

Вступление

Это книга о приключениях отпрыска крупной французской буржуазии. Жан-Клод Паскаль — герой Второй бронетанковой дивизии генерала Леклерка. Тогда ему было 17 лет. Движимый серией случайностей и каскадом безрассудных поступков, моделист у Диора, затем кинозвезда 50-60 годов и обладатель первой премии Евровидения. Романтический герой «пятидесятых». Гусар, заблудившийся в джунглях театрального мира, откуда он бежит борясь с системой. Сфера высокой моды, парижские салоны, мир театра и кино отражены в захватывающем повествовании амбициозного Растиньяка от имени Фабрицио дель Донго, но с трезвым взглядом на вещи, иронией и сомнением в собственных успехах. Мягкий с другими, почти жестокий по отношению к себе, Жан-Клод Паскаль сумел сделать из своего автобиографического повествования пример социального и сентиментального воспитания молодого человека, наделенного при рождении чертовской красотой, но слишком способного и слишком честного, чтобы принять свою внешность как амплуа. Никогда еще изнанка декораций не была так хорошо описана самим участником привычного гарема самых крупных звезд. Здесь он проявляет неоспоримый талант портретиста. Этот достоверный роман про «фабрику звезд» — настоящая удача в этом жанре.

  

Посвящается Мадам Эдвиж Фейер — в знак признательности.

«Молодость — это время, когда условности мало понятны: или они слепо отвергаются, или им слепо подчиняются». Поль Валери

Часть первая: Время надежд

«Есть некоторые моменты нашего существования, когда мы самым необъяснимым и почти ужасающим образом являемся тем, чем становимся потом». Маргарита Юрсенар

 

Глава первая

 

24 октября 1945. Мне 18 лет, и меня только что демобилизовали. Я провел год во 2-ом бронетанковом дивизионе. Это дало возможность открыть для себя Лотарингию, Эльзас, Вюртемберг, Баварию, Мюнхен и другие территории обитаемые нашими «германскими кузенами». Первая часть этого марша была труднее, чем вторая. Снаряды, мины, пулеметы — и много пыли и грязи. Было очень холодно зимой 1944 и немного страшно иногда. Итак, мне 18, и к моей американской форме прицеплена красно-зеленая орденская ленточка с бронзовой звездой посредине и крест, который болтается при ходьбе. Это военный крест. Мои начальники наградили меня на второй день после освобождения Страсбурга. Спешу вам сказать, что я совсем не заслуживал этой награды по простой причине. Если я и вошел (может быть) первым в Страсбург, то это потому, что я заблудился. Но это другая история.

Я был на тот момент связным в мотоциклетном батальоне (Харлей Дэвидсон вес — 400 кг. Большое спасибо! Ваше здоровье!) при командире моего полка — Первого полка кавалеристов-марокканцев. Я прыгал от радости, когда получил это назначение, наивно полагая, что моя роль будет состоять в том (отбросим риск), чтобы скакать на лошади, входить в города под звуки труб и барабанов, гарцуя на боевом коне, приветствуя рукой и с улыбкой на лице прелестных созданий, которые осыпают вас цветами, бросая их из окон.

В этом возрасте ты уже начитался о подвигах д'Артаньяна, Фанфана-Тюльпана и Робина Гуда. В действительности, наши «кони» потребляли американский бензин, а не овес. И кавалерийский полк был на самом деле бронетанковой дивизией. В мою миссию входило ежедневно или почти ежедневно доставлять приказы полковника Реми различным эскадронам, батальонам и соединениям. Это был взвод, состоящий из десяти-двенадцати парней, где старшему было 25, а младшим был ваш покорный слуга.

Не помню точно, это было 19-го или 20-го ноября, но что я точно помню — был сильный дождь. Это был не просто дождь с неба, но также дождь из падающих снарядов. Приходилось часто втягивать голову в плечи чисто автоматически. Как будто это могло спасти от неизбежного… Известно, что когда снаряд пролетает мимо, то слышишь его звук. Хорошо, если ты слышишь шуршание смятой бумаги. Потому что, если ты этого не слышишь, значит это «милое устройство» сейчас обрушится на тебя. Какое облегчение, когда оно взрывается немного дальше, после краткого мгновения тишины. Остается ждать следующего.

 19-го или 20-го ноября я должен был отвезти бумаги, которые находились в сумке, с командного пункта полковника в Гуттенхейме командующему одного из эскадронов. Прибыв по назначению, в деревню, расположенную на западе Эрнштейна, я обнаружил, к моему величайшему изумлению, населенный пункт опустевшим. Ни малейших следов военного присутствия и, естественно, никого, кто бы мог мне что-то объяснить, кроме старика, который показал мне неуверенным жестом: «Они ушли вон туда». Это «туда» — была вся долина Эльзаса.

Вы мне скажете, что эскадрон (сотня военных плюс боевая техника), не может пропасть вот так, как спичка, и все же… Итак, о том, чтобы вернуться в точку отправления и промямлить: «Я их не нашел», не могло быть и речи. Оставалось одно — их искать. Что я и сделал с большим упорством и долей страха. Чувствуешь себя таким маленьким в подобных обстоятельствах, ужасно одиноким и уязвимым. Казалось, что снаряды рвутся совсем рядом и дождь усиливается. Понятно, что уже некоторое время, как указатели на дорогах исчезли. Те, что остались стоять, напоминали огородные пугала. Они были наполовину искорежены и поэтому нечитабельны. Карты Главного штаба? Нам не успели их дать… Мы слишком быстро продвигались вперед.

Наш бог Марс, генерал Леклерк, еще не маршал. В 1941 году в Африке, в оазисе Куфра, он вместе со своими солдатами дал клятву освободить Страсбург. Чтобы это осуществить сейчас, надо было «поторопиться» (если можно так сказать). И мы подчинились с энтузиазмом, свойственным «парням Леклерка». Но энтузиазм был не тем чувством, которое владело мной в эту минуту. Верхом на американском мотоцикле я бороздил рощи, поля и деревни, надеясь встретить где-то этот замечательный эскадрон.

Напрасно. Военные других подразделений не могли мне ничего объяснить. «Должно быть, они перемещаются», — таков был лаконичный ответ чаще всего. Эта прописная истина мне совсем не помогала. Таким образом — от дома к дому, от дороги к дороге, от перекрестка к перекрестку — я вдруг заметил, что дома стояли все ближе друг к другу, а дороги превратились в улицы. Я продолжал свой путь. Населенные пункты становились все больше и больше, а строения все выше.

Наконец я очутился на площади. Никого… Дома с закрытыми ставнями походили на какой-то гигантский конструктор. От этой площади, на которой я находился, расходилась серия проспектов в разных направлениях. Я плохо различал конец этих длинных улиц, кроме одной, где я заметил дым и какое-то движение...там...в глубине.

Дождь почти прекратился, и я слышал пушечные выстрелы вдалеке. И тут я заметил указатель, прикрепленный к дереву, где черным по белому было написано: KIEL BRUCKE. Не обязательно читать Гете в подлиннике, чтобы понять, что речь идет о мосте КИЛЬ. Он через Рейн соединяет Эльзас с Германией. А в конце этой улицы, обозначенной стрелкой, я смутно видел какое-то движение, окутанное дымом. Вдруг я понял, что это Страсбург. Все об этом говорит. Изумление, удивление, ужас и смятение. Затем… Что я делаю?

Будучи очень любопытным по натуре, я включаю мою машину на первую скорость и еду по этой улице в сторону дыма и суеты. Долго ехать не пришлось (не очень-то и хотелось), чтобы понять, что это немцы, которые грузят свою боевую технику и сразу уезжают. Решение было мгновенным. Направление ясным. Мое возвращение на командный пост в Гуттенхейм было сделано на рекордной скорости. Первому же лейтенанту, которого я встретил, я сказал, задыхаясь:

— Вы знаете, что немцы проходят по мосту КИЛЬ. Они бегут из Страсбурга.

— А вы откуда знаете?        

— Я только-что оттуда.

— Откуда?

— Из Страсбурга.

— Вы издеваетесь?

— Вовсе нет, мой лейтенант.

— Идите к капитану.

Я должен был рассказывать свою историю много раз, продвигаясь все выше и выше по иерархической лестнице. Тем не менее, мой убедительный рассказ заставил их задуматься. Дальнейшие события ускользают из-под моего контроля. Помню только, что несколько часов спустя, назавтра, Бронетанковый дивизион, действительно, вошел в Страсбург. Я тоже — после увольнительной, и только в следующее воскресенье.

Вы видите, здесь нечем гордиться и говорить, что я отважно сражался и был за это награжден военным крестом. Это означало бы неимоверно хвастаться, приписывая это награждение моей отваге. Я думаю, что мои начальники в момент награждения медалями захотели отметить мою невероятную молодость скорее, чем достижения заслуженного бойца.

Вот. Но вернемся в Париж. Конец октября 1945. Прекрасная погода. Я гордо разгуливаю по тротуарам и убежден, что те, кто идет мне навстречу просто в восторге от этого Военного Креста и, соответственно, от того, кто его носит. (Я, должно быть, принимал себя за Жанну д’Арк, размахивающую флагом после того, как она выгнала «немцев», а не англичан из Франции).

 Но парад не может длиться вечно. Конечно, было здорово вновь увидеть друзей, остававшихся в Париже. Они долго и весело праздновали — сначала освобождение города, а потом территории — вместе с девчонками и союзниками. Было легко выпячивать грудь колесом. Им было завидно. Обмен бесконечными шуточками. Это была «хорошая война». «Возвращение воина» было отпраздновано моими друзьями в одном ключе, моей семьей, как и должно было, в другом. Наивный, я думал, что меня оставят в покое до нового года… Нет, мои «каникулы» после года в армии длились с 6-го по 25 октября. А потом наступил момент большого вопроса, который я готовился услышать уже давно.

— Ну, а теперь, что ты собираешься делать? Мой ответ был готов:

— Я не знаю.

Это никого не устраивало. Я не буду здесь рассказывать о моей хаотической учебе, которая предшествовала «моей войне». Говоря о детстве… Помню смутно. То, в чем могу признаться, так это то, что я не родился в бедном и грустном предместье у слепой матушки и алкоголика отца. Нет. Я открыл глаза, так мне рассказывали, в прекрасном частном доме недалеко от Марсова поля, почти у подножия Эйфелевой башни.

Мои родители были красивы и очень молоды. Мой отец умер в 24 года. Он успел побыть отцом всего шесть месяцев. Если мой взгляд и встречался с его взглядом, то я этого не запомнил. Памяти еще нет так рано. Моя мать считалась одной из самых очаровательных и умнейших парижанок. Итак:

— Что ты собираешься делать?

— Понятия не имею.

Разочарование для одних. Облегчение для других. Обидно, что юноша 18 лет не может четко определить свое будущее. Но с другой стороны, хорошо, что они не услышали, что он хотел быть адмиралом флота, начальником станции, булочником или архиепископом Парижа. Моя семья не узнавала меня. Мальчик ушел с дивизией генерала Леклерка в сентябре 1944. В декабре 1945 это был длинный парень, который если и не был еще мужчиной, пугал и беспокоил сознание, т.к. невозможно было понять, что у него в голове. И потом…он был «на войне». Случай беспрецедентный в семье.

 Что больше всего беспокоило одного из моих старших родственников, —так это неосторожно брошенная фраза. Я ее прекрасно помню. Впрочем, как и он. Теперь он об этом жалеет. А я ничего не ответил. О, фраза, брошенная в порыве гнева, в особый момент, теперь ничего не значила, но она резала ухо именно тогда, когда была сказана. 1-го сентября 1944 я пришел попрощаться.

— Я пришел вас обнять, т.к. завтра я ухожу добровольцем.

— Что?

— Да, я ухожу на войну.

— Ты не имеешь права...Ты несовершеннолетний.

— Совершеннолетний или нет, я ухожу.

— Ни за что.

— Я так решил.

— Я тебе не позволю.

— Ты не посмеешь!

— Ты с ума сошел!

— Нет.

— Но это безумие. Только крестьяне или беспризорные идут добровольно!

И Я УШЕЛ… Моя мама, наполовину гордясь мной, наполовину пребывая в панике, — приняла ситуацию и старалась сдержать слезы (английское воспитание обязывает). Она проводила меня до пункта сбора, где мы должны были расстаться до...неизвестно какого срока. Прошел год. И вот я вернулся. Я был здесь. Было решено, не мной, конечно, что я войду в семейное дело. Увы!

Текстильные заводы в департаменте Сом, отделение в Париже, большое здание на улице Бошомон. Я туда войду, конечно. Обязан. Остается определить, что я там буду делать. Я давно ждал этой угрозы, но во время моих различных школьных занятий, я отказывался думать, что в один прекрасный день этот «проект» рискует осуществиться. И вот. В конце октября 1945, я должен был сменить мою прекрасную форму и одеться «комильфо», т.е. серый костюм, рубашка, галстук, черные ботинки и т.д. Доспехи молодого буржуа.

 Младший брат отца руководил тогда делом. Мой дедушка еще царил, но издалека. Я на улице Бошомон. Неизвестно, ни как меня использовать, ни чему учить. У меня никакого образования. Из школы я попал на войну, без перехода. И вот, о чудо, мне дают перебирать бумаги. И я перебираю! Восхитительная работа! Монотонная до ужаса! После года, проведенного на свежем воздухе, я заперт в крошечной и плохо освещенной комнате и вынужден 8 часов в день делать ненужную работу. Понимая это, работать не хочется. Я продержался (сознательно) 8 месяцев. Почти что время, чтобы родить ребенка. Я родил бунт. Я заявил, что ухожу. Революция в семье!

— Что ты собираешься делать?

— Я не знаю по-прежнему... но только не это.

И я объясняю на повышенных тонах, что такое потерянное время, аллергия от бессмысленной работы, которую мне навязали, и отвращение, теперь уже полное, к вопросам, вблизи или издалека касающимся текстиля, в особенности, семейного. Меня принимают за сумасшедшего. Я хлопаю дверью и ухожу. Семья в ужасе, я тоже немного взволнован — два или три дня после моего выступления. Теперь моя очередь задать себе вопрос: «Что ты собираешься делать, старичок»? А «старичок», еще совсем молодой, не находит ответа в зеркале. Там отражается бледный, худой, долговязый — 1.85 м парень. Исчез загар и блеск в глазах. Тусклое лицо, потухший взгляд, восковая маска. Жуткая рожа… Ноябрьская голова, как раз на праздник всех святых. Лето 1946 на пороге! Друзья позвали меня провести каникулы на юге, в Каннах. Я поспешил им позвонить и сказать: «Я еду». И я уехал. Уехал «из», уехал «к». Я поменял «тени» на свет и солнце.