Тема номера: «Книги не горят. Дискуссия о цензуре»

 

Содержание спецвыпуска

От редакции журнала «Новый Свет» 

Анкеты авторов и анализ ответов  

Беседа канадского издателя Алекса Минца с прозаиками Людмилой Улицкой (Россия) и Александром Иличевским (Израиль)

Эссе о цензуре 

Каринэ Арутюнова (Украина)

Евгения Джен Баранова (Россия)

Борис Берлин (Израиль)

Валерий Бочков (США)

Андрей Бычков (Россия)

Алина Витухновская (Россия)

Наталия Гилярова (Россия)

Ирина Горюнова (Россия) 

Елена Груздева (Украина)

Татьяна Дагович (Германия)

Сергей Ковалёв (Россия)

Ульяна Колесова (Канада)

Саша Кругосветов (Россия)

Юрий Крылов (Россия)

Игорь Михайлов (Россия)

Наталья Рубанова (Россия)

Роман Сенчин (Россия)

Елена Черникова (Россия)

 

 

 

ОТ РЕДАКЦИИ ЖУРНАЛА «НОВЫЙ СВЕТ»

 

Редакционная коллегия международного литературного журнала «Новый Свет» (Торонто) при участии «Литературного бюро Натальи Рубановой» (Москва) представляют вашему вниманию материалы дискуссии о цензуре и самоцензуре, в которой принимают участие писатели, издатели, редакторы и журналисты.

 

Отправной точкой разговора стал беспрецедентный случай сожжения сборника любовно-эротических новелл «Я в Лиссабоне. Не одна»  (составитель книги –Наталья Рубанова, иллюстратор – Каринэ Арутюнова; среди авторов как известные писатели, лауреаты литературных премий, так и мастера прозы, не отмеченные официозными наградами: Иван Зорин, Валерия Нарбикова, Мария Рыбакова, Андрей Бычков, Мастер Чэнь, Татьяна Дагович, Денис Епифанцев и другие).

 

Российское издательство АСТ по причине самоцензуры уничтожило почти весь тираж, выпущенный в 2014 году: 3000 экземпляров. 

 

В 2020 году сборник новелл «Я в Лиссабоне. Не одна»  возродил канадский издатель из Оттавы Алекс Минц. Вот что он говорит: «Я решил переиздать книгу “Я в Лиссабоне. Не одна” из принципа, потому как очень редко подворачивается возможность исправить несправедливость. И здорово, что ты можешь это сделать. А еще есть надежда: благодаря новой волне интереса к возрожденному проекту мы заинтересуем читателей: в наше время это редкая возможность, ведь книг невероятно много. Сожжение книги – инфоповод сродни анонсу новой Нобелевской! Надо работать! Не жечь книги, а продавать . У этой книги точно есть свой необычный читатель».

 

Стоит особо отметить и тот факт, что после переиздания (точнее, после второго рождения) в Канаде опальная книга получила высокую оценку на «исторической родине», в России, и даже стала лауреатом «Независимой газеты — ExLibris» в номинации «Проза»  (2020). 

 

Мы сочли невозможным пройти мимо подобного события и предложили развернуть на станицах журнала дискуссию по поводу такого явления, как цензура и самоцензура, поскольку считаем: процессы, идущие в общественном сознании последних лет — как в России, так и на условном Западе, — породили множество новых табу, а старые никуда не делись. Как сегодня живется писателю? Что думают издатели? Как уживаются толерантность и консерватизм?

 

Для ответов на эти вопросы организаторы дискуссии — редакция журнала «Новый Свет», издатель Алекс Минц, писатель и литературный агент Наталья Рубанова, психоаналитик и литератор Елена Груздева — провели анкетирование участников нашего проекта. Анкеты содержали двадцать шесть вопросов, касавшихся отношения к самоцензуре и цензуре. Все ответы были проанализированы; на их основе создан материал, дающий общее представление о том, как относятся сегодня к вопросам цензуры и самоцензуры издатели и писатели. 

 

Кроме анкет участникам была предоставлена возможность высказаться в формате эссе. Они получились разными по объему, но каждое содержит уникальный взгляд и личный опыт столкновения с внутренним и внешним цензором. 

Отдельной частью номера стала беседа издателя Алекса Минца с прозаиками Людмилой Улицкой и Александром Иличевским. 

 

Благодарим всех участников дискуссии!

 

 

 

Анкеты авторов и анализ ответов

 

 

Ответ: да/нет

В опросе приняли участие 24 литератора. Не все ответы в сумме дают 24 балла, так как не все смогли дать однозначный ответ. Некоторые из ответов мы публикуем.

 

1. Внутренний цензор — это нормально?

Да – 19, нет – 5  

 

«Да, поскольку он существует в каждом из нас в той или иной степени»

 

«Внутренний цензор — это стыд. Совесть, если угодно. Можно манипулировать обществом. Себя обмануть невозможно. Всегда знаешь, где лажа. Где налажал – там стыдно, от этого колени болят»

 

«А болезнь — это нормально? Некорректный вопрос. Внутренний цензор почти всегда есть и заявляет о себе, но мне не хочется считать это нормой»

 

2. Источник самоцензуры — страх?

Да – 9, нет – 15 

 

«Страх, стыд, гордыня, робость и т.д. Много источников»

  

«Страх? Нет, чувство меры»

 

3. Свобода слова превыше всего?

Да – 11, нет – 13

 

«Свободы слова нет, это иллюзия»

 

«Да, но нет. Нет, но да. Свобода слова очень важна, но этика и милосердие бывают важнее» 

 

4. Если произведение содержит контент, оскорбляющий чувства других, стоит ли отказываться от такого контента?

Да – 5, нет – 14

 

 

«Я не другой. Другой не я. Существует разница восприятия, обусловленная культурой, воспитанием»

 

«Неправомочный вопрос. Автор не может знать всех разнообразных чувств всех читателей, и такая постановка вопроса приводит к невозможности любого высказывания»

 

«Смотря какие чувства... чувства человека, пережившего Холокост – это одно. Чувства стареющей красавицы, которой обидно, что у молодых девчонок грудь более упругая – это другое. Еще один фактор: есть ли у «других» возможность избежать оскорбления (например, не покупать книгу)»

 

«Это каждый решает сам для себя в каждом конкретном случае. Бессмысленно рассматривать такие вопросы в стиле “сферического коня в вакууме”»

 

«Нет. Чувства других настолько разнообразны, что если боишься кого-нибудь оскорбить, лучше вообще ничего не писать и не говорить»

 

«Честно если, мне наплевать на чувства прочих – своих в избытке. Оскорбленный оскорбляет сам себя. Это природа его скорби»

 

«Опять некорректный вопрос. Зависит от контента и реципиента. Кому-то слово «жопа» оскорбительно, кто-то в любой шутке на религиозную тему увидит богохульство, а мне так пожалуйста и то и другое» 

 

5. Чем старше человек, тем он больше склонен к самоцензуре?

Да – 12, нет – 11 

 

Голоса разделились почти поровну, но некоторые ответы невозможно оценить однозначно:

 

«У меня наоборот – я с возрастом стал свободнее в выражении себя»

 

«Кто-то склонен? Думаю, это скучные люди»

 

«Возможно, но не уверен. Корреляция тут больше не с возрастом, а с существующей на данный момент социальной атмосферой»

 

«Люди не укладываются в готовые схемы. Каждый человек меняется по-своему» 

 

6. Следите ли вы за тем, что принято в обществе, о чем можно или нельзя писать/говорить?

Да –15, Нет – 8

 

«Я не слежу, но общество кричит об этом мне в уши»

 

«Не то чтобы слежу, нет, но, возможно, резонирую с тем, что принято»

 

«Нет, не слежу, неприлично ходить небритым, и топить за новую этику – остальное приемлемо»

 

«Слежу с интересом, иногда – с попкорном» 

 

7. Готовы ли отказаться от запретного ради выхода книги / спектакля / фильма?

Да – 9, нет – 11

 

Этот вопрос тоже вызвал много разногласий. В основном всех интересовало, насколько существенно это «запретное»: 

 

«Смотря от чего. Если слово «блядища» предлагают заменить на слово «потаскуха», иначе поставят гриф «18+» и закатают книгу в пластик – да, готов отказаться от запретного слова. Но это, пожалуй, верхний предел. От серьезных вещей не отказываюсь»

 

«Зависит от того, насколько это запретное связано с сутью книги или спектакля. Если цель автора – не клубничка и не пикантный момент»

 

«Я не руководствуюсь в работе идеей, что есть что-то «запретное». Это не предъявлено автору, и потому не вполне ясно, от чего именно автор должен оказаться рады выхода его произведения». 

 

8. Считаете ли, что без цензуры и самоцензуры не развился бы язык аллюзий?

Да – 10, Нет – 13

 

«Язык аллюзий? В моем кругу это принято называть враньем»

 

«Развился бы. Первой литературой были сказы, былины, саги – поэтические произведения. А поэзия без иносказательного языка, метафор и аллюзий невозможна. Это зависит не от наличия цензуры, а от того, что людям скучно читать прямолинейные сухие отчеты» 

 

9. Следование этическим, моральным и религиозным нормам оправдывает самоцензуру?

Да – 11, Нет – 12 

 

«Нет. Потому что если у тебя есть четкие этические и прочие нормы, ты в самоцензуре не нуждаешься, ты пишешь в соответствии со своими убеждениями. А если тебя вынуждают следовать чужим нормам – это нехорошо»

 

«Я думаю, это происходит автоматически: наши ценности – часть нашей личности. Другое дело, если ценности чужие, в этом случае – нет»

 

«Тупой вопрос. Зачем писать, если ничего не нарушаешь?»

 

«Этическим — возможно, остальным — нет»

 

«Человек не должен ни перед кем оправдываться. Если он считает правильным поступать так или иначе из-за своих убеждений — он поступает правильно»

 

10. Самоцензура — это «самокастрация»?

Да – 6, Нет – 16

 

Некоторые опрашиваемые поняли термин «самокастрация» буквально, но речь, конечно же, идет о символической «кастрации» как лишения себя желания высказаться:

 

«Да, но не всегда»

 

«Наоборот. Самокастрация – это предельный случай самоцензуры»

 

«Нет, разумное самоограничение, выбор из многого в пользу лучшего»

 

«Нет. Кстати, а не может ли теоретическая фиксированность на кастрации, типичная для фрейдистов и постструктуралистов, оскорблять чувства мужчин, имеющих врожденные или приобретенные аномалии половых органов? Вот тоже вопрос...»

 

«Не пробовал. А если баба? Это зашивание вагины?»

 

«Если автор так считает, для него это так»

 

11. Считаете ли вы, что цензура цензуре – рознь, а значит, некоторые элементы масскульта заслуживают ее, ибо некоторые так называемые культпродукты (примитивные телесериалы, «попса» в музыке, тотальная примитивизация современной художественной литературы: упрощения языка, навязывание читателю конформистских установок) направлены именно на оглупление социума? Не пора ли вводить цензуру на т.н. примитив масскульта?

Да – 7, Нет – 17

 

В этом вопросе большинство проголосовало все-таки против цензуры:

«Нет, не пора. Да и “а судьи кто?”»

 

«Нет, каждый имеет право на доступную ему форму культуры»

 

«Нет, примитивные читатели и зрители имеют право на примитивную литературу и кинематограф»

 

«И да, цензоры отделят Меладзе от Лимонова, и Ник Кейв с Лепсом возьмутся за руки»

 

«Не важно, что считают те, кто ни на что не может повлиять. Считаю ли я, что надо отменить закон всемирного тяготения? Это естественный процесс, мало зависящий от воли отдельных людей. Если бы зависело от меня, я бы ничего не запрещал»

 

12. Как вы считаете, нормальна ли разве нынешняя ситуация, когда писатель порой вынужден, чтобы остаться в так называемом литпроцессе, оглядываться на условную «княгиню-марью-алексевну» (писать «под редактора»/цензора, обходить волнующие его темы, которые важны для думающего меньшинства и пр.)?

Да – 1, Нет – 15

 

В этом вопросе почти все были единогласны: 

«Это та историческая ненормальность, которая с нами уже лет пятьсот, и будет еще долго. Надо научиться с ней жить»

 

«Нет, это совершенно недопустимо для меня»

 

«Не знаю. Мне не приходилось с этим сталкиваться»

 

«Это тоже не вопрос нормы. Я бы сказал, что такая ситуация нехороша»

 

«В настоящее время писателю не нужно ни на кого оглядываться. Он может публиковаться в интернете совершенно свободно от цензуры, и там его прочтет на порядок больше людей, чем в любом печатном издании. Если он того стоит»

 

13. Может ли писатель создать по-настоящему выдающееся произведение, если он постоянно самоцензурирует свой текст, по сути – боится быть собой и высказываться?

Да – 5, Нет – 15

 

«Может. Но самоцензурирование и боязнь быть собой – разные вещи все-таки» 

 

«Нет, если он боится быть собой, и его правки продиктованы страхом перед социумом»

 

«Самоцензура – это не страх, это выбор из многого в пользу необходимого. Опять же, в моем случае, все подчинено решению творческой задачи»

 

«Не знаю. Но вижу неправильность в постановке вопроса: цензурировать свой текст не значит бояться быть самим собой. Как можно отделить просто работу с текстом для придания ему большей точности и самоцензуру? Где проходит эта грань? Автор цензурирует (подвергает правке и анализу) свой текст не обязательно из соображений политических. Хотя иногда бывает и так, наверное»

 

«А где грань между “как бы чего не вышло” и “как бы написать лучше”?»

 

Практически всю человеческую историю писатели ходили под цензурой. И уж цензура Инквизиции, цензура царской России или СССР была куда жестче, чем любая самоцензура нынешнего времени. Это не мешало создавать шедевры. Талантливый человек способен написать выдающийся текст даже сидя в тюрьме»

 

14. Считаете ли вы, что самоцензура вызвана цензурой и что все разговоры о якобы «самоцензуре» – попытка завуалировать пресловутую цензуру (диктат общего над частным)?

Да – 7, Нет – 14

 

«Нет, самоцензура может быть совершенно не связана с государственной цензурой. Есть некоторые границы допустимого, которые каждый автор определяет для себя лично, и остается в собственных границах»

 

«Прелесть нажимания на клавиши состоит в том, что тебе по... Чего там общее тебе корячится в окно. Литература – частное занятие. Ч А С Т Н О Е»

 

«Я считаю, что разговоры о цензуре вызваны желанием оправдать самоцензуру»

 

15. Может ли «самоцензура» быть инструментом развития человека, если этот человек – писатель, философ, политик, социолог, журналист, редактор, учитель литературы, наконец? 

Да – 14, Нет – 8

 

«Все может быть инструментом развития человека, и самоцензура тоже»

«Не знаю, не пробовала ни одной из этих профессий» 

«Что угодно может быть инструментом развития. Вопрос в том, что считать развитием»

 

16. Самоограничения в искусстве: нужны ли они для свободы выражения художника, если его действия никак не связаны с физическим насилием над объектом? 

Да – 12, Нет – 8

 

«Конечно, нужны. В плане языка и стиля, например»

 

«Да (чтобы выработать максимально эффективную форму)»

 

«Самоограничение необходимо. Но только “само”»

 

«Зависит от ситуации»

 

«А почему нет насилия над объектом? Мы войны отменили? Ага, будем писать про кашку манную)»

 

«Не понял, причем тут физическое насилие»

«Если художник сам ограничивает себя, значит это ему для чего-то нужно? Вопрос надо задавать этому художнику»

 

17. Обо всем ли можно писать и говорить? 

Да – 18, Нет – 6

 

«В кабинете психоаналитика и в своем дневнике – да, в других местах – нет»

 

«Да. Не только можно, но и нужно писать и говорить обо всем»

 

«Нет. Смотря как писать и говорить»

 

«Зависит от задачи, которая стоит перед автором»

 

«Да. Вопрос лишь, как говорить и писать»

 

«В целом да, но о чем-то иногда лучше умалчивать»

 

18. Считаете ли вы приемлемым уничтожать книги (или не допускать их до широкого читателя), если после печати тиража менеджеры издательства борются за т.н. нравственность читателей и не решаются отправить в магазины 3000 экземпляров сборника «Я в Лиссабоне. Не одна»? 

Да – 0, Нет – 21

 

«Нет, это действие лишено логики напрочь»

 

«Вопрос требует расширенного ответа»

 

«Если книги уничтожили их владельцы – это их право»

 

19. Ваш внутренний цензор слишком строг? 

Да – 2, Нет – 19

«Уже нет, я с ним работаю»

 

«Не знаю, я его не цензурирую»

 

«Нет (увы)»

 

«У меня нет внутреннего цензора. Если я чего-то не делаю, то потому что мне лень».

 

20. Меняется ли ваш внутренний цензор время от времени? 

Да – 18, Нет – 3

«Да, вместе со мною. Мой внутренний цензор – это одна их сторон моего “я”»

 

«Конечно. Я меняюсь, расту, и мой цензор тоже)»

 

«Да, но на это прежде всего влияют мои личные этические представления, опыт и мировоззрение, а не меняющиеся общественные правила игры»

 

«Иногда он спит, живой же человек»

 

21. Уместно ли сравнение бога и цензуры? 

Да – 4, Нет – 18 

«Нет, не уместно. Цензура – это, скорее, сержант»

 

«Это к Богу – цензор спит»

 

«Сравнение в чем? Бог – вымышленный персонаж, цензура – обычный государственный орган»

 

22. Подвергались ли ваши собственные тексты внешней цензуре когда-либо?

Да – 12, Нет – 11

 

«Да, неоднократно. Особенно в 1980-е, когда я не слишком успешно работал в драматургии»

 

«Один раз слово “блядь” по просьбе редактора заменила словом “прошмандовка”, поскольку это мне не казалось принципиальным и смысла авторского высказывания не изменило»

 

«Да, если считать таковой редакторские правки по политическим соображениям» 

 

23. Самоцензура – это: «трусость», «расчет», «ни то ни другое»? (нужное подчеркнуть).

Трусость – 3, расчет – 3, ни то ни другое – 17

 

«Ни то ни другое в моем случае. Это выбор, повторюсь, единственного из многого»

 

«Ни то ни другое, но может быть и тем и другим»

 

«Не пробовал, не знаю»

 

«И то, и другое»

 

«Для каждого человека – свое»

 

24. Самоцензура: определенный лоск писателя или отсечение своих идей из-за страха стать неугодным для условной референтной группы? (нужное подчеркнуть).

Лоск писателя – 6, страх стать неугодным – 9

 

«В зависимости от ситуации»

 

«Ни то, ни другое»

 

«Показатель мастерства»

 

«Не сталкивалась с подобной ситуацией» 

 

«Лоск писателя – умыться, улыбнуться, и не нести ерунду, по возможности» 

 

25. Причиной самоцензуры является наличие внешних ограничений, нарушение которых влечет за собой неприятные последствия, либо, наоборот, отсутствие каких-либо ограничений? (нужное подчеркнуть).

Внешние ограничения – 10, отсутствие ограничений – 7

 

«Может быть и то, и другое» 

 

«Ни то, ни другое»

 

«Причиной самоцензуры для меня является наличие внутренних ограничений нравственного или эстетического характера»

 

«Причина самоцензуры в моем случае определяется пониманием творческой задачи и оптимальностью ее решения»

 

«Речь идет скорее о тех границах, которые устанавливает для себя автор, иногда и подсознательно. И именно этих самим собой назначенных границ он и не переходит. Это и создает его диапазон»

 

«Писатель не государство – нет у него границ»

 

26. Достоевскому приписывают высказывание: «Если бога нет, то все дозволено» («Бобок», «Братья Карамазовы»), психоаналитик Жак Лакан утверждает, что «если бога нет, то все запрещено». К какому утверждению вы склоняетесь и почему? (нужное подчеркнуть).

«Если бога нет, то все дозволено» – 5

«Если бога нет, то все запрещено» – 9

 

«Ни то, ни другое» 

«Бог есть»

 

«Оба высказывания претенциозны и сомнительны»

 

«Ни то ни другое. Все это суета сует. При чем тут их абстрактный надуманный “бог”. Есть и агностики»

 

«Если воспринимать Бога исключительно как цензора или судью, тогда придется согласиться с первым высказыванием. Но если верить в Бога как высшую духовную ипостась, дающую человеку свободу выбора собственного пути и возможность как подняться, так и опуститься по духовной лестнице, следует признать, что без Бога у человека нет никакой внутренней свободы, а есть краткое бессмысленное существование, в котором само понятие свободы теряет всякую значимость»

 

«Ни к тому, ни к другому, но если идти по анкете без пропусков, то ко второму, поскольку из разрешаемого/запрещаемого свыше недоразобран один вопрос: творчество. Если Бога нет, то творчество исключено по определению, то есть человеку не о чем беспокоиться. Человеку остается креатифф» 

 

     ________________________________________________________________________________

 

Беседа канадского издателя Алекса Минца с прозаиками 

Людмилой Улицкой (Россия) и Александром Иличевским (Израиль)

 

 

Приглашение принять участие в дискуссии о цензуре и самоцензуре, поводом для которой стал беспрецедентный для наших дней случай — сожжение сборника любовно-эротической прозы «Я в Лиссабоне. Не одна» (АСТ, 2014), было разослано многим известным писателям, издателям, редакторам. Получив согласие в том числе от Людмилы Улицкой и Александра Иличевского, мы решили побеседовать с ними, затрагивая не только вопросы анкеты, которая предполагала ответы «Да» и «Нет», но и охватить тему шире.  

В разговоре принял участие издатель из Оттавы Алекс Минц, переиздавший уничтоженную книгу «Я в Лиссабоне. Не одна» в AGC . Он поделился своими соображениями об истоках «внутреннего цензора» и предложил писателям ответить на некоторые вопросы, не вошедшие в анкету.

 По мнению Алекса Минца (его тезисы далее) — если слегка перефразировать и позаимствовать идею у классиков, — можно сказать следующее. У самоцензуры — как и у марксизма, впрочем, — есть три предполагаемых источника и три составные части: страх, конформизм, «ложь во спасение». 

 

СТРАХ

Уже со школы ребёнок усваивает, что есть ответы даже не просто правильные и неправильные, а те, которые учитель хочет услышать и считает правильными, и те, которые не хочет и не считает таковыми. Если мы не угадали, какой из возможных, с нашей точки зрения, ответов хочет услышать учитель, а потом шеф, а потом те, кто имеет над нами власть, мы получаем наказание или не получаем вознаграждения. Желание избежать наказания и получить вознаграждение формирует алгоритм фильтрации собственных мыслей, мнений и умение сказать именно то, что от нас хотят услышать. Во взрослом возрасте у человека, профессионально занимающегося творчеством, этот (сформированный с детства) алгоритм органично превращается во внутреннего цензора, определяющего рамки дозволенного, исходя из текущих обстоятельств и диктующего, что можно и что нельзя. 

 

КОНФОРМИЗМ

Биологически едва ли не абсолютное большинство людей инстинктивно запрограммировано на конформизм. Быть «своим» в «стае»: в течение очень долгого времени это был вопрос элементарного физического выживания.  Быть изгнанным из «стаи» или племени было равносильно смертельному приговору. В людях «прошит» на уровне инстинкта принцип: даже если сегодня, «здесь и сейчас» не грозит наказание, лучше открыто не противостоять и не противопоставлять себя, своё мнение, свои мысли тому, что считает так называемой нормой большинство. Множественные эксперименты показали, что «средний» человек, назовём его обыватель, готов буквально назвать чёрное – белым (и наоборот), если его поместить в группу, где все будут утверждать нечто противоположное тому, что он видит своими глазами. Конформизм перевешивает и собственный опыт, собственные оценки, собственные ощущения. «Стая» якобы не может не быть неправа. 

 

«ЛОЖЬ ВО СПАСЕНИЕ»

Так называемая белая ложь, «ложь во спасение», ложь умолчанием, желание не причинить своими словами, своим мнением боль – прямую или косвенную – другим людям, даже если человек уверен в собственной абсолютной правоте. Как результат – отказ от выражения собственных мыслей и собственного мнения. Не из страха, не из конформизма, а из «как бы сочувствия» к тем, кого это может оскорбить или кому это причинит боль. 

Примеров творческой самоцензуры, имеющей источниками первые две причины, – много и они на виду. Примеры самоцензуры третьего типа очень сложно увидеть, поскольку человек в данном случае обычно просто молчит. Исходя из этого возник ряд вопросов, на которые отвечают участники беседы. 

 

1. Согласны ли вы с подобной классификацией источников самоцензуры и есть ли, с вашей точки зрения, другие? 

2. Какой из этих источников, на ваш взгляд, обладает наибольшей властью над автором и его творчеством? 

3. Если у вас есть внутренний цензор и если да, то какая причина его породила? 

 

Ответы Людмилы Улицкой:

А. Минц —   Согласны ли вы с подобной классификацией источников самоцензуры и есть ли, с вашей точки зрения, другие? 

Л. Улицкая — Все три перечисленные вполне можно свести одному: страху. Все это просто разновидности страха.

 

А.М. — Какой из этих источников, на ваш взгляд, обладает наибольшей властью над автором и его творчеством? 

Л. У. — Страх подавляет любое высказывание, и человек, находящийся во власти страха, не может вообще заниматься творчеством. Творчество всегда сопряжено с риском кого-то оскорбить, обидеть, вызвать протест.

 

А. М. — Если у вас есть внутренний цензор и если да, то какая причина его породила? 

Л. У. — Нет у меняя внутреннего цензора, но есть границы выразимого, и я эту границу прекрасно чувствую. Вот есть тема, которой мне хотелось бы коснуться, но я не знаю, как это сделать, как к ней подступиться. Оказывается, что для нее просто нет языка… по крайней мере, у меня нет этого языка. К самоцензуре это не имеет никакого отношения. Скорее, это имеет отношение к осознанию границ своих личных возможностей.

 

Ответы Александра Иличевского:

А. И. — Почти любая классификация находит поддержку у редукционизма, но данные классы самоцензуры у меня большого возражения не вызывают. Я бы добавил еще сюда еще более общий класс – дисциплину, – для того чтобы хоть немного отдавать себе отчет: цензура может быть и полезным самоограничением. Мы же не всегда орем пьяные песни в лицо первому встречному, да? Тем более искусство – это прежде всего продукт дисциплинарного усилия – отбора слов, например, в пользу рифм и ритма. Что касается меня, то я часто ловлю себя на том, что в вашей классификации названо «ложью во спасение». Конформизм мне противен, но что-то из разряда бессознательного наверняка я себе позволял. Внутренний цензор, вероятно, есть – благодаря ли дисциплине или благодаря тому, что уж так человек устроен: стоит ему остаться наедине с бумагой, как тут же возникает в этой пустоте что-то такое, к чему можно обратиться. А ведь обращаясь вы уже так или иначе прибегаете к искусству диалога, то есть к дисциплине. Другое дело, что самое интересное в искусстве – это чувство, а талант – это не только умение чувствовать, но и передавать свою эмоцию в точности другим. При этом самоограничение может сыграть несправедливую роль: лишить возможности чувствовать. Я знаю довольно много примеров людей талантливых, но не способных чувствовать. Тут надо еще учитывать, что дисциплина ведет к повышенной рефлексии, к более богатой эмоциональной палитре. То есть правильный вектор искусства – это всегда точный расчет баланса и выверенности противовесов. Ведь нам более комфортна правильно смешанная вода, а не только ледяная или горячая. 

 

Александр Минц продолжил беседу, задав важный вопрос об аллюзии:

А. М. — Да, корень всего — безусловно, страх, но страх – это фундаментальный, генетически прошитый в нас алгоритм (или механизм) выживания. Не испытывать страх для 99.999… процентов людей просто физически невозможно. Да, его можно поставить под контроль сознания, не помню, чьи это слова: «Храбр не тот, кто не испытывает страха, храбр тот, кто поступает вопреки ему», но это удел единиц. «…Человек, находящийся во власти страха, не может вообще заниматься творчеством»… В советский, даже уже в относительно «вегетарианский» период 70-х, те, кто реально писал вопреки страху, либо сидели в лагерях или психбольницах, либо тщательно прятали написанное, без надежды когда-либо опубликовать. А в толстых журналах и «Литературке» (тиражами в сотни тысяч) публиковались в основном те, кто разрешал страху и внутреннему цензору диктовать решения, в том числе и творческие. Искусство аллюзии, доведенное до совершенства наиболее честными и наиболее талантливыми советскими писателями, как и умение ее, аллюзию, понимать — специфическое, практически исчезнувшее свойство именно советской литературы и именно советского читателя. Если бы все авторы, писавшие в России с 1920-х по 1990-е, выключили своего внутреннего цензора и подавили разумом и совестью страх, у нас, видимо, не было бы советской литературы? Причем в первую очередь именно той ее части, которую собственно только и можно называть литературой. Но я не знаю, как это сделать, как к ней подступиться. Оказывается, что для нее просто нет языка… 

Увы, наше мышление и язык действительно устроены так, что ничто не может быть описано и выражено иначе, как через другие, уже известные, явления, феномены, аналоги, сравнения, метафоры. У буддистов есть концепция Абсолюта — чего-то настолько уникального и настолько не имеющего никаких даже отдаленных аналогов в нашей реальности, что это нечто не может быть ни понято, ни тем более выражено или описано с помощью языка. Видимо, у каждого писателя есть свой «абсолют».  

То, что цензура унизительна, поскольку ставит человека в положение крепостного, за которого «барин» решает, что ему дозволено знать и разрешено говорить, — не вызывает разногласий. То, что самоцензура разрушительна и ядовита, поскольку заставляет идти на постоянный компромисс с самим собой, размывая представления о морали и нравственности, приучает заниматься вивисекцией, резать по живому, ампутируя часть за частью своего произведения в угоду страху или выгоде, — не вызывает сомнений. 

Но если сыграть роль адвоката дьявола и попробовать найти в цензуре что-то положительное, то, возможно, это будет искусство создания и понимания аллюзий. Оно достигло высот именно в русской, а затем и в советской литературе —  по причине необходимости и внутренней потребности автора преодолеть цензуру. 

Не помню, увы, кто это сказал, что на Западе любая мысль могла быть свободно выражена в наиболее адекватной для неё форме: в качестве философского трактата, социологического эссе, публицистики или художественного произведения. В России же, в атмосфере жесточайшей идеологической цензуры, литература взяла на себя функции философии, публицистики и социологии. Используя искусство аллюзии как главный инструмент, литература научила людей понимать эзопов язык, сделав в некотором роде «соавторами», создав совершено необычную интеллектуальную связь между автором, создающим аллюзию, и читателем, ее расшифровывающим. Никто лучше советских читателей не умел находить в произведении смыслы, о которых, возможно, даже сам автор не подозревал! :) Как вы считаете — с исчезновением цензуры умирает и потребность в искусстве создания и понимания аллюзий? Стоит ли грустить об «умирающем искусстве литературных аллюзий»?

 

 Ответ Людмилы Улицкой:

Аллюзия не связана напрямую с цензурой. Когда текст многослоен, аллюзия дает отсылку на нечто, не имеющее прямого отношения к данному тексту. Она расширяет пространство, и это замечательно. Аллюзия –  литературный прием, который придуман древними греками, и он не обязательно связан с политическими разногласиями автора с властью. Я никогда, работая, не держу в голове соображения, что какому-то цензору может не понравиться мой текст и он его «зарубит». И если есть у меня какой-то цензор, это мое ощущение языка. И если я использую аллюзии, то ни в коем случае не для того, чтобы обвести вокруг пальца цензора. 

Ваше высказывание о ядовитости и разрушительности самоцензуры я не могу принять на свой счет. Моя самоцензура носит исключительно эстетический характер. Так, иногда чувствую, что эти слова «неправильно» стоят… Я никогда не была советским писателем, не состояла ни в каких союзах и партиях, и никакая идеология – советская или антисоветская – меня не программировала. Может, мне это только кажется? Вы, как мой читатель, могли бы это понять из моих книг. Или я ошибаюсь? 

Я не думаю, что аллюзия как прием и само существование цензуры связаны такой простенькой связью. Вы придаете цензуре такое большое значение, что, кажется, она выступает как некий двигатель писательского творчества? Это не так.    За последние двадцать пять лет я только однажды в угоду цензуре поменяла в тексте слово «блядь» на слово «прошмандовка». Согласилась, потому что смысл текста не искажался, а на книге вместо значка «18+» поставили значок «12+».  

 

Ответ Александра Иличевского:

Может быть, я повторюсь, но искусство — это дисциплина прежде всего. Слова в правильном порядке напоминают формулы, а таковые природа не разрешает извлекать в произвольном порядке. Искусство литературных аллюзий — это меньшее, чего можно лишиться вместе исчезновением правил, согласно которым выстраивается высказывание. В то же время лучше бегать в кроссовках, чем в кандалах.

 

 

Предлагаем вашему вниманию анкеты участников нашей беседы

 

Ответы Александра Иличевского

 

3. Внутренний цензор — это нормально? —  НЕТ

 

4. Источник самоцензуры — страх? —  ДА 

 

5. Свобода слова превыше всего? — ДА 

 

6. Если произведение содержит контент, оскорбляющий чувства других, стоит ли отказываться от такого контента? —  НЕТ

 

7. Чем старше человек, тем он больше склонен к самоцензуре?  — НЕТ 

 

8. Следите ли вы за тем, что принято в обществе, о чем можно или нельзя писать/говорить? — НЕТ

 

9. Готовы ли отказаться от запретного ради выхода книги / спектакля / фильма? — НЕТ

 

10. Считаете ли, что без цензуры и самоцензуры не развился бы язык аллюзий? — НЕТ 

 

11. Следование этическим, моральным и религиозным нормам оправдывает самоцензуру? — НЕТ 

 

12. Самоцензура — это «самокастрация»? — НЕТ 

 

13. Считаете ли вы, что цензура цензуре – рознь, а значит, некоторые элементы масскульта заслуживают её, ибо некоторые так называемые культпродукты (примитивные телесериалы, «попса» в музыке, тотальная примитивизация современной художественной литературы: упрощения языка, навязывание читателю конформистских установок) направлены именно на оглупление социума? Не пора ли вводить цензуру на примитив масскульта? — НЕТ 

 

14. Как вы считаете, нормальна ли разве нынешняя ситуация, когда писатель порой вынужден, чтобы остаться в так называемом литпроцессе, «оглядываться» на условную «княгиню-марью-алексевну» (писать «под редактора»/цензора, обходить волнующие его темы, которые важны для думающего меньшинства и пр.)? — НЕТ 

 

15. Может ли писатель создать по-настоящему выдающееся произведение, если он постоянно самоцензурирует свой текст, по сути – боится быть собой и высказываться? — НЕТ 

 

16. Считаете ли вы, что самоцензура вызвана цензурой и что все разговоры о якобы «самоцензуре» – попытка завуалировать пресловутую цензуру (диктат общего над частным)? — ДА

 

17. Может ли «самоцензура» быть инструментом развития человека, если этот человек – писатель, философ, политик, социолог, журналист, редактор, учитель литературы, наконец? — НЕТ 

 

18. Самоограничения в искусстве: нужны ли они для свободы выражения художника, если его действия никак не связаны с физическим насилием над объектом? — ДА 

 

19. Обо всем ли можно писать и говорить? — ДА 

 

20. Считаете ли вы приемлемым уничтожать книги (или не допускать их до широкого читателя), если после печати тиража менеджеры издательства борются за т.н. нравственность читателей и не решаются отправить в магазины 3000 экземпляров сборника «Я в Лиссабоне. Не одна»? — НЕТ

 

21. Ваш внутренний цензор слишком строг? — НЕТ 

 

22. Меняется ли ваш внутренний цензор время от времени? — НЕТ 

 

23. Уместно ли сравнение бога и цензуры? — НЕТ 

 

24. Подвергались ли ваши собственные тексты внешней цензуре когда-либо? — ДА

 

25. Самоцензура – это: «трусость», «расчет», «НИ ТО НИ ДРУГОЕ» (нужное  подчеркнуть).

 

26. Самоцензура: определенный лоск писателя или ОТСЕЧЕНИЕ СВОИХ ИДЕЙ ИЗ-ЗА СТРАХА СТАТЬ НЕУГОДНЫМ ДЛЯ УСЛОВНОЙ РЕФЕРЕНТНОЙ ГРУППЫ (нужное подчеркнуть).

 

27. Причиной самоцензуры является НАЛИЧИЕ ВНЕШНИХ ОГРАНИЧЕНИЙ, НАРУШЕНИЕ КОТОРЫХ ВЛЕЧЕТ ЗА СОБОЙ НЕПРИЯТНЫЕ ПОСЛЕДСТВИЯ, либо, наоборот, отсутствие каких-либо ограничений? (нужное подчеркнуть).

 

28. Достоевскому приписывают высказывание: «Если бога нет, то все дозволено» («Бобок», «Братья Карамазовы»), психоаналитик Жак Лакан утверждает, ЧТО «ЕСЛИ БОГА НЕТ, ТО ВСЕ ЗАПРЕЩЕНО». К какому утверждению вы склоняетесь и почему? (нужное подчеркнуть).

 

Ответы Людмилы Улицкой

Я всегда избегаю такой формы диалога, когда ответ двузначен: да-нет. По этой причине я отвечаю только на те вопросы, на которые могу ответить таким способом. На прочие тоже ответила, но не столь лаконично.

1.     Внутренний цензор — это нормально?  — Да

 2.     Источник самоцензуры — страх?  — Нет, есть и другие мотивы

 3.     Свобода слова превыше всего? — В общем случае – да. Но если вы пишите учебник грамматики, то нет. 

 4.     Если произведение содержит контент, оскорбляющий чувства других, стоит ли отказываться от такого контента? — Неправомочный вопрос. Автор не может знать всех разнообразных чувств всех читателей, и такая постановка вопроса приводит к невозможности любого высказывания.

 5.     Чем старше человек, тем он больше склонен к самоцензуре? — Не уверена.

 6.     Следите ли вы за тем, что принято в обществе, о чем можно или нельзя писать/говорить? — Нет.

 7.     Готовы ли отказаться от запретного ради выхода книги / спектакля / фильма? — Я не руководствуюсь в работе идеей, что есть что-то «запретное». Это не предъявлено автору, и потому не вполне ясно, от чего именно автор должен отказаться рады выхода его произведения.

 8.     Считаете ли, что без цензуры и самоцензуры не развился бы язык аллюзий? — Не уверена.

 9.     Следование этическим, моральным и религиозным нормам оправдывает самоцензуру? — Не уверена.

 10.   Самоцензура — это «самокастрация»? — Нет.

 11.  Считаете ли вы, что цензура цензуре – рознь, а значит, некоторые элементы масскульта заслуживают её, ибо некоторые так называемые культпродукты (примитивные телесериалы, «попса» в музыке, тотальная примитивизация современной художественной литературы: упрощения языка, навязывание читателю конформистских установок) направлены именно на оглупление социума? Не пора ли вводить цензуру на примитив масскульта? —  Нет, примитивные читатели и зрители имеют право на примитивную литературу и кинематограф. 

12.  Как вы считаете, нормальна ли разве нынешняя ситуация, когда писатель порой вынужден, чтобы остаться в так называемом литпроцессе, «оглядываться» на условную «княгиню-марью-алексевну» (писать «под редактора»/цензора, обходить волнующие его темы, которые важны для думающего меньшинства и пр.)?  – Не знаю. Мне не  приходилось с этим сталкиваться.

 13.  Может ли писатель создать по-настоящему выдающееся произведение, если он постоянно самоцензурирует свой текст, по сути – боится быть собой и высказываться? — Не знаю, но вижу неправильность в постановке вопроса: цензурировать свой текст не значит бояться быть самим собой.  Как можно отделить просто работу с текстом для придания ему большей точности и самоцензуру? Где проходит эта грань? Автор цензурирует (подвергает правке и анализу) свой текст не обязательно из соображений политических. Хотя иногда бывает и так, наверное.

 14.  Считаете ли вы, что самоцензура вызвана цензурой и что все разговоры о якобы «самоцензуре» – попытка завуалировать пресловутую цензуру (диктат общего над частным)? — Нет, самоцензура может быть совершенно не связана с государственной цензурой. Есть некоторые границы допустимого, которые каждый автор определяет для себя лично, и остается в собственных границах. 

 15.  Может ли «самоцензура» быть инструментом развития человека, если этот человек – писатель, философ, политик, социолог, журналист, редактор, учитель литературы, наконец? — Не знаю, не пробовала ни одной из этих профессий. 

 16.  Самоограничения в искусстве: нужны ли они для свободы выражения художника, если его действия никак не связаны с физическим насилием над объектом? — В принципе не нужны. 

 17.  Обо всем ли можно писать и говорить? — Да

 18.  Считаете ли вы приемлемым уничтожать книги (или не допускать их до широкого читателя), если после печати тиража менеджеры издательства борются за т.н. нравственность читателей и не решаются отправить в магазины 3000 экземпляров сборника «Я в Лиссабоне. Не одна»? — Нет.

 19.  Ваш внутренний цензор слишком строг? — Не знаю. Я его не цензурирую. 

       20.  Меняется ли ваш внутренний цензор время от времени? — Не знаю, я его не цензурирую.

 21.  Уместно ли сравнение бога и цензуры? — Нет.

 22.  Подвергались ли ваши собственные тексты внешней цензуре когда-либо? — Повторюсь, один раз слово «блядь» по просьбе редактора заменила словом «прошмандовка», поскольку это мне не казалось принципиальным и смысла авторского высказывания не изменило. 

 23.  Самоцензура – это: «трусость», «расчёт», «ни то ни другое»? (нужное  подчеркнуть) — Ни то ни другое, но может быть и тем и другим. 

24.  Самоцензура: определенный лоск писателя или отсечение своих идей из-за страха стать неугодным для условной референтной группы? (нужное подчеркнуть) — Не сталкивалась с такой проблемой. 

 25.  Причиной самоцензуры является наличие внешних ограничений, нарушение которых влечет за собой неприятные последствия, либо, наоборот, отсутствие каких-либо ограничений? — Речь идет, скорее, о тех границах, которые устанавливает для себя автор, иногда и подсознательно. И именно этих, самим собой назначенных границ, он и не переходит. Это и создает его диапазон.

29. Достоевскому приписывают высказывание: «Если бога нет, то все дозволено» («Бобок», «Братья Карамазовы»), психоаналитик Жак Лакан утверждает, что «если бога нет, то все запрещено». К какому утверждению вы склоняетесь и почему? — Оба высказывания претенциозны и сомнительны. 

 

***

 Об авторах

 

Людмила Улицкая — родилась в 1943 году в Башкирской АССР. По образованию биолог-генетик. Три года работала завлитом в Еврейском театре. На рубеже 1980-90-х вышли два фильма по ее сценариям: «Сестрички Либерти» (реж. В. Грамматиков) и «Женщина для всех» (А. Матешко). Широкую известность писательница получила в 1992 году после появления в «Новом мире» повести «Сонечка»: текст удостоен Премии Медичи (Франция) за лучшее зарубежное произведение и Премии Джузеппе Ачерби (Италия). Книги Улицкой переведены на двадцать языков, она лауреат многих литпремий, в том числе «Русского Букера» и «Большой книги», а также премий международных — Симоны де Бовуар (Франция, 2011), Австрийской государственной премии по европейской литературе; Офицер ордена Почетного Легиона (Франция). 

 

Александр Иличевский — родился в 1970 году в Сумгаите, Азербайджан. Вырос и учился в Москве, окончил Московский физико-технический институт по специальности теоретическая физика. В 1990-х учился и работал в Израиле и Калифорнии. В 1999-м вернулся в столицу России. С 2013 года живет в Израиле, работает в отделении радиотерапии госпиталя Хадасса в Иерусалиме. Автор девяти романов, трех сборников рассказов, четырех сборников эссе, четырех книг стихов. Лауреат многих премий, в том числе журналов «Новый мир» (2005) и «Знамя» (2011), Премии имени Юрия Казакова за лучший рассказ (2005), премии «Русский Букер» за роман «Матисс» (2007), российской национальной премии «Большая книга» за роман «Перс» (2010), израильской Премии имени Юрия Штерна (2015). В 2020 году стал лауреатом премии «Большая книга» за роман «Чертеж Ньютона». 

 

 

ЭССЕ О ЦЕНЗУРЕ

 

Каринэ Арутюнова (Украина)

Художник, писатель, автор книг «Пепел красной коровы», «Скажи красный», «Нарекаци от Лилит», «Падает снег, летит птица», «Цвет граната вкус лимона», «Дочери Евы» и других. Финалистка израильского литературного конкурса «Малая проза» (2009). Лауреат литературного конкурса памяти поэта Ури Цви Гринберга в номинации «Поэзия» (2009). Шорт-лист Премии Андрея Белого в номинации «Проза» (2010, сборник рассказов «Ангел Гофман и другие»). Лонг-лист премии  «Большая книга» (2011, книга «Пепел красной коровы»). Шорт-лист премии «Рукопись года» (2011, рукопись «Плывущие по волнам»), премии «Нонконформизм» (2014). Лауреат премии НСПУ им. Владимира Короленко (2017, книга «Цвет граната, вкус лимона»). Публикации в журналах «Знамя», «Новый мир», «Волга», «Новый журнал», «Шо» и других. Новая книга «Мой друг Бенджамен», в которой автор выступила в роли писателя и иллюстратора, вышла в Киеве («Наири», 2020). Живет в Киеве. 

 

Уместность высказывания

 

Как удержаться в рамках самоцензуры, не впадая в ханжество, с одной стороны, и распущенность – с другой?

 

Однажды, в далёкие времена, вернувшись домой после общения со сверстниками, я, обремененная свежими познаниями, торопливо выплеснула их за накрытым столом. В тот вечер, как назло, родители принимали гостей, но этот фактор никак не мог повлиять на мою готовность делиться важным. 

Ужасное слово, распластанное бесхитростным детским языком, повисло в воздухе. Родители поперхнулась. Гости, пытаясь сгладить неловкость создавшейся ситуации, пытались перевести беседу в более безопасное русло, но я, воодушевленная эффектом, произнесла это самое слово ещё раз.

 

А четакова? Лене из дома напротив можно? А мне нельзя? И, вообще, всем все можно, а я, стреноженная интеллигентным воспитанием, и слова такого не знала. Теперь вот знаю. Но, поверьте мне, стараюсь не употреблять. Не всякое знание во благо.

 

Конечно, в любом высказывании важен контекст. Когда кирпич падает на ногу, вы же не выбираете выражения? Не пытаетесь выглядеть прилично в глазах окружающих?

 

Что дозволено Юпитеру, не дозволено быку. Что дозволено Чарльзу Буковски, то определенно отвергнет Хемингуэй или Франсуаза Саган.

 

Слово, вложенное в уста жеманной дамы, покажется недопустимой пошлостью в словарном запасе слесаря водопроводчика.

 

Важен возраст пишущего, он тоже является неким условием, – не последнюю роль играет социальный статус и, конечно, повод. Довольно часто цель оправдывает средство. Когда бессильна кисть, в ход идёт мастихин и костяшки пальцев, сами понимаете.

 

То, что написано мной десять лет тому назад, я вряд ли повторю, да это и не нужно, – того высказывания, сделанного именно в той форме, вполне достаточно. Сегодня я найду другие слова. 

 

Самоцензура – это не что-то застывшее, это не догма, это некий встроенный в наш мозг индикатор, считывающий все внешние и внутренние обстоятельства, учитывающий резонанс и последствия, – он, этот индикатор, меняется вместе с нами, фиксируя тектонические сдвиги и изменения в общественном восприятии и личностном.

 

Исходя из всего вышесказанного, я вряд ли однажды откажусь от любого из своих прозаических либо романтических высказываний, делая скидку на возраст, гражданскую позицию и потребность высказаться любой ценой.

 

 

 

Евгения Джен Баранова (Россия) 

Поэт, сооснователь журнала «Формаслов» и одноименного издательства. Родилась в 1987 году в Херсоне (Украина). Публиковалась в журналах «Дружба народов», «Новый Берег», «Интерпоэзия», Prosodia, «Сибирские огни», «Крещатик», Homo Legens, «Юность», «Кольцо А», «Зинзивер» и др. Лауреат премии журнала «Зинзивер» (2017); Премии имени В.П. Астафьева (2018); Премии журнала «Дружба народов» (2019). Финалист премии «Лицей» (2019), обладатель спецприза журнала «Юность» (2019). Автор четырех книг стихов, в том числе сборников «Рыбное место» (СПб.: «Алетейя», 2017) и «Хвойная музыка» (М.: «Водолей», 2019). Участник арт-группы #белкавкедах. Стихи переведены на английский, украинский и греческий языки. Живет в Москве.

 

«Из неназывания рождается интерес»

Самоцензура – понятие достаточно широкое: каждый вкладывает в него что-то свое. 

Впрочем, основных ветки у этого дерева две – ситуация, когда автор правит свой текст, чтобы не ранить какую-то социальную группу (как вариант – угодить/ понравиться/ впрыгнуть в вагон общественного резонанса), и ситуация, когда изменять первоначальный текст автора заставляют внутренние процессы. В первом случае писателем может двигать не только тщеславие, но и жалость, во втором – не только стремление к развитию, но и подсознательная жажда самоуничтожения через уничтожение текста.

Самоцензура нравственного, этического или художественного толка представляется мне необходимой частью творческого процесса. Желание выточить из дерева первоначального образа лаковый подсвечник стиха – желание здоровое: рефлексируя и мучаясь над пределами допустимого, автор добивается должной чистоты, кристаллизирует свой опыт.

Пожалуй, именно из этой почвы произрастают милые моему сердцу аллюзии. Мне, как человеку по природе скрытному, необходим простор намеков, размах недосказанности. 

Из неназывания рождается интерес (вспомним Во́лан-де-Мо́рта из вселенной «Гарри Поттера»). Иногда неназывание усиливает не только интерес, но страх перед определенностью. Здесь мне хотелось бы привести финальную цитату из «Фиесты»:

– Ах, Джейк! – сказала Брет. – Как бы нам хорошо было вместе.

Впереди стоял конный полицейский в хаки и регулировал движение. Он поднял палочку. Шофер резко затормозил, и от толчка Брет прижало ко мне.

– Да, – сказал я. – Этим можно утешаться, правда?

На мой взгляд, в образе конного полицейского, тормозящего движение, в этих случайных объятиях двух невыносимо любящих существ больше чувственного, чем в некоторых эротических фильмах. Великолепное завершение для романа, построенного на недомолвках.

Если же говорить о самоцензуре как о проявлении общественного договора, то здесь, по моему мнению, без некоторых самоограничений все-таки не обойтись. Например, сейчас, когда я работаю над эссе о самоцензуре, я пользуюсь разметкой внутренних ограничений. Постараюсь привести максимально честно мой внутренний диалог:

–  гиперссылка…

–  нет, гиперссылка – термин из мира ЖЖ, стоит заменить…

–  заточено…

–  нет, выбранный мною формат не подразумевает сленг…

–  бл..ь!

–  нет, ругань в печатном издании неуместна...

 

Точно так же, выступая перед школьниками возраста 12+ (а мне доводилось бывать в таких ситуациях), я вряд ли буду читать тексты про суицид. 

Что это – проявление репрессивной сути социума или здравый смысл? Мне думается, что второе.

Перестану ли я затрагивать в своих текстах подобные темы? Разумеется, нет. Просто я считаю, что детской аудиторией кое-какие смысловые нюансы могут быть не понятны, а нести нравственную ответственность за причастность к чьей-то смерти я не готова.

Так мы неторопливо и расслабленно переходим к следующей грани обсуждаемой темы – а есть ли у писателя ответственность перед читателем? И где грань между осознанным отношением к роли поэта в литературоцентричном пространстве – и трусостью закабаленного морально-этическими установками индивидуума? Да и могут ли морально-этические установки закабалить? Я для себя отвечаю на эти вопросы так: 

 

– Да, ответственность есть, и с этим нужно смириться. Искусство забирает тебя полностью, в том числе отнимает право на последовательное легкомыслие. Я целиком отдаю себе отчет в том, что писала бы я бодрее, светлее, прозрачнее (нужное подчеркнуть), то и моя писательская судьба была бы бодрее, светлее, прозрачнее. Я же пишу для взрослых, мрачных, ассоциативно мыслящих людей – и собираюсь продолжать в том же духе. Да, я готова заменить мат (не матом единым, честное слово), но не готова заменить душу.

 

– Морально-этические нормы, вложенные писателем в текст, должны совпадать с морально-этическими нормами человеческой оболочки, в которой писательский дух бодрствует. И разницы между ними в идеале быть не должно. Писатель как носитель определенных ценностей не может не транслировать их в своем произведении, потому что текст для литератора – основная форма существования. Стало быть, и закабалить твое собственное мировоззрение тебя не может. А ежели ты чувствуешь некоторое тревожное несоответствие, значит пора провести внутреннюю ревизию: из чего-то ты вырос, что-то утратило для тебя свою сверкающую ценность.

 

Напоследок мне хотелось бы озвучить еще один важный для понимания моего отношения к цензурным бедствиям аспект: что делать, если я редактор, а присланный текст мои представления о нравственном нарушает? Как себя вести с автором? 

Так вот, по отношению к чужой рукописи у меня бо́льший запас приятия. Другой человек не обязан соответствовать моим представлениям о правильном или о нравственном. Как редактор я стараюсь влезть в шкуру другого существа, пытаясь почувствовать жизнь так, как чувствует он. Но – до известных пределов: если мое человеческое отвращение пересилит художественные достоинства его рукописи, я предпочту вежливо отказаться от сотрудничества. И это будет значит только одно – талантливый, но мировоззренчески чуждый редактору автор найдет своих в другом издании.

 

 

 

 

 

Борис Берлин (Израиль)

 

 

 

Родился в Москве, живет в Израиле и Канаде. Член Международного союза писателей Иерусалима и Южно-Русского союза писателей. В 2014 году вышли две книги: «Ню» и «Вначале было слово». В 2018-м в московском издательстве «Время» вышла третья книга «Цимес», в 2021-м — четвертая, «Placenta Previa» («Литературное бюро Натальи Рубановой – Издательские Решения»). Публикации: журналы «Этажи», «Дарьял», «Эмигрантская лира», «Звезда востока», «Литературный Иерусалим», «Мишпоха», «Новый Свет» (Канада), «45 параллель», «Южное сияние» (Одесса), «Крещатик» (Киев), газета «МК» и другие.

 

 

О цензуре, отрыжке вселенной и маленьком Освенциме

 

«Цензура — строгое суждение, суровый разбор, взыскательная критика, система надзора за содержанием…» и т.д.

 

Недавно я где-то то ли прочел, то ли услышал, что некая дама выставила в одной из галерей серию изображений собственной вагины. Не имея чести быть знакомым с автором данного произведения и не испытывая ни малейшего предубеждения против самого объекта ее творчества как архетипа, почему я затронул это в свете обсуждаемой темы?

«Цель творчества самоотдача…» — помните? 

В одном очень старом фильме герой изрекает: «Творчество — единственная возможность для мужчины родить ребенка». Оговорюсь, речь о временах, не знавших, что такое трансгендеры, политкорректность и ЛГБТ-сообщество, но речь не об этом. Мне кажется, уже довольно долго мы являемся свидетелями подмены понятий, по крайней мере, их весьма расширенного толкования: самоотдача превратилась или, если хотите, выродилась в то, что нынче принято называть самовыражением, при этом не в качестве способа самопознания, открытия себя — себе, а способа явить себя миру: алё, я здесь!  

В значительной степени это произошло благодаря соцсетям — вдруг появилась возможность обращаться ко всем и сразу, можно ли ею не воспользоваться? При этом — увы — совершенно неважно, как и зачем?  

Тут я снова вынужден прибегнуть к цитате:

 

Мы почитаем всех нулями,

А единицами — себя.

Мы все глядим в Наполеоны…

 

Александр Сергеевич и здесь на два века вперед провидеть умел!

Тем не менее я совершенно уверен в том, что, пусть каждый по-своему, но талантливы все обитатели нашей планеты. Все мы — потенциальные Наполеоны, хоть девяносто девять (ладно, пусть девяносто пять) процентов из нас не реализуют свой потенциал полностью, а не меньше половины даже не попытаются его осознать, что, впрочем, ни в малейшей степени не влияет на их стремление самовыражаться. 

Но остаются и те немногие Наполеоны состоявшиеся, которым есть что предъявить миру по самому что ни на есть гамбургскому счету.

Как же узнать, кто есть кто, отделить, так сказать, зерна от плевел, имея в виду то, что конфликт между потенциальной возможностью и реальным воплощением оной скорее всего неразрешим и, по-видимому, вечен.

На мой взгляд, основные признаки, позволяющие сделать это, таковы:

во-первых, Наполеон состоявшийся не нуждается в саморекламе, ибо самодостаточен. В рекламе — да, но, вне зависимости от этимологии, эти понятия не пересекаются в принципе; 

во-вторых, он не стремится шокировать своими творениями (во всяком случае, сознательно), у него иные цели и иные способы их достижения: он открывает не себя миру, а показывает миру, каким он — Наполеон — его видит. Этот взгляд можно принять или отвергнуть, но его нельзя не заметить; 

в-третьих, он не просто отражает контекст реальности — он его создает. Область его творчества невозможно ограничить: он всегда и несмотря ни на что будет писать, говорить, изображать все, на что обратит свой взгляд, невзирая на наличие или отсутствие какой бы то ни было помехи. То, что у него внутри, неудержимо стремится наружу, и ни одна цензура не в силах этому противостоять;

в-четвертых, уровень исполнения — совокупность профессионального умения и того, что, следуя мысли Бродского, можно назвать метафизикой творчества. Чего-то, что нельзя увидеть или сколько-нибудь конкретно определить — только почувствовать, но именно это нечто и делает художественное произведение таковым. 

Возьму на себя смелость утверждать, что творец, соответствующий перечисленным выше признакам, априори обладает такой встроенной цензурой, что всякая другая так же априори рядом с ней абсолютно бесполезна. Цензура — эта суть сплав высокого профессионализма мастера и той вселенской, общечеловеческой этики, которая по самой своей природе свойственна упомянутой выше, метафизической стороне его таланта. Такая цензура, являясь гарантом его мастерства, ограничивает творца несравнимо больше всякой другой, но она же сообщает его произведениям силу, способную влиять на умы и менять рамки общепринятой морали, другими словами — изменять сущее. 

Что же до самовыраженцев, им цензура не показана в принципе (медицинский термин не случаен), ибо ни ограничить их в чем-то, ни в чем-то помочь она не сможет — отсутствует сам предмет воздействия, нету, так сказать, мальчика. Невозможно же всерьез относиться к примеру, приведенному мной в начале, или к избранию некой особы почетным академиком Академии художеств, сколько бы она не потратила на краски, покрывающие ее полотна. С другой стороны, пусть художественная ценность ее произведений более чем сомнительна, она хотя бы не вызывает нездорового возбуждения действительных членов академии изображением предмета собственной половой (простите — гендерной) идентичности. Другой причины я не вижу.

Все это весьма печально. Сколь многого мы вроде бы хотим и сколь малым, оказывается, готовы удовлетвориться…

В одном из недавних английских сериалов есть сюжет, в котором, вынужденный к этому шантажом, премьер-министр совершает online-коитус со свиньей, и данное соитие рассматривается как арт-проект, некое новое слово или движение в искусстве — куда уж дальше? Название сериала «Черное зеркало». Догадались, почему? Да-да, оно отражает человечество — нас с вами, такими, как есть, без прикрас — вас, вас, вас и вас. Что ж, давайте обсудим необходимость цензуры, может, на самом деле поможет?

Уже довольно давно Барух Спиноза определил свободу как осознанную необходимость, но есть и выражение-антоним, определяющее свободу, как необходимость неосознанную — его автор мне неизвестен. Какая же из них истинна — неосознанная свобода творить или осознанная самовыражаться?

Теперь, собственно, о том, с чего все и началось — «Я в Лиссабоне. Не одна». 

Вопрос не в том, понравилась ли мне книга, не в том, считаю ли я, что писать можно обо всем, и даже не в том, люблю ли я эротику. Что, собственно случилось? Вы удивлены, что на свете существует страх, конформизм, привычка, зависть, желание угодить начальству, наконец? Ну, устроили маленький Освенцим — так ведь не большой. Если вспомнить цитату Гегеля, что «история повторяется дважды: один раз в виде трагедии, второй — в виде фарса», то сейчас это даже не фарс, никого ведь не убили — подумаешь, книги. Правда, есть еще одна цитата — его же: «История учит лишь тому, что она никогда ничему так и не научила народы», и если верна она, то и тогда именно с книг все начиналось.

Недавно мне довелось услышать выражение: «мы — отрыжка вселенной», сказанное по поводу всего происходящего с нами в последнее время — вплоть до пандемии. Неужели всевышний, вселенная или не знаю кто потеряли не только веру в нас, но уже и надежду до такой степени, что в самом деле отрыгнули Землю, человечество и все, что мы? Или это пока еще последнее предупреждение — как вам кажется? 

И я спрашиваю: при чем здесь цензура?

 

 

 

 

Валерий Бочков (США)

Писатель, автор тринадцати книг, лауреат «Русской Премии» за роман «К югу от Вирджинии» (2014). Роман «Харон» стал победителем Премии имени Эрнеста Хемингуэя (2016). Сборник рассказов «Брайтон Блюз» получил титул «Книга года» немецкого издательства «Za-Za Verlag» (2013). Российское издательство «ЭКСМО» выпускало персональную серию «Опасные игры» с 2015 года. В 2020-м запущена новая авторская серия «Эрос и Танатос» в литературном агентстве «Фобериум». Живет в Вермонте. 

 

Самоцензура?

 

Вы знаете, для меня в самом звучании этого слова слышится что-то не совсем пристойное, вроде какой-то нехорошой привычки или стыдной болезни. А визуальный ряд, что возникает – он из арсенала инквиторско-церковного обихода: пудовые вериги – железные цепи, медные иконы, кресты и башмаки с чугунными подошвами – что там ещё носят аскеты и иноки разных вероисповеданий для укрощения плоти и смирения страстей? Да, железные шляпы – серьёзно, шляпы тоже есть.

 

Мой личный опыт в области самоцензуры уходит в прошлое тысячелетие. Я тогда работал художником-иллюстратором в Агентстве печати «Новости», что на Зубовском бульваре, в Москве; контора занималась пропагандой советского образа жизни по всему миру, выпуская более сорока журналов в разных странах – от Польши и Афганистана до Англии и США. 

Нарисовал я как-то новогоднюю обложку для детского журнала «Спутник», который печатался в Индии. 

Индию, к слову, мы охмуряли с особой страстью: там выходило два молодёжных издания, женский глянцевый журнал и толстый полноцветый «Совьет Лайф» – эдакий наш вариант журнала «Америка», если кто застал. 

Обложка вполне безобидного содержания – как сейчас помню – русский Дед Мороз, держит на руках мелких ребятишек с подарками; фоном – ёлки в снегу, за ними звёздное небо. Главный художник журнала, Миша Шестопал, обложку похвалил, но приглядевшись, рассердился не на шутку – ты, говорит, Валера, с ума что ли сошёл? На твоём небе половина звёзд -- шестиконечные! Нас же с тобой в тайном сионизме обвинят! Слава богу, что заметил, а то бы в печать номер пошёл, представляешь, какой скандал бы случился?

Звёзд было много, я почти час переделывал магендавиды в пятиконечные звёзды, политически правильные и утверждённые партией и правительством. Щестопал все звёзды внимательно проверил и обложку подписал в печать. 

После этого случая, много лет подряд, каждый раз когда я рисовал звёзды, будь то иллюстрации к сказкам Пушкина или на плакатах к московской Олимпиаде, я непроизвольно пересчитывал концы, стараясь избежать крамольной гексаграммы.  

 

…

 

Сегодня я живу в Вермонте и выпускаю свой двенадцатый роман, который называется «Горгона». Профессионально писать я начал уже в Америке. Звёзды к тому времени я рисовал уже любые и концов больше не пересчитывал. 

Когда я работаю над текстом, единственный элемент самоцензуры – это требовательность к себе. Я испытываю абсолютную, почти религиозную ответственность за каждое слово. Стилистически я стараюсь быть безупречным. Сложней дело обстоит с тематикой: писатель – настоящий писатель – подобен чуткому инструменту, вроде сейсмографа, способному задолго до землетрясения ощутить приближающуюся катастрофу и предупредить праздное человечество. 

«Горгона» была закончена прошлым октябрём, а начал я этот текст года три назад. Тогда Харви Вайнштейн ещё был главным продюсером Голливуда, никто не слышал про #me too. Страшно обидно, что неповоротливость русского издательского дела воткнула мой роман в ряд книжек с подобной тематикой. 

Я никогда не интересовался трендами в литературе и тут я разделяю мнение Юрия Крылова: “Если на литератора влияет книжный рынок, значит, это бездарный литератор… Когда рынок начинает воздействовать на литературу, использовать её как инструмент зарабатывания денег, она перестает быть литературой. Она становится чем угодно: публицистикой, памфлетистикой, имитацией художественной литературы…”

Для меня писательство не способ заработать – я профессиональный художник с сетью клиентов по всему миру и агентом в Вашингтоне. По той же причине меня не интересует известность и слава – только в прошлом году мои работы экспонировались в музеях Германии и Русском музее в Санкт-Петербурге. 

 

…

 

А если говорить о самоцензуре в исконно русско-советском понимании – политическом – этого слова, то сошлюсь на мой роман «Харон», в котором даётся детальный план ликвидации существующего режима в РФ. 

Моё последнее интервью «Эху Москвы» сняли с эфира; когда я отвечал на вопрос о проблемах российского книжного бизнеса, Майя Пешкова перебила меня: вы называете все фамилии, а они же к нам сюда приходят в студию (невольно подумалось – да к тому же и зарплату платят), вам хорошо – вы в свой Вермонт уедете, а нам с ними тут жить.

После записи я вышел на Калининский проспект – или как он там сейчас называется – вышел в город, где вырос и который знал не хуже своей ладони, но Москва не узнавалась и была похожа на нехороший сон, когда всё вокруг лишь скорлупа, а внутри гниль, дрянь и сплошное притворство; и понял то, чего не понимал дотоле и что лежало на виду. Всё вдруг стало просто и ясно: а ведь права Пешкова – мне действительно хорошо. 

Хорошо, что я уеду в свой Вермонт, где у меня свой лес и своя река, и баня с вениками, и где мне не надо улыбаться мерзавцам или не дай бог жать руки им. Хорошо, что не надо на ювелирных весах проверять каждое слово на лояльность подонкам и лицемерам. Хорошо! И слово «самоцензура» будет означать не страх перед начальником-самодуром, а всего лишь обязанность перед самим собой быть достойным художником. Действительно хорошо!

 

 

 

Андрей Бычков (Россия)

 

Автор семнадцати книг, изданных в России и за ее пределами (в частности, «Вот мы и встретились», «Тот же и другой», «Авангард как нонконформизм», «ПЦ Постмодернизму» и др.). Лауреат премий «Silver Bullet» (USA), «Тенета», «Нонконформизм», шорт-листер Премии А. Белого, сценарист культового фильма Валерия Рубинчика «Нанкинский пейзаж». Живет в Москве.

 «Творчество Андрея Бычкова несомненно представляет собой уникальное и крайне интересное явление в современной русской литературе» — писал о прозе писателя Юрий Мамлеев.

 

 

Неестественный отбор – нелёгкое предстояние

Мы живем в эпоху не Эсхила, а Пиара. Справедливости больше нет, но разговоры о чем-то подобном остаются. Справедливость имеет отношение к закону. Регулируют же социальные процессы в основном правила, они запрещают одно, разрешают другое, ограничивают или поощряют третье. В постмодернистские времена законы окончательно теряют свой онтологический статус, и правила подменяют собою закон. Субъект же, черпающий свое основание в онтологии, подменяется той или иной субъективностью. Слова описывают уже не реальность, а сами себя. «Когда истинное становится ложным, ложное становится истинным», – говорит пословица. 

Цензура претендует на закон. Человек становится человеком, что-то себе запрещая, а что-то позволяя. Однако в наши времена она превращается в полный произвол. Говорить о запретах со стороны государственных органов – в отношении литературы – повторять банальности. Гораздо интереснее обратить взгляд на цензуру внутри литературного процесса, который сегодня откровенно сводится к процессу премиальному и куда все больше проникает капитал и олигархические правила игры. 

Схемы опять же до банальности просты – публикация в толстом журнале или в крупном издательстве, пиар-раскрутка, процедура премирования (надувание имени), увеличение тиражей. Механизмы, опять же, как и везде сегодня – политика и экономика отношений. Литература давно потеряла статус избранничества. На фасаде – фарисейство и ханжество для всех, за фасадом – строго «конфиденс». Литература сегодня – не более чем бизнес. Насколько популярен будет продукт? Сколько нужно вложить в его раскрутку? У тебя что-то некоммерческое? Тогда, извини, за твой счет. Таков сегодня «естественный» отбор. Выживает, как обычно, сильнейший. Но сила не в правде, и не в таланте, а в том, насколько вы можете приспособиться к подобным правилам игры. Но ведь это и называется конформизм. Иначе – не вписаться. Триггер «да, нет» на каждом шагу. Произведения и автора больше нет, есть лишь товар, который или продвигают, или откидывают на обочину. Парадокс в том, что продвинуть сегодня можно любое произведение. И литературная власть об этом прекрасно осведомлена. Вопрос в том, чтобы ты сам понравился литературной власти. А чтобы ты ей понравился, для начала она должна понравиться тебе. Нонконформист нынче непопулярный автор, он знает, что цензура по-прежнему везде, а воздух, как выразился бы Мандельштам, запрещен. Нонконформист ставит вопрос в плоскости перпендикулярной. Быть или не быть, вот в чем вопрос. Вот в чем цензура. Позволяешь ли ты себе быть, стоять независимо, на самом себе – даже в этом условном мире, который устроен по не твоим правилам игры. Или приседаешь, ложишься под литературную власть, ставишь ей лайки, комментируешь в фейсбуке ее посты, лишь бы вписаться. Но тогда пройти ценз, напечататься, получить премию – грош цена. 

Чтобы заговорить в постмодернистские времена о цензуре серьезно, надо сойти с ума, как Гамлет. Надо начать называть литературную власть по именам. Легко назвать Путина гондоном, но враг твой – ближний, а не дальний. Однако не каждый может «сойти с ума» против своей выгоды. О какой цензуре вообще речь, если правды нет? Если вместо субъекта осталась лишь субъективность, лишь та или иная точка зрения, и интеллектуальные упражнения экспертов. Литературной истины давно уже нет, зато есть литературный дискурс. Умение мыслить ни к чему, важно уметь формулировать свое мнение, подбирать правдоподобные аргументы, излагать гладкими правильно выстроенными фразами. 

Но где же наши Гамлеты, чтобы хотя бы показать литературной власти спектакль, как в уши современной изящной словесности вливается яд? Как, например, заливает свои стилистические жидкости Галина Юзефович, «о которой приятно говорить и думать, которую хочется носить с собой, открывая и перечитывая в случайных местах, которую так и тянет дарить и рекомендовать знакомым». Это Галина написала так о книге Водолазкина «Лавр». Продолжим цитату: «В том, что ее ждет счастливая читательская судьба, особо сомневаться не приходится. Надо думать, что и премиальная судьба этой книги тоже будет счастливой». И как это бедняжка угадала? Остается только похлопать в ладошки и позвать на сцену и самого лауреата «Большой книги», порадоваться стилю его «высокой актуальной прозы». Вот вам примерчик: «Если информация соответствует действительности, говорят Тихону слободские, лучше признайся, потому что в данном случае брошена тень на праведника и на Страшном суде нелегким будет твое предстояние».

Да, будет нелегким ваше предстояние на Страшном Суде. Знайте об этом, праведники, коррупционеры, хапуги и бездари!

 

 

 

Алина Витухновская (Россия)

Писатель, поэт, политик, журналист, публицист, правозащитник. Член Союза писателей Москвы, ПЭН-Москва и Международного ПЕН-Клуба. В 1996 г. награждена литературной стипендией Альфреда Топфера (Германия). Лауреат премии «Нонконформизм». Публикуется с 1993 года; автор многочисленных книг и публикаций. Стихи переводились и публиковались в немецкой, французской, английской, шведской и финской прессе. Живет в Москве. 

 

 

Цензура в серое время

 

История с сожженным сборником «Я в Лиссабоне. Не одна» показательна и симптоматична для нашего времени. Эту книгу придумала писатель Наталья Рубанова, собрав под одной обложкой мастеров прозы из разных стран. Однако путь к читателю оказался закрыт: книга была уничтожена в российском издательстве и возрождена в издательстве канадском. Это апофеоз цензуры, причем даже не советской, а вполне себе инквизиторской.

 

В мире происходят удивительные процессы. С одной стороны — избыток любой информации: эротической, порнографической, с другой стороны — запреты, цензура и самоцензура.

 

Есть определенные признаки, которые указывают на то, что в мире сформировалась новая мировоззренческая и экзистенциальная проблема. Это в первую очередь усиленное внедрение новой этики (НЭ) не только как новой формы социальных взаимоотношений, но и как нового нравственного диктата, отступление от которого уже карается по всей строгости законов усовершенствованной системы распределенного софт-насилия.

 

Во-вторых, это попытка создать и запустить в жизнь глобализованного общества новые виды идентичности. В-третьих, переформатирование политической карты мира, уже заточенной под вышеописанную модель.

 

На примере президентской выборной интриги, происходившей в США, мы видим, как это работает. Вбросы, подтасовки, бунты, попытки морального давления, информационная вакханалия — все это было в истории и ранее. Но никогда еще в таком концентрированном виде, на столь коротком промежутке времени.

 

Проблема заключается в системном кризисе морально устаревшей концепции гуманизма, сформированной еще в XIX и XX веках. Это концепция состоит из упрощенного кантианства, приоритета общего над частным, «духа» над материей и благих намерений, не оправдавших себя.

 

В своем фейсбуке я задалась таким вопросом: устраивает ли нас мир, где политкорректность становится цензурой? Где мы можем лишиться работы, денег и даже свободы за одно лишь неправильно сказанное слово? Нуждаемся ли мы в формировании новой гуманистической парадигмы, действительно рассматривающей проблемы индивида (субъекта), а не объекта и порожденной им химеры некоего единого общественного организма?

 

Навязываемый нам под соусом благих намерений «новый мир» — есть софт-антиутопия, состоящая из безальтернативных моральных норм, сомнительных идеологических клише и новых политических установок, скорее напоминающих религиозные.

 

Фактически выдвигается априорный принцип, когда последующие поколения принуждаются к ответственности за дела предыдущих — за рабовладельческие отношения, развязывание войн и т.д.

 

Таким образом, людям, еще не обретшим идентичность, уже навязывают ее вновь, причем в принудительном порядке. Идея коллективной ответственности — это не попытка установить справедливость, это лишь манипуляция. 

 

Один развернутый ответ мне хотелось бы привести полностью: «Новая этика — это целостная система этических норм, исторически сформировавшаяся в Америке в результате борьбы за права меньшинств, получившая свое развитие в теоретических разработках Critical Race Theory (CRT) в части расовых вопросов, теорий и манифестов радикального феминизма и т.п., начиная с 60-х годов 20 века включенная в систему образования США и получившая взрывное развитие и выход в широкие массы в 2010-20 гг. Основными критериями НЭ являются:

1. Субъектами этики являются не индивидуумы, не люди, а группы людей, при этом человек самостоятельно или явочным порядком относит себя к таким группам. Человек, в силу внешних причин относящийся к такой группе, но не согласный с ее идеологией, рассматривается группой как «sell out», т.е. продавшийся, изменивший. Он теряет право на возможность говорить от имени группы (например, афроамериканский профессор Гленн Лоури, доказывающий несостоятельность CRT в научных работах, рассматривается как дивергент).

2. Группы попарны и антагонистичны (мужчины-женщины, черные-белые, гомосексуалы-гетеросексуалы). Антагонизм вечен и непреодолим; при этом борьба якобы за его преодоление, а на самом деле — за привилегии и господствующее положение одной группы над другой — вечна и должна усиливаться. 

3. Никакое реальное изменение положения вещей, никакая статистика не имеют никакого значения. У нас всегда эпидемия мизогинии, харассмента, гомофобии, расизма и полицейской жестокости, здесь и сейчас. Отнесение человека к такой группе влияет на все поведение человека, в любой момент его жизни. Даже если он это отрицает, он имеет так называемый bias, подсознательную мотивацию вредить антагонистической группе и только ею и будет руководствоваться в своих поступках. Все, что человек пишет и говорит, — это только прикрытие для того чтобы скрыть цели, определяемые баесом и принадлежностью к группе.

4. Все внутренние несогласия в группе подавляются, она должна действовать едино, как стая рыб.

5. Инфантильное распределение ответственности между группами: у своих — права (быть обиженными, требовать особенной чувствительности и эмпатии, требование снисходительного отношения к агрессии и любому поведению, маркированному обычной этикой как неблаговидное, требование привилегий под соусом восстановления справедливости); у противников — обязанности (терпеть, проявлять эмпатию, обеспечить законодательно и операционно реализацию привилегий для нашей группы, безусловно ставить интересы нашей группы над своей, работать над своим нежеланием признать собственную неправоту, признавать без всяких оттенков историческую вину своей группы, раскаиваться за нее и выражать желание ее искупить, выражать желание строить новый мир так, чтобы обеспечить благоденствие нашей группы и подчиненное положение своей для профилактики прошлых преступлений).

6. Активизм как единственно поощряемая форма поведения, «кто не с нами, тот против нас».

7. Все прочие факторы значения не имеют, союзы ни по каким иным основаниям невозможны.»

Очень емкий и внятный текст, описывающий проблему как она есть.

Мы можем констатировать и в мире, и в России одну тенденцию: это радикальная атака на свободу слова и сокращение персональных свобод.

И в литературе, и в политике идут примерно одни и те же процессы. Российская литература становится все более социалистической и советской. Что значит буквально — бездарной. Писатели в штатском от Шаргунова до Прилепина вознесены на социальные пьедесталы. Пьедесталы, которые пошатнутся в тот же момент, когда переменится политический ветер. Помните, как советские люди сначала закупали дефицитные, но большей частью неинтересные книги, а потом несли их сдавать в макулатуру? Такова судьба всех скучных персонажей серых времен.

 

 

 

 

Наталия Гилярова (Россия) 

 

Писатель, сценарист, художник. Лауреат конкурсов «Илья-премия» (2000), «Белая Скрижаль» (2011), «им. Булгакова» (2011), «Марюса Вайсберга» (2015), «Русский Гофман» (2016), «Белый мамонт» (2016), «Хороший текст» (2017). Автор книг «Неигра» и «Финтифля». Живет в Москве.

 

 

 

 

«Чтоб зло пресечь, собрать бы книги все да сжечь!»

 

Тираж книги «Я в Лиссабоне. Не одна», выпущенной издательством АСТ, был сожжен. Сожжен самим издательством! Оно испугалось «творения рук своих». 

Акт сожжения книг – всегда нечто экстраординарное. Это действо неизбежно привлекает внимание, и не только пироманов. Слишком богатые коннотации. От весельчаков Герострата и Фамусова («Чтоб зло пресечь, собрать бы книги все да сжечь!»), до их последователей: большевиков, нацистов, чиновников, которые сожгли книги, изданные Фондом Сороса в 2015-м…  Нельзя не заметить, что сжигаются всегда только лучшие книги! Ну и сразу вспоминается классика, «451 градус по Фаренгейту» Брэдбери, камертоном настраивая на нужный лад… 

У меня есть особая премия за «несожжение книг». Однажды, во время оно, я побывала на вечере в Зверевском центре. И там как раз жгли книги. Моё эссе по впечатлениям от увиденного «Аутодафе в Зверевском центре современного искусства» было напечатано в газете «Первое сентября» (№ 44/2001). 

Привожу цитаты: «Там, 4 июня, вечером, в саду, творилось недоброе. Начиналось как обычная литературная тусовка. Собрались эстеты и книгочеи, публика, причастная литературе более, чем тополиному пуху и летнему солнышку, которых и не замечали за разговорами о книгах. Свечерело, стало прохладно. Красивые, кудрявые, красно-зелёноволосые литераторы сложили костёр, а вместо дров использовали тоже книги. И грелись от этого огня». 

 «…акция была заявлена как “Сожжение вредных книг”, а также “Сожжение греховной части себя ради спасения души”».

 «…тусовочная публика была свежая, нарядная, неусталая, даже вдохновенная. Они потому и пришли в этот вечер в сад, разукрасив хайр в зелёный и красный, что им пока ещё до умопомрачения нравится литература, нравится выбранное дело, нравится собственное призвание. Литературой они и вдохновлены. Для вскормленного бумагой молодняка книга – предмет завораживающий. Вбирающий и несущий все смыслы мира, познаваемый и никогда до конца непознанный – священный. Всем им жаль сгоревшую Александрийскую библиотеку. Разодрать книгу на клочки, полить бензином и поджечь причастному литературе человеку невозможно, она для него – живая. Но в этот вечер литераторы, чувствуя боль книг, рвали их и терзали как будто через силу, из чувства долга… предавались садомазохизму без страсти, без восторга. Покорно, как будто выполняя домашнее задание, они ругались над собой…». 

Я не грелась от этого огня, я сидела в сторонке. Если б зима, лютый мороз… но в июне даже и искушения не было!  Поэтому по окончании вечера Зверевский центр наградил меня дипломом премии «Бродячая собака» за «неучастие в акции».

Впечатление от всего происходящего действительно осталось очень странное. Как будто дети играли в «больших». Услышали, что кто-то когда-то жёг книги, и решили в это поиграть. 

В то время нам казалось, что возращение запрета на слово невозможно. Что свобода естественна, как воздух. Вспомнилась история… Мой отчим, поэт Григорий Корин, был очевидцем и даже участником пражского Сопротивления 68 года.

 

«Признаю единственные

Флаги  –

Праги!

 

И себя, развеянного

В прахе –

В Праге.

 

И Россию в

В танке-саркофаге –

В Праге…»

 

Отчим тогда очень спешил опубликовать эти стихи: «Пока можно». Вот чудной, удивлялась я. Не понимает, что теперь свобода – и она вечна! Чудной-то оказалась я… 

 

Вдохновенная молодежь больше не играет в костры инквизиции. Теперь всё по-настоящему. Администраторы АСТ переполошились не на шутку, книги сожгли, как, бывало, заговорщики жгли компрометирующие материалы…  Испуг издательства мы называем «самоцензурой». 

Самоцензура бывает самая разная. В данном случае, как я понимаю, самоцензура была не эстетическая. Которая необходима. И не политическая. Которая, безусловно, зло.  Некоторая сделка с совестью. Маленький вклад в порчу общества.  Но эта тема в стороне от художественной литературы, которая всё же не публицистика. Художественная литература изобрела эзопов язык, и тем спасается.

Здесь имела место цензура «нравственная», которая на самом деле глубоко безнравственна. Притом что этическая самоцензура необходима. А вот нравственная цензура – ее противоположность, ибо основана на общественной морали, а не на личной.

«Общественная мораль» – это то, чем прикрывают душевную слепоту. Свод тех или иных сомнительных правил. Это и борьба за «нравственный облик строителей коммунизма», и «политкорректность», и более древние учения. 

Например, в прошлом мораль допускала отношение к человеку как к товару. Брак как сделку. Убийство как наказание за неверность. Многое не изжито и теперь. Церкви изначально взяли на откуп область «общественной морали». Они беззастенчиво надзирают за жизнью ниже пояса. Выше этим организациям поднять взгляд затруднительно.  И в наше время, если кто-то из их сотрудников по недосмотру смотрит выше, его книги сжигают. Как книги Александра Меня. А его самого рубят топором. 

 

Однажды мораль напала на меня в виде разъяренной бабы с метлой. Мы с мужем тогда снимали сарайчик за городом. Гуляли там на природе. Я тяжело болела, проходила химиотерапию одновременно с лучевой. Силёнок было маловато. Так что пришлось прилечь на травку отдохнуть. Муж сидел рядом и задумчиво жевал травинку. Моя черепушка, прикрытая кепчонкой, покоилась на его коленях. И вдруг из ближайшего домика выскакивает баба и орёт: «Пошли вон отсюда, разлеглись, такие-сякие, а тут дети смотрят!». И как побежит на нас с метлой наперевес! Мы еле ноги унесли. Наверняка та баба до сих пор празднует победу над бесстыдниками и считает себя великой моралисткой. И уже передала свою мудрость детям.

Та баба и есть портрет «общественной морали», даже аллегория. Тупая, слепая, злобная, и в то же время комическая фигура. 

Кстати, она опять меня настигла осенью 2020-го! Моя новая книжка «Финтифля» вышла в издательском импринте «Литературное бюро Натальи Рубановой».  Событие для меня неожиданное, радостное, даже феерическое, и в каком-то смысле победа свободы слова. Но техническая платформа «Издательские Решения», где размещается страница с книгами импринта, решила отметить мою невиннейшую книжку маркером 18+. И я им написала. Почему, мол. 

Мне ответили весьма корректно:

«Здравствуйте, Наталия! Книга получила возрастной рейтинг 18+, т. к. содержит бранное слово "выблядок". С уважением, Имярек».

Ну и я со всей вежливостью поинтересовалась:

«Если я заменю слово «выблядок» на оборот "сукин сын", будет ли книге присвоен маркер 16+ вместо 18+ ? С уважением, Наталия»

 Ответ пришел такой: «Чтобы книга получила рейтинг 16+, должно осуждаться употребление алкоголя. Примеры из вашего текста: “Ведь был хорошим мальчиком! Что бы ему теперь не прийти домой, не надеть пушистые носочки, не поесть селедочки с пивом, не заснуть тихонько с улыбкой на пухлых губах. А в мае уже можно ловить бабочек”; 

“В кухню вошло Горе, обнаружив в холодильнике пиво, развеселилось и громогласно запело: «Мария-картина-Мария-картина ты моя кузина из казино», — и послало ей воздушный поцелуй”;

“…Я не о глазах своих даже говорила. Но о том, как много в мире красоты и счастья. И радости. И хороших людей. И орехов с мёдом. И произведений искусства. Писем от друзей. Музыки. Танцев. Игр. Маринованных грибов. Жульенов. Шампанского”.

С уважением, Имярек».

Вот такая, не побоюсь этого слова, идиотская переписка получилась. И как же долго пришлось бедному Имяреку ковырять мой текст, чтобы выковырять эти изюминки! Какой тяжёлый и неблагодарный труд! А вот если бы я к каждому абзацу из вышеприведенных добавила слоган: «Алкоголь вредит вашему здоровью»? Например, так: «В кухню вошло Горе, обнаружив в холодильнике пиво, развеселилось и громогласно запело: “Мария-картина-Мария-картина ты моя кузина из казино!”

— Алкоголь вредит вашему здоровью, – ответила кузина-картина».

Бедный цензор, как бы он тогда выпутывался? Боюсь, будучи старательным работником, он бы сошёл с ума… 

 В результате вышла книга с огромным жирным клеймом на обложке «ВНИМАНИЕ! КНИГА СОДЕРЖИТ НЕЦЕНЗУРНУЮ БРАНЬ». Одно словечко в прямой речи на 182 страницы формата А5. Это меньше, чем выпадает их на одном квадратном сантиметре столицы нашей необъятной Родины за одну минуту, не говоря уж о ее бескрайних просторах… Но клеймо стоит именно на книжке, а не на Родине.

 

И опять вспомнила историю. Однажды пришлось выяснять вопрос с одним чиновником.  Погибая в диких дебрях чиновничьей демагогии, отчаявшись донести до великочиновничьей головы простые аргументы, я отпустила реплику: «То что вы говорите – полный сюр»! Чиновник побагровел: «Ах, так вы меня обзываете засранцем»? 

Вот так же бывает, когда чиновники лезут в литературу. Нравственная полиция никогда не научится читать, даже если выучит все буковки. Она в литературе – как росгвардеец в посудной лавке. Или в книжной лавке. Всё тот же росгвардеец. Да ещё в полном обмундировании космонавта и с дубинкой. Сюр, одним словом. 

Моралисты, как обычно, жгут книги. Но в цифровую эпоху рукописи совсем не горят. Когда Фамусов об этом мечтал, такое было ещё возможно. А жечь слова сейчас – как пытаться застрелить солнечных зайчиков. Ну не получится у росгвардейцев, пусть возьмут все пулемёты и гранаты, промажут! Что и подтверждает радостный факт переиздания сожжённой книги «Я в Лиссабоне. Не одна» канадским издателем Алексом Минцем и посвящённый цензуре целый номер журнала «Новый Свет». 

А вот интересно: не приходило ли в административные головы замечательная идея сжечь все тиражи «451 градус по Фаренгейту» Брэдбери? Не пробовали?

 

 

 

 

 

 

 

Ирина Горюнова (Россия)

Прозаик, поэт, литагент. Член Союза писателей России и международного Пен-клуба. Публиковалась во многих литературных журналах как в России, так и за рубежом. В 2009 году пьеса «Чудовище…» вошла в шорт-лист драматургического конкурса «Свободный театр», а роман «У нас есть мы» – в лонг-лист премии «Большая книга». В 2010-м поэтический сборник «Улыбка Хатшепсут» вошел в лонг-лист Бунинской премии. Лауреат премии «Золотое перо Руси», серебряная награда номинация «Теле» (2010). Лауреат Чеховской премии (2010). Живет в Москве. 

 

Автор. Издатель. [Само]цензура

 

Давайте для начала определимся с понятием «самоцензура». 

Википедия нам предлагает следующее толкование: «Самоцензура (внутренняя цензура) – умышленное устранение автором из своего произведения частей, которые он полагает, по тем или иным причинам, недопустимым публично демонстрировать».

В данном случае мы с вами говорим о самоцензуре автора, который пишет свое произведение для издательства с намерением опубликовать свой текст для широкого круга читателей. 

В любом издательстве есть определенная редакционная политика. При заключении договора с издательством автор должен гарантировать, что его текст не содержит пропаганду войны, насилия, терроризма, не способствует разжиганию межэтнической, расовой, религиозной вражды, не оскорбляет чувства верующих и пр. На мой взгляд, это вполне естественно. Например, в литературных произведениях для детей и подростков не должно быть сцен, имеющих отношение к сексу и насилию, к романтизации буллинга, терроризма, наркотиков, не должна употребляться обсценная лексика. 

Для меня лично самоцензура – это ответственность за сказанное/написанное слово, за то, какой эффект слово оказывает на читателя, какое послевкусие оставляет, к чему побуждает: к хорошему или к плохому. Писатель — человек, которому верят, к кому прислушиваются, поэтому его слово должно быть безупречным. Побуждать думать, анализировать себя, свое поведение, поступки, становиться выше, лучше, чище, а не брать в руки оружие и идти убивать одноклассников, людей других национальностей или религиозных убеждений. И я не буду продвигать в издательства произведения тех авторов, которые позволяют себе подобные высказывания в тексте, потому что внутренняя культура идет вовне, к читателю – и очень важно то действие, которое на него оказывается. 

Самоцензура должна быть инструментом саморазвития и объективного взгляда на мир, на задачу, которая ставится в произведении, а не инструментом трусости, оглядки на чье-то мнение из страха «как бы чего не вышло». 

Если мы, к примеру, будем говорить об ЛГБТ в культуре и в литературе в частности, то есть разница между пропагандой ЛГБТ и освещением этой темы в произведениях современных писателей и толерантностью к этой теме. Пропаганда и толерантность. Чувствуете разницу? Если есть явление, есть понятие гендерной или половой идентичности, то почему нельзя об этом писать? Это жизнь во всем ее многообразии, она такая, какая есть. 

В издательствах уже несколько лет существуют определенные грифы для книг: «Содержит табуированную лексику», «18+» – да, это ограничение потенциальной читательской аудитории и завуалированное давление на писателей, но это данность сегодняшнего дня и относиться к ней нужно как данности: либо принимать ее, либо писать в стол. С другой стороны, в длинные и короткие листы престижных литературных российских премий входят книги с пометкой 18+, и этот гриф им отнюдь не мешает. 

С другой стороны, самоцензура – это несвобода, это бич современного общества, бич социальных сетей, поскольку если человек высказывает свое мнение, отличное от мнения большинства, то он может подвергнуться гонениям и травле, интенсивным, жестким и плохо влияющим на психику того, кто озвучил свою позицию. И в следующий раз человеком будет править страх, что если он выскажет свое мнение публично, то подвергнется моральному избиению, поэтому он хорошо подумает, стоит это делать или нет. То есть ограничение свободы слова все же налицо. По факту, контент, оскорбляющий чувства других людей, может быть любым: это личное мнение по какому-то из политических вопросов, проблематика взаимоотношений школьников и учителей или учеников друг с другом – да что угодно. 

В России на сегодняшний день официально цензуры нет, но тем не менее она есть, только не в привычной, а в модифицированной форме, завуалированной. А еще есть оглупление общества, понижение уровня мышления и знаний, идущее в первую очередь  через школы. Дети мало читают, разучились думать и писать сочинения, понизился уровень элементарной грамотности и культуры. Даже в СМИ неправильные ударения в словах никого уже не удивляют и не вызывают чувства протеста. Возьмите современные американские мультфильмы, где чудовищно выглядящие герои глупо смеются, блюют и тому подобное. Представить себе что-то похожее в советских мультфильмах просто нереально. Хотя тогда цензура присутствовала в нашей жизни официально. И если вернуться к завуалированной форме цензуры, то можно привести в пример роман Валерия Бочкова «Коронация зверя». Это роман-антиутопия, который затравили некоторые литературные премии и литературные критики, не будем называть их имена. Почему затравили? Да потому что он им показался слишком провокационным, а страх «как бы чего не вышло» сидит слишком глубоко. 

Когда-то давно, не помню точно в каком году, я разговаривала с Доктором Лизой и предложила помочь ей написать книгу. Она отказалась и сказала, что тогда затравят не только ее, но и меня, поскольку ее действия и ее жизнь вызывают у некоторых официальных лиц массу негатива и противостояния. Казалось бы, чем может быть неугоден человек, помогающий другим людям, спасающий жизни? Оказалось, может. Да, потом ее и ее деятельность признали, но сколько ей пришлось пройти, чтобы это произошло? 

А вспомните историю Сергея Магнитского и список Магнитского! Сергея Магнитского, скончавшегося в 2009 г. в следственном изоляторе «Матросская Тишина», убили. Ему не оказывали необходимую медицинскую помощь и давили, стараясь выбить угодные неким лицам признания. Сидел бы тихо, самоцензурировался, глядишь и выжил бы, но нет, человек решил остаться человеком – за это и умер. 

В общем и целом я хочу сказать, что вопрос цензуры и самоцензуры довольно обширен и непрост – в одном эссе охватить все нюансы самоцензуры не представляется реальным. Это тема для научных исследований, публичных обсуждений, круглых столов, которые должны привести к изменениям в культурной сфере, в сфере СМИ, образования и пр., к принятию новых законов, не позволяющих примитизировать российскую культуру и оглуплять население. Только вот как к этому подойти и что сделать, чтобы не было перекосов – большой вопрос. А ответы нам надо искать сообща. 

 

 

 

Елена Груздева (Украина)

Психоаналитик фрейдо-лакановского направления,  член Международной общественной организации World Organization of Problem Symbolic Approach (WOPSA). Кроме частной практики занимается психоанализом феноменов культуры и искусства, пишет рассказы, эссе, сценарии, принимает участие в международных театральных проектах Culture Bridges и др. Имеет публикации на тему психоанализа и искусства (научно-практический журнал «Форум психиатрии и психотерапии» (Львов, Украина), историко-теоретический журнал «Киноведческие записки» (Москва, Россия), электронный психоаналитический журнал «Лаканалия», ведущая колонки «Психоаналитические записки» в журнале «Перемены.ру», ведущая авторского блога на «Сигме» и др.) В прошлом – соучредитель и редактор журнала «YOГА» (Киев). Художественную прозу пишет под псевдонимом Модеста Срибна, является одним из авторов сборника любовной и эротической прозы «Я в Лиссабоне. Не одна». 

 

 

Вместо встречи

– Ты убил человека…

– Я убил бандита! 

«Место встречи изменить нельзя» [1]

 

Когда речь заходит о самоцензуре и ее природе, стоит обратиться к истокам становления человеческой психики, а значит, к антропологии и психоанализу.  Кстати, кабинет психоаналитика – чуть ли не единственное место, в котором не должно быть места цензуре: психоаналитику рассказывают то, во что не посвящают больше никого.  Но это на поверхности, так как психоаналитик знает, что пациент все равно что-то скрывает – так устроена человеческая психика, в структуре которой уже задано место цензуры.   

Согласно антропогенетической версии Фрейда, из животного мира человека выделяет свойство, не данное при рождении и имеющее отношение к запрету. Речь идет о совести, с возникновением которой можно говорить о социальном становлении общества как такового, отличного от животной стаи. В работе «Тотем и табу» Фрейд связывает появление зачатков совести у примитивных прачеловеческих обществ с установлением первых табу (законов). Согласно теории эволюции Дарвина, изначальным состоянием человеческого общества является первичная орда, в которой еще нет никакой социальной организации, а существует только вожак, владеющий всеми женщинами (скорее, самками) и другими благами стаи и изгоняющий подрастающих сыновей. И однажды изгнанные братья объединились, чтобы покончить с властью первородного отца. Как полагается в мире животных, они его убили и съели, сами того не ведая, что в этот момент совершили тотемическую трапезу, в акте которой осуществили отождествление с отцом: каждый из сыновей присвоил себе часть его могущества. Отсюда берет свое начало социальная организация общества и религиозные устои. Объединившись для устранения жестокого праотца, братья были охвачены амбивалентными чувствами к нему, как маленький ребенок, который боится отца, но в то же время, уважает и хочет походить на него. Утолив убийством ненависть, сыновьям открылся путь к сексуальным удовольствиям и благам, которыми пользовался отец, но вместе с торжеством пришло ощущение вины и раскаяния. К тому же на их пути возникли трудности, связанные с организацией новой жизни, в которой никого не покидала тень мертвого отца: «Мертвый теперь стал сильнее, чем он был при жизни; все это произошло так, как мы теперь еще можем проследить на судьбах людей. То, чему он прежде мешал своим существованием, они сами себе теперь запрещали, попав в психическое состояние хорошо известного нам из психоанализа «позднего послушания». Они отменили поступок, объявив недопустимым убийство заместителя отца тотема, и отказались от его плодов, отказавшись от освободившихся женщин. Таким образом, из сознания вины сына они создали два основных табу тотемизма, которые должны были поэтому совпасть с обоими вытесненными желаниями Эдипова комплекса. Кто поступал наоборот, тот обвинялся в единственных двух преступлениях, составляющих предмет заботы примитивного общества». [2] 

Ныне табу – устаревшее слово с выхолощенным понятием. Но если провести исследование, то мы придем к тому, что оно было связано с конкретными человеческими отношениями, которым была свойственна большая амбивалентность. Понимание табу проясняет и появление совести. В русском языке этимология слова подводит к понятию «сознания» и образовано от глагола «знать», «разуметь». [3] «Совесть представляет собой внутреннее восприятие недопустимости известных имеющихся у нас желаний; но ударение ставится на том, что эта недопустимость не нуждается ни в каких доказательствах, что она сама по себе несомненна. Еще яснее это становится при сознании вины, восприятии внутреннего осуждения таких актов, в которых мы осуществили известные желания. Обоснование кажется тут лишним; всякий, имеющий совесть, должен почувствовать справедливость осуждения, упрек за совершенный поступок. Такие же точно признаки характеризуют отношение дикарей к табу; табу есть веление совести, нарушение его влечет за собой ужасное чувство вины в такой же мере непонятное, как и неизвестное по своему происхождению». [4]

Можно сказать, что первородным грехом по Фрейду является убийство сыновьями своего отца. Из отцеубийства и заглаживания вины выросла религия и нравственность. Фрейд продолжит развивать эту тему в своих последующих работах, и более всего в статье «Будущее одной иллюзии», которую напишет четырнадцать лет спустя.  

В современном обществе табу заменили самоограничения, которые накладывает религия, культура либо неврозы (что имеет негативные последствия), но Фрейд не считал, что запреты необходимо снимать, как трактуют учение некоторые из его последователей. Современный человек в сущности мало чем отличается от своих предков: он не является добрым и бескорыстным существом, он по-прежнему является разрываемым амбивалентными влечениями, в том числе и влечением к смерти, которое обнаруживается по ту сторону удовольствия. В своих работах Фрейд показывает, как становление монотеистической религии продолжает традицию тотемизма. В тотемических практиках замещением убитого праотца является тотемное животное, а на следующих этапах развития человечества Бог становится возведенным в высший ранг отцом, которому отдается почитание, и тотем становится жертвой, которую приносят этому отцу. Современная западная цивилизация, к которой мы себя относим, является культурным наследием социальных норм, этических ценностей и верований, восходит к тем же традициям и, как всякая культура, покоится на принуждении к труду и отказе от влечений, что неизбежно вызывает сопротивление со стороны объектов своих императивов. Это имеет непосредственное отношение к нашей теме цензуры, которая, являясь средством культуры, служит для ее защиты, призывает примирить людей с культурой и вознаградить их за принесенные жертвы. 

Первые древнейшие лишения, которые претерпел человек, это первичные позывы инцеста (кровосмешения), каннибализм и страсть к убийству, которые в том или ином виде, редко буквально проявленные, но все еще действуют и составляют ядро враждебных чувств. Примером тому могут быть невротики, которые на эти запреты реагируют симптомами, связанными с разного рода асоциальными отклонениями. Психическое развитие человека происходит таким образом, что постепенно внешнее принуждение идет внутрь и особая психическая инстанция, названная Фрейдом Сверх-Я (позже – супер-эго), принимает его в число своих заповедей.

Чтобы проиллюстрировать, как цензура превращается в самоцензуру и становится элементом психики – образованием супер-эго, – я расскажу историю, которая произошла со мной на новогоднем утреннике в детском саду в конце 70-х. Я рано научилась читать и умела хорошо рассказывать стихи, поэтому мне давали их много, но в тот раз что-то пошло не так, хотя я этого не заметила… зато заметили воспитатели. Когда настал мой черед рассказывать стишок, я вместо запланированного почему-то решила рассказать «Сиротку» Петерсона, причем в вольной интерпретации, как меня научил дедушка. На утреннике была бабушка, которая наблюдала, как заерзали воспитатели и заведующая. Видимо, в то время советского материализма и атеизма стихи, упоминающие Бога, были под запретом. Потом бабушку спрашивали, откуда ребенок знает этот стих и есть ли верующие в нашей семье.  Это была работа цензуры. Но у данной истории есть последствия. Когда меня принимали в школу, нужно было пройти что-то вроде собеседования с завучем младшей школы. Строгая школьная дама открыла азбуку, показала картинку и спросила, что на ней изображено. Как я уже упомянула, еще дошкольницей я научилась читать и писать и не могла понять, в чем подвох, когда меня просто спрашивают, что изображено на рисунке. Я молчала, как истукан. Мама распереживалась, начала говорить, что я стесняюсь или растерялась, но завуч наверняка подумала, что я просто недоразвитая. Но я до сих пор помню, что происходило в моей голове: «Так, на рисунке изображена божья коровка на листочке. Что-то здесь не так. Наверняка она называется иначе, потому что про Бога нельзя говорить, а есть какое-то «правильное» название, которого я не знаю. Про себя читаю, что там написано, но ничего, объясняющего научное название этого насекомого, нет. Все, провал, меня не примут в школу! Стыдно-то как…». Урок детсадовской цензуры был усвоен и интроецирован в психику как образование супер-эго. На ребенка никто не давил, его просто попросили рассказать, что изображено на рисунке, но внутренний объект, спроецированный на завуча школы, уже обвинил и пристыдил семилетнюю девочку настолько, что она не только не смогла показать свои знания, но вообще не смогла ничего сказать. Это запрет, с которым то и дело приходится сталкиваться невротичному субъекту. Потом у него будет колотиться сердце при каждом вызове к доске, но по этой же причине субъект будет стремиться больше знать, но не потому что получает наслаждение от приобретения знаний, а в защите от жестокого и требовательного супер-эго, в попытке ему угодить, эти знания будут тщательно отбираться (как в данном примере, отрицать и старательно обходить все темы с означающим «Бог»).

Супер-эго – психическая инстанция, возникающая в результате разрушения или вытеснения Эдипова комплекса, вследствие чего происходит интроекция моральных норм, социальных условностей и правил, главным носителем которых для ребенка является отец или тот, кто его замещает. Чем сильнее был Эдипов комплекс, тем быстрее под влиянием последующих авторитетов, пришедших на место отцовской фигуры: учителей, религиозного учения, – произошло его вытеснение, и тем жестче требование супер-эго будет позже царить над эго (Я), следя за моральными чувствами и контролируя поведение субъекта. С этой инстанцией связаны такие важные функции как совесть (нравственность и мораль), самонаблюдение и рефлексия и функция формирования Я-Идеала, с которым Я (эго) соизмеряет себя, а также бессознательное чувство вины. Об этом Фрейд пишет в работе «Я и Оно». 

Прочитывая Фрейда и развивая его теорию, французский психоаналитик Жак Лакан выделяет три понятия, связанные инстанцией супер-эго, которые у Фрейда были тождественны. 

Идеал-Я представляет из себя идеальный образ субъекта (то, кем я хочу быть и чтобы таким меня видели другие). Маленький другой, который принадлежит к регистру Воображаемого. 

Я-Идеал – образование, которым субъект пытается впечатлить своим образом эго. Большой Другой, который наблюдает за мной, тот идеал, которому я стараюсь следовать и претворять в жизнь. Относится к Символическому и является символической идентификацией. 

Супер-эго – это то же образование, но в его мстительном, карающем аспекте, которое предоставляет невозможные требования и вменяет чувство вины за их невыполнение. 

Понятно, что это образование служит опорой для морального принципа существования субъекта, но далеко не всегда для этического выбора. При столкновении с желанием Другого (цензура) он может совершить акт самокастрации, отдав дань Другому, но сохранив свой Идеал-Я, либо совершить символическую кастрацию, предав Другого. Тогда эта процедура будет происходить на уровне Я-Идеала (пожертвовав образом в пользу желания), что называется у Лакана идти согласно «закону желания». Но не все так просто, как может показаться. Вопрос цензуры или самоцензуры всегда упирается в столкновение с другим, будто то реальный другой либо Другой символический, ибо ничего «само-» в психической жизни субъекта не бывает, это всегда выяснение отношений с внутренним объектом, равно как и с агентом культуры.  

Давайте рассмотрим предложенную схему на примере отношений Глеба Жеглова и Владимира Шарапова из культового сериала советского периода «Место встречи изменить нельзя», снятого по роману Аркадия и Георгия Вайнеров «Эра милосердия». В послевоенной Москве орудует преступная банда под названием «Черная кошка», поимкой которой занимаются сотрудники МУРа под предводительством капитана Жеглова в исполнении Владимира Высоцкого. На службу в МУР поступает молодой фронтовик – старший лейтенант Владимир Шарапов (Владимир Конкин), который с первых минут знакомства попадает под очарование опытного харизматичного сыщика, но позже его отношение меняется вплоть до неприятия и открытой конфронтации. В повести Вайнеров Жеглов был, скорее, отрицательным героем, воплощающим жестокую мораль военного времени и сталинской эпохи, а представителем новой «эры милосердия» являлся молодой Шарапов, но экранизация внесла свои коррективы. 

Бытует мнение, что зрители разделились в восприятии главных героев на два фронта: якобы простой народ, поддерживающий идеологию жестокого авторитарного управления, симпатизировал Жеглову, а представители либеральной интеллигенции выбирали молодого прогрессивного и мягкого Шарапова. Я не соглашусь с таким распределением голосов, муссировавшимся в прессе. Во-первых, сам Высоцкий, который блестяще сыграл свою последнюю роль в кино, был любимцем либерально настроенных зрителей, а во-вторых, роль Жеглова нельзя назвать отрицательной, но мы попытаемся подойти к этим персонажам и их конфликту психоаналитически. 

Как я уже сказала, с момента знакомства Шарапов был сражен профессионализмом и обаянием капитана, что даже предложил разделить свою комнату в коммуналке. Жеглов быстро сблизился с домочадцами и занял почетное место «своего главаря», моментально разрешающего все домашние проблемы: усмиряет пьющего и бушующего инвалида-ветерана, поддерживает обстирывающую весь дом Шуру, отдает ей все продовольственные карточки, когда ее обокрали, разделяет застолье со стариком Бомзе и, конечно же, поучает молодого Шарапова. Конфликт между ними разгорается во время поимки карманника. Кирпич – известный вор, который разрезал сумку пассажирки, вытащил кошелек, но тут же выбросил его при задержании. Жеглов подобрал кошелек и незаметно подбросил в карман Кирпича, чтобы задержание произошло с поличным и было основание для дела, но больше для того, чтобы выудить у Кирпича информацию о банде «Черная кошка». Шарапова глубоко возмутил этот поступок опытного сыщика: «Мне кажется, это подлость. Я считаю, что мы, работники МУРа, не имеем права шельмовать. … Если закон один раз подмять, потом другой раз, потом им начинать дырки в следствии затыкать, как нам с тобой будет угодно, то это уже не закон будет, а кистень». На что Жеглов выдает фразу, впоследствии ставшую крылатой: «Вор должен сидеть в тюрьме». Ведь Шарапов сам видел и точно знал, что Кирпич разрезал сумку и взял кошелек, ведь всем понятно, что справедливость на стороне Жеглова, почему же Шарапов выказывает строптивость, жестко охраняя букву закона? Этот фрагмент, на первый взгляд, будто меняет местами Жеглова и Шарапова: ведь это Жеглов – жестокий блюститель закона, который держит невиновного Груздева под стражей, ведь это Жеглов тычет носом Шарапова в плакат, обвиняя, что тот оставил дело Груздева на столе без присмотра. 

Что происходит с Шараповым? Ответ нам подсказывает состояние аффекта, в котором он пребывает, когда все это говорит. Он не зол – скорее, напуган: пред ним открылась страшная фигура желающего Другого. Он напуган тем излишком наслаждения, которым можно воспользоваться, нарушив запрет. А Жеглов это наслаждение не скрывает. Вспомнить хотя бы знаменитое «сейчас бы супчику, да с потрошками!», но важнее уловки и язык уголовников, которыми владеет Жеглов и отсутствие которых чуть не подвело Шарапова на деле у Горбатого в «малине». И неизвестно, каким был бы исход для Шарапова, если бы он не смог сыграть «Мурку». Ну и сам поход на это дело, перевоплощение в зека могло произойти только в случае идентификации с Жегловым, а значит и усвоением этого избыточного наслаждения, в котором ему самому признаться сложно. В построении своего Я-Идеала, благодаря образцу опытного сыщика, Шарапов открыл в себе источник наслаждения, который может его захлестнуть и который он во что бы то ни стало должен закрыть. Это диктует ему образование супер-эго, усвоенное ранее на войне. Отсюда страх и где-то даже слепое следование букве закона. Скованный запретом, такой субъект может действовать во вред делу. О таких говорят: «Не бойся закона – бойся законника», ибо неизвестно, на страже кого он стоит – он боится сам себя. В этот момент субъект попадает под власть фрейдистского супер-эго, которое засыпает невыполнимыми требованиями и следит за их выполнением. Лакан приходит к тождественности супер-эго и jouissance (наслаждение, которое приводит скорее к боли, чем к удовольствию). Получать удовольствие в данном контексте – это не значит следовать собственным стремлениям, а поступать соответственно морально-этическим обстоятельствам, которые часто оказываются искаженными (как в данном примере, буква закона Шарапова против справедливости Жеглова). Супер-эго в действительности является образованием, подводящим к этическому предательству. Таким образом мы оказываемся перед вопросом: какое из двух образований: Я-Идеал или супер-эго, – является действительно этическим? Это сложный вопрос, и психоанализ не дает на него простого ответа, который напрашивается: убрать «плохое» супер-эго, а значит, закон и цензуру, в угоду формирования Я-Идеалу. Лакан выступает против подобного решения, чем порой грешит либерально настроенная психотерапия. При ближайшем рассмотрении очевидным становится, что супер-эго со всем его потенциалом давления и вины оказывается необходимым дополнением Я-Идеала. 

На примере конфликта Шарапова с Жегловым зритель сталкивается со своим внутренним расщеплением, где один не существует без другого: пока один нарушает закон, другой стоит на страже порядка для отвода глаз Большого Другого. Только что мы рассмотрели пример попускательства Жеглова, но как только мы сталкиваемся с трансгрессией Шарапова (скажем, его любовью к балету, которая может помешать делу), на страже стоит равнодушный к возвышенному искусству Жеглов – и вор Ручников оказывается пойманным.  

И наконец, трагический финал фильма, в котором Жеглов стреляет в убегающего Левченко, по роковым стечениям обстоятельств, бывшего фронтовика Шарапова, который мог его выдать, но не сделал этого, чем спас Шарапову жизнь. Он сам предрек свою судьбу, пустив себя под пулю. Сложная ситуация, в которую попал Левченко, не имеет простого решения: ему предстояло надолго сесть в тюрьму, куда он не хотел попасть, да и вряд ли бы его оставили в живых бандиты, узнав, что по его вине была раскрыта вся банда. В романе Вайнеров после убийства Жегловым Левченко Шарапов полностью разрывает с ним связь, к тому же Жеглов не испытывает ни малейшего раскаяния, что застрелил человека. В фильме это не так. Жеглов понимает и переживает, что наводит на мысль о том, что вскоре они снова будут сотрудничать, как после прошлого конфликта, ведь до торжества «эры милосердия» еще ой как далеко. 

В заключение хотелось бы сказать еще несколько слов об «эре милосердия». Идеи новой жизни авторы вкладывают в уста соседа по коммуналке – одинокого интеллигентного старика Михаила Бомзе (Зиновий Гердт): «По моему глубокому убеждению, в нашей стране окончательная победа над преступностью будет одержана не карательными органами, а естественным ходом нашей жизни. Человеколюбие, милосердие… Это та форма жизни, о которой я мечтаю, к которой все мы стремимся, в конце концов. Может быть, кто знает, сейчас в бедности, скудности, нищете, лишениях, зарождается эпоха. Да не эпоха, эра милосердия». Она строится на идее, что человек изначально добр, стоит только обеспечить ему достаточные условия, чтобы раскрылись его добродетели. С точки зрения психоанализа современный человек – результат усмирения животных страстей путем приобщения к культуре, а значит, символической кастрации. На высказывание старика Бомзе Жеглов замечает: «Милосердие – поповское слово», – и, сам того не ведая, указывает на сердцевину христианского симптома. Шарапов солидарен с Жегловым: «Нет, Михал Михалыч, с бандюгами покончим мы: карательные органы». Старик Бомзе не догадывается о том, что закат репрессивной власти не приносит ни свободы, ни добродетели, но приводит к рождению новых и более строгих запретов. «Сегодня мы сталкиваемся с субъектом, предъявляющим себя как толерантного гедониста, участника гонки за счастьем, чье бессознательное оказывается территорией запрета – сегодня мы имеем дело с вытеснением не каких-то запретных желаний или наслаждений, но с вытеснением собственно самого запрета». – Говорит Славой Жижек, объясняя высказывание Лакана «Если Бог мертв, то все запрещено». [5] Чем больше субъект воспринимает себя как свободного от религиозных запретов, тем больше саботирующих наслаждение запретов господствует в его бессознательном. (Но существует и противоположное утверждение фундаменталистов: если Бог есть, тогда все позволено – ибо любое его действие является проявлением божественной воли.) Как мы уже раскрыли, целью запретов является излишнее и рискованное наслаждение. Сегодня же, наоборот, со всех сторон нас понуждают к наслаждению: «Путешествуйте и наслаждайтесь, принимайте «виагру» и наслаждайтесь, – наслаждение функционирует как этическое обязательство. Сегодня, в эру локдаунов, связанных с коронавирусной эпидемией, люди страдают не от запрета, а от того, что не могут реализовать привычное требование наслаждаться: исполнить обязанности по количеству посещенных курортов и мероприятий. Сегодняшние пациенты страдают от отсутствия запретов, и они предпочитают уходить в аутистическое окукливание, отказываясь от каких-либо отношений. Они чувствуют невыносимую вину не от того, что нарушают моральные нормы, но потому что оказываются неспособны наслаждаться вообще. В такой ситуации психоаналитический дискурс является единственным, в котором можно не наслаждаться: в кабинете психоаналитика субъект ищет не разрешения наслаждаться, но свободы от принуждения к наслаждению. 

 

 

1 – Советский художественный фильм «Место встречи изменить нельзя», 1979. Режиссер Станислав Говорухин, Одесская киностудия. 

2 – Фрейд З. Тотем и табу / Пер. с нем. М.В. Вульфа. – СПб.: Издательская группа «Азбука-классика», 2010. –  225 с.

3 – В немецком языке «gewissen» (совесть) происходит от слова «wissen» (знать).  

4 – Фрейд З. Тотем и табу / Пер. с нем. М.В. Вульфа. – СПб.: Издательская группа «Азбука-классика», 2010. –  115 с.

5 – Славой Жижек «Как читать Лакана», глава “Бог мертв, но он не знает об этом”: Лакан играет в Бобок». 

 

 

Татьяна Дагович

 

Родилась в г. Днепр (Украина), живёт в Германии. Окончила филологический факультет ДНУ и философский факультет Мюнстерского университета. Лауреат «Русской премии» и премии «Рукопись года». Входила в лонг-лист премии им. И.Ф. Анненского, а также премии MyPrize. Публиковалась в журналах «Новая Юность», «Знамя», «Нева», «Берлин.Берега», «Зарубежные Задворки» и др., на немецком языке в альманахе «Poesiealbum neu». Автор книг «Ячейка 402», «Хохочущие куклы», «Продолжая движение поездов», «Растения цвета любви».

 

Цензура как смерть, политкорректность как жизнь

 

О цензуре и демократии

Цензура – это смерть. Не в переносном смысле, в прямом. Ирина Славина – одна из тысяч жертв. Почти не замеченная, «вырезанная цензурой». В демократическом обществе цензуры быть не может. Но, увы, по различным рейтингам, на горстку государств с полноценной (насколько она бывает в реальности полноценной) демократией приходится гора авторитарных режимов, где цензура нередко оказывается смертью автора – совсем не такой, какую имел в виду Ролан Барт.  

Печатается ли, говорится ли в демократическом государстве абсолютно всё? Нет. Большая часть ограничений связана с правами личности или копирайтом: никто не может писать о том, что происходит в моей спальне, без моего разрешения, никто не может под своим именем публиковать мои тексты. Откровенные призывы к насилию против конкретных групп запрещены, но практика показывает, что речь идёт о призывах на самом деле недвусмысленных. 

У издателей может быть своя система ценностей. Недавно услышала от одного юриста, работающего в крупном немецком издательстве – по его рекомендации  редакция отказалась публиковать книгу некоего рэпера: слишком много сексистских высказываний. Позже книга вышла в другом месте и стала бестселлером. Интересно, что рассказывал юрист без сожаления, видимо, ему даже выговора не сделали. Отказываться от денег ради собственных принципов – это свобода, а не цензура. 

 

 

О политкорректности

Сейчас иногда говорят о политкорректности как о новой цензуре. Сравнение это, с одной стороны, имеет основания, с другой – несколько наивно, как наивно сравнивать родителей, запрещающих ребёнку употреблять алкоголь, с родителями, отказывающими ребёнку в полноценном питании. Политкорректность противоречива, как противоречива жизнь.

Из копилки воспоминаний: мне было лет пять, когда я от бабушки услышала выражение (адресованное, разумеется, не мне): «В доме повешенного не говорите о полотенце». Выражение показалось мне таинственным и непонятным, быть может, поэтому я запомнила его и годы спустя добралась до значения: полотенца ведь тоже вешают. Думаю, в этом смысл политкорректности: не причинить случайным словом бесплодную и бессмысленную боль. 

Но на практике всё сложнее, чем в теории, ведь история человечества столь «прекрасна», что вся планета кажется неким «домом повешенного». И возникают табу. Важная деталь: они возникают в обществе из стремления к справедливости, а не навязаны сверху властью. Можно белой женщине сказать, что у неё чудесный цвет лица, но рискнёте ли то же сказать женщине чернокожей? Поблагодарит она или воспримет как намёк на её происхождение? Поле смыслов становится минным полем. Возникает масса ограничений, причём они мотивированы уже не столько опасением причинить страдание, сколько опасением расстаться с имиджем порядочного человека, так что от греха подальше не артикулируется слишком многое. Там, где царствуют табу, нет места для дискуссии, нет места для диалога. В результате «неправильные» мысли вытесняются в подсознание общества. Однако, как и подсознание отдельного человека, подсознание общества всё возвращает: и вот вам брекзиты, разнообразные «трампы» (на одного меньше – и то хорошо), правая партия «Альтернатива для Германии» в немецком парламенте и прочее. 

Не может быть единого правила для политкорректности: всякий раз выбор нужно делать заново. Взвешивать слова и согласовывать с совестью, если имеется, а не со страхами. 

 

 

Об эротике и о религии

Существует книга, в которой описаны многожёнство, сексуальное рабство, суррогатное материнство, инцест, групповые изнасилования, вуаейризм... Но, кроме этого, в ней описано волшебное и непреодолимое стремление двух влюблённых друг к другу, так описано, что люди тысячелетиями зачитываются... и учатся любить. Мне бы очень не хотелось, чтобы эту книгу запрещали. Если кто-то ещё не догадался: в этой книге, вернее Книге, есть и история продажи брата в рабство, и история братоубийства...

Ну вот и попалась – ни политкорректности, ни уважения к религиозным чувствам: словом «вуайеризм» намекнуть на купающуюся замужнюю Вирсавию, на любующегося Давида... Но попалась намеренно: я знаю, что такая интерпретация библейского текста может вызвать возмущение. Но возмущение – не боль, поэтому я спокойна. У верующих нет монополии на религиозные тексты и образы, поскольку те не защищены авторским правом и являются частью общечеловеческой культуры; боюсь, верующие должны это понять и принять. Свобода думать, чувствовать, интерпретировать, говорить важна для меня не менее, чем для ортодоксальных представителей религий – их символика. Впрочем, также для меня важно чьё-то право возмутиться моим текстом, наше общее право на дискуссию. 

 

 

 

О чувствах верующих и атеистов 

Не могу не вспомнить слова из книги Иова, которые Бахтин приводит в знаменитом труде о Рабле как одно из средневековых обоснований карнавального «издевательства» над религией: «Бог не нуждается в нашем лицемерии». Если у нас есть сомнения, предрассудки, боязнь, лучше проговаривать их, выносить на поверхность, лучше смеяться, чем загонять их внутрь, иначе рано или поздно произойдёт взрыв. Не важно, идёт ли речь о своей религии или о чужой: мы живём на одной Земле. Кто оскорбил религиозные чувства мусульман: те, кто изобразил Пророка «не должным образом» в нишевом журнале, или те, кто во имя религии убивал? Ставя себя на место условной мусульманки, склоняюсь ко второму. Разве это не оскорбление, когда самое важное и прекрасное для тебя – твою веру – превращают в убийство? Когда священными для тебя ценностями прикрывают отвратительнейшее насилие? Что в сравнении с этим какая-то картинка? 

 

Личное «I have a dream»

Жить мире, в котором нигде и никому не приходится расплачиваться жизнью, здоровьем, свободой за слово или знак. Где можно дышать, говорить, писать. И не опасно рисовать карикатуры на Мухаммеда, Христа или Будду – пока верующие имеют выбор, смотреть или не смотреть. Где можно ошибаться, раскаиваться в своих прежних взглядах, утверждать, противоречить друг другу, «отфренживать», кричать друг на друга, «банить», соглашаться полностью или частично, спорить, обижаться, мириться, вместе или в одиночку искать истину в противоречиях бытия. Но где нет shitstorm-ов, потому что все стали такими умными, что дошло: это – не дискуссия, а насилие. В мире, где писатель сам оценивает, может ли его слово причинить боль, и будет ли эта боль необходимой болью развития, освобождающей болью катарсиса или болью бессмысленной и бесплодной – ведь свобода может существовать только в паре с ответственностью. И ещё: я хочу жить в мире, в котором Ирина Славина могла бы иметь соответствующее её таланту положение и не была бы вынуждена свой последний поступок (так и хочется написать – «текст») делать таким страшным.

 

 

Сергей Ковалёв (Россия)

От автора: «Много кем работал, сейчас – художник в компании, делающей компьютерные игры. Писал фэнтези , чтобы подзаработать на пиво, и провокационные статьи на форумах – just to fun. Эссе "За границами матрицы" было написано в начале "нулевых" для одного популярного в то время форума неформалов. Тема ограниченности человеческого сознания в то время сильно занимала меня, как и попытки выйти за любые рамки, обусловленные социумом, воспитанием, природой и пр. Хотя попытки ни к чему, естественно, не привели – мои представления о человеческом разуме как о системе, работающей в узких рамках заданной матрицы, за прошедшие годы только укрепились. Самоцензура – одно из проявлений этой обусловленности. Одним из навязанных понятий человеческого общества является потребность в признании другими людьми. Многие авторы готовы на что угодно, лишь бы понравиться читателям/издателям/критикам, не задумываясь, собственно, а для чего им это признание. Что изменится в их жизни, если их текст прочтёт миллион человек? А что изменится, если не прочтёт никто? Станут ли они счастливее (или нет) от этого? И главный вопрос: зачем вообще они пишут?  Вопрос "Зачем я это делаю?" – самый полезный и самый разрушительный вопрос в этом мире. Конечно, если приучить себя отвечать на него предельно честно. В этом случае все остальные вопросы снимаются сами собой».

 

За границами матрицы

Эта статья была начата в субботу, в пять утра. Столь точная фиксация времени необходима, поскольку именно то, что писалась она ранним утром выходного дня, имело решающее влияние на ее содержание и стиль изложения. В черновом варианте текст существовал уже как минимум месяц, но мне никак не удавалось найти тот стержень, который позволил бы превратить разрозненные отрывки в единое полотно. Не менее важную роль сыграло и место написания статьи – обычно я работаю на кухне, поскольку это позволяет не отвлекаться на заваривание чая. Итак, раннее утро выходного дня, кухня, тишина… В какой-то момент я замечаю, что уже некоторое время слышу, как капает из крана вода. Тихо так… Тем не менее этот звук мешает сосредоточиться. Я подхожу к раковине, чтобы закрутить кран и обнаруживаю, что вода из него вовсе и не капает. Совершенно! Тем не менее я продолжал отчетливо слышать звук падающих капель… И  в полном согласии с законами физики и здравым смыслом вообще, по мере моего приближения к раковине звук становится громче... 

 

«Один говорил: куда хотим, туда едем и можем, если надо, свернуть…»

Тема свободы отдельного человека в рамках общества является, пожалуй, излюбленной темой споров людей, принадлежащих (или пытающихся принадлежать) к интеллектуалам. Если компания подобралась такая, что спорить о преимуществах одного сорта пива перед другим или одной футбольной команды перед другой как-то «не комильфо», а поспорить хочется, разговор неизбежно заходит о свободе. В зависимости от реального интеллектуального уровня спорящих аргументы могут варьироваться, но, в общем, позиции сторон всегда примерно одинаковые – одни говорят, что живущий в обществе человек свободным быть не может по определению, другие это оспаривают, обычно приводя в качестве аргумента себя, любимого – «Ну вот я, например, чувствую себя абсолютно свободным». Обе позиции по-своему неуязвимы – действительно, с одной стороны логика говорит нам, что быть свободным от общества, которое в любой момент может сделать с тобой что угодно, напоминает свободу отары овец бродить по пастбищу под охраной овчарок и пастуха. С другой стороны, ну чувствует себя человек свободным, против этого тоже особо не поспоришь, значит, он свободен… Причем, зачастую тот, кто декларирует априорную несвободу человека от общества, в жизни сам неосознанно демонстрирует эту свободу, как было со многими философами, писателями, поэтами и т.д., коим довелось жить и творить в рамках политических, теократических и прочих диктатур. В то же время для многих апологетов неограниченной свободы вся их личная свобода от общества заключается в перманентном ношении в кармане фиги, которую они гордо демонстрируют в узком кругу единомышленников. Все вышесказанное, конечно, несет отпечаток впечатлений советского и постсоветского прошлого автора, но если вы считаете, что нынешний российский космополитизм или престарелая европейская демократия предлагает что-то иное, то вы глубоко заблуждаетесь. Посмотрите хотя бы на Америку – страну, символом которой стала статуя Свободы. Что, американцы – свободные люди? Да просто несвобода у них проявляется в других формах. Где-то за крамольные мысли сажают, где-то научились воспитывать граждан так, что крамольные мысли в их головах и не рождаются – яйца все те же, просто ракурс поменялся.

Село Большие Тараканы

Но не стану углубляться в частности, кои могут быть интересны политологу или историку. Подобный сравнительный анализ видов несвободы разных стран ничем не может помочь в достижении основной цели – научиться быть свободным. Научиться же этому можно, только определив, хотя бы в общих чертах, что же такое свобода. Тут-то и становится ясно: очень мало кто знает, что представляет собой свобода на самом деле. Собственно, практически никто. И заявления плана «Я свободен, плевать мне на общество!» звучат в данном контексте детским лепетом. Именно так, потому как отрицать наличие проблемы лишь потому, что признать ее стыдно или неприятно – по-детски наивно. Так ребенок может скрывать от родителей, что у него зуб болит из-за страха перед стоматологом, но зуб от этого здоровым не станет... Может кто-нибудь дать прямое определение понятию «свобода»? Навряд ли… Как и понятие «счастье», свободу мы определяем «от противного», как отсутствие несвободы. Однако этого определения, достаточного для анализа, для синтеза уже не хватает. Перечислить все возможные варианты несвободы все равно не получится. Ответьте: вот если есть полная свобода передвижения, но только в костюме и галстуке – это как, свобода или нет? По-моему, не очень. Съели вы ложку навоза или половину – вы все равно дерьма наелись, и количество оного роли уже не играет. Самим существованием позиции «отсутствующего запрета» мы ставим себя в зависимость от неких разрешающих инстанций, будь то родители, запрещающие сделать пирсинг в носу, или Господь Бог, установивший физические законы этого мира так, что люди не летают, а если и летают, то исключительно вниз. И не думайте, что если вы противостоите запретам, то вы свободны. И даже если противостоите успешно – противостояние уже является зависимостью. Тем более бессмысленно мерить свободу какими-то внешними проявлениями. Вы считаете себя свободным на основании того, что ходите в драных джинсах, слушаете панк-рок и читаете Ницше? Ну, тогда добро пожаловать в село Большие Тараканы, матрица имеет вас со страшной силой!  Не матрица из одноименного культового фильма девяностых, а матрица как живая и разумная совокупность всех человеческих единиц, коллективное сознательное, если хотите. Можете называть это Богом, поскольку христиане часто путают волю матрицы с волей Творца; можете – Дьяволом, поскольку проявления матрицы зачастую выглядят «демоническими»; можете «эгрегором» – обтекаемым термином для оккультнутых атеистов. Я называю сие «чудище обло» матрицей, поскольку пишу статью для аудитории крайне пестрой в вопросах веры или безверия, а образ единого организма, состоящего из отдельных людей, живущих внушаемыми им иллюзиями, кажется мне достаточно точным.

 

«Красный, желтый, голубой – выбирай себе любой…»

Далее я ввожу еще один термин – «сценарий» – термин, на научность ни в коей мере не претендующий, естественно. Просто так мне не придется каждый раз писать «динамичная совокупность готовых стереотипов восприятия реальности и взаимодействия с ней». Именно динамичная, поскольку в продолжении всей жизни человека сценарий постоянно пополняется новыми стереотипами и изменяется, как правило, в сторону все большей оторванности от реальности.

Наиболее адекватно мир воспринимается животными и маленькими детьми. Увидеть мир глазами животного нам, увы, не дано. Можно, конечно, представить, но это будет всего лишь наша, вполне человеческая, интерпретация. Казалось бы, с детьми такой проблемы не существует, поскольку все мы когда-то прошли опыт ребенка, и остается только вспомнить, но… На самом деле вспоминаем мы разве что какие-то события, в основном яркие, а вот сопутствовавшее им мировосприятие – увы. Даже те отрывки, что удается восстановить, мы видим через призму нашего сегодняшнего «Я». Можно вспомнить, например, как четырехлетним малышом плакал из-за сбежавшего щенка, но вот вновь пережить так же отчетливо и ярко трагедию, которой это событие воспринималось тогда, не получится – будет что-то вроде потока мыслей: «Ужасно, жалко, плохо, больно», но самого переживания не будет. Зачем вообще это делать? Позволю себе привести цитату из Евангелия: «…пока не станете как дети, не унаследуете Царство Небесное». Как и большинство библейских высказываний, этот фрагмент допускает много толкований. Здесь и сейчас я истолковываю его так: никто не может надеяться достичь состояния Бога, пока не научится видеть реальность так, как видят ее маленькие дети – без искажающих «цветных очков» сценариев. 

 

Как-то моя хорошая знакомая поделилась со мной своими наблюдениями за маленьким сыном своей подруги. В силу обстоятельств она провела с этой семьей два больших отрезка времени с интервалом в год. «Ваня очень хороший, умный, но очень сильно изменился за год, – рассказывала она. – Раньше он был совершенно самодостаточен. Мог часами наблюдать за растущей травой или разглядывать один-единственный камень – просто такой маленький Будда был! А с тех пор как говорить начал (sic! – С.К.), как будто что-то из него ушло…». Утверждение, будто все маленькие дети потенциально гениальны уже превратилось в топос, но при этом ни родители, ни воспитатели, кажется, не понимают, что сами купируют эту потенцию, загоняя ребенка в рамки первых сценариев. И первым и самым действенным орудием матрицы является язык. Как только эйдетическое мышление сменяется словесным, человек попадает в полное распоряжение матрицы. Начинается все с самых безобидных стереотипов: «Это бяка, брось ее немедленно!», «Это собачка, гав-гав говорит собачка», «Фу, какие грязные ручки, плохая девочка!» и т.д. Хотя можно ли назвать вирус безобидным только потому, что у него пока инкубационный период? А вирус уже поселился в сознании ребенка: мертвая ворона – бяка, смерть – плохо, противно и страшно, собаки говорят гав-гав (даже не касаясь того, что я не видел ни одной собаки, которая действительно говорит гав-гав, это раз и навсегда отметает попытку понять, что «говорит» собака), а грязные руки – признак плохого человека... Я вовсе не ратую за то, чтобы позволять ребенку тянуть мертвую  ворону в рот или искать глубокий смысл в лае собаки, но ребенок должен САМ задать вопрос, и САМ найти ответ. Может быть, для него собака будет говорить «ував-ував» – смысла не больше, но это будет его собственным восприятием. Увы, матрица не может допустить ничего подобного, и ребенка учат пользоваться чужими ответами. Цветные очки пока еще мешают, в них некомфортно, но годам к шести большинство привыкает к ним настолько, что перестает замечать что-либо. 

«Каждый настоящий хомяк в своей жизни должен совершить три поступка – пожрать, поспать и сдохнуть»

Чем старше становится ребенок, тем больше стереотипов вводится в его сценарий. Обычно это называют «воспитанием», «обучением» и «приобретением жизненных навыков». При этом воспитание сводится к набору правил господствующей на данный момент времени морали, а обучение – к заучиванию готовых ответов на готовые вопросы. Впрочем, целью моей статьи критика системы образования не является. Школа – один из инструментов матрицы и всего лишь выполняет свою функцию. Действительно, от современного человека почти не требуется поиск и принятие каких-то своих решений, поскольку это долго и неэкономично. Хорошим специалистом считается тот, кто умеет быстро находить подходящие ответы в наборе готовых, что, естественно, оборачивается полной беспомощностью таких «специалистов» перед задачами, которых никто никогда еще не решал. К счастью для них, в последнее время подобные задачи практически перестали возникать, и человечество все охотнее пользуется готовыми рецептами уже и в повседневном своем бытии. Вы не замечали, что наша жизнь все больше напоминает рекламную кампанию? Кто-то постоянно советует нам, что смотреть, что слушать, что читать, а ведь это, в итоге, определяет то, как мы будем думать. Вы читали Мураками? Вы читали его потому, что вам нравится, как он пишет или потому, что его раскручивали как элитного писателя? В какой-то момент стало просто неприлично признаться, что ты не читал довольно банальный и скучный роман никому в России неизвестного японца. А когда «элитный» рынок был исчерпан, на прилавки выплеснулись тонны «муракамщины», и элитное чтиво плавно преобразилось в мейнстрим. Так вы не читали Мураками потому что находите его занудным или потому, что его читают ВСЕ? Это элементарный трюк по охвату всего рынка – выпустить полумиллионным тиражом журнал «Дашенька» для тихих домашних детей и тиражом в десять тысяч журнал «Факин Дашка» для оставшихся неохваченными уличных тинейджеров, которых тошнит от «Дашеньки». В первом журнале будут в праведном гневе критиковать «хулиганов», а во втором - стебаться над глупостью «ботаников», но, прочитав выходные данные можно будет с удивлением обнаружить, что оба журнала делают в одном издательстве. Один музыкальный лейбл будет раскручивать десяток групп-однодневок, поющих про розовые розы, другой – две-три андеграунд-группы, но за обоими лейблами будет стоять один продюсерский консорциум. Под обе версии будут созданы рекламные легенды, своя идеология, но суть не изменится – оба субпродукта изготовлены из одной и той же сои, просто специи добавлены разные. Накормить-то надо всех, а то голодные могут начать сеять и пожинать совсем уж свое, ни на что не похожее. Но это легко просчитывается в силу своей «человечности» – обе описанных модели обычно организуются людьми с единственной и вполне человеческой целью – заработать. Сценарии же матрицы человеку трудно отследить уже в силу того, что для каждого они разные, и только из их совокупности становится ясно, что все «клетки» работают на одну цель – выживания и развития матрицы как живого и разумного организма. Хотите возразить – мол, мы не клетки, слыхом не слыхивали про твою матрицу, работаем только ради своего благополучия?.. Нет, извините: это не аргумент. Как вы думаете, буде эритроцит имел разум, смог бы он осознать, что забирает кислород из легких и несет его к другим органам ради благополучия организма в целом? Думаете, ему казалось бы, что он прибегает в легкие насытиться кислородом «для себя», и что по артериям он плавает просто ради удовольствия, постепенно теряя запас кислорода и опять возвращаясь в легкие для его пополнения? Пример немного не корректный, но сценарии матрицы действуют похоже – человек думает, что это его желание – «посадить дерево, построить дом и вырастить сына», а на самом деле просто матрице нужно, чтобы «клетки» постоянно обновлялись: для этого нужна здоровая экология и комфортное жизненное пространство...

 Единственный род, страдательное наклонение

Теперь, согласно логике повествования, мне следовало бы развеять мрачную картину, нарисованную в предыдущих главках бодрым: «Но есть люди, способные противостоять матрице! Вот они – надежда свободолюбивого человечества! На их усталых мужественных лицах – печать древнего знания. Их крепкие мозолистые руки «сжимают твердо» знамя свободы. Они обречены на одиночество и гонение, но дух их не сломлен!»

К сожалению, таких людей нет. В смысле – со знаменем свободы в мозолистых дланях. Люди, способные за иллюзорным миром матрицы видеть ткань мироздания, Великую Паутину, есть. В принципе, научиться этому не так уж и трудно – выбираете систему статичной или динамичной медитации по душе, находите Учителя и работаете. При наличии «истинного намерения» состояния реализации достичь можно довольно быстро. А вот со знаменем – тут облом, увы. Человеку, осознавшему иллюзорность окружающего мира, несвойственно ходить с какими бы то ни было знаменами. Сей предмет текстильно-сувенирной промышленности обычно можно увидеть как раз в руках тех борцов за свободу, для которых оная заключается в борьбе с социумом за собственную исключительность. Вернее, за признание социумом этой исключительности, поскольку изначально любой человек и так особенен, исключителен. Легенды об «овцах», «серой толпе» etc. – всего лишь легенды, стандартный способ возвыситься и, в принципе не имея на то оснований, принижение окружающих. Матрица разумна, пусть этот разум и отличается от человеческого, но, подобно человеку, она стремится не просто жить, а и развиваться. Поэтому «клетки» программируются агрессивными, с врожденным стремлением самоутвердиться, «выбиться наверх». Это устремление – один из наиболее упорно «вдалбливаемых» стереотипов любого сценария. На внушение его работает вся реклама – «Только полный лузер еще не купил новый Лексус Спайдер»; вся поп-культура – содержание практически всех блокбастеров и бестселлеров можно свести к сакраментальному «всех убью, один останусь»; все психологи – «Смотри каждое утро в зеркало по полчаса и говори себе, что ты лучше всех». Не только в бизнесе – в науке и культуре преобладает та же система ценностей. Ученого признают состоявшимся, если он получил кафедру в Сорбонне или его разработки на корню купит Пентагон, писатель должен задавить своих коллег тиражами, а музыкант – количеством проданных дисков. Даже церкви постоянно «меряются бородами», числом приверженцев и количеством святынь. Впрочем, как я уже писал в начале, отказ человека от системы ценностей матрицы еще не делает его свободным от нее, особенно если отказ носит демонстративный характер. Стереотипы мышления все равно сохраняются, проецируясь на другую систему ценностей в одной из квази-матриц, образуемых теми, кто не находит себя в «большом мире». Внутри этих микросоциумов соревнование продолжается, только меряются там не толщиной кошелька, а количеством татуировок или объемом прочитанного «сам-там-издата» или умением на трех аккордах подобрать все песни «Нирваны». Может показаться, что эти квази-матрицы противостоят «материнской» матрице, но то одна из иллюзий. Оговорюсь: даже если бы так оно и было, свободными свои «клетки» они все равно не делают. Подмена стереотипа «всегда хожу в галстуке» стереотипом «ни за что эту удавку на себя не надену» ничего не меняет. Читает ли человек Маринину или Генона с Шопенгауэром (если он делает это только потому, что так принято в его среде), не суть. Но, повторюсь, весь андеграунд создан самой матрицей и также работает на ее основную задачу – выживание и развитие. Кто-то является пугалом для «белых воротничков»: «Если не будешь хорошо работать, можешь закончить таким вот спившимся интеллигентом». Кто-то остается в резерве на случай возникновения тех самых нестандартных задач. Кто-то призван поддерживать в обывателях состояние алертности. Если в лесу повывести всех волков и лисиц, зайцы разжиреют так, что скончаются от гиподинамии… Человек вышел из животного мира: тысячелетия борьбы за выживание так просто в платяной шкаф не спрячешь – наиболее полно мы проживаем жизнь в состоянии стресса, и именно от стрессовых эпизодов получаем максимальное удовольствие. Конечно, сильный продолжительный стресс человека в конце концов убьет, но и полное его отсутствие – тоже… Вот матрица и формирует искусственные факторы стресса. В Москве стало вольготно жить выходцам с Кавказа? Тут же, как грибы после дождя, полезли на свет всякие «национал-патриоты» – от полудиких скинхедов до московских градоправителей. В России усиливается влияние православной церкви? Но и всяческие секты активизировались, да и другие конфессии стали о себе заявлять все агрессивнее. Однако глупо гордиться тем, что матрица отвела тебе роль «волка», а не «зайца», ведь и в том и в другом случае она has you…

Слепые поводыри

«Если встретишь Будду, убей его» – гласит старый буддийский афоризм. Как и библейские притчи, каждый может толковать его в силу своей испорченности. Я же толкую его так: если человек говорит, будто знает истину, значит, он лжет. Уходя, Иисус (похоже, человек, вырвавшийся из пут матрицы) сказал, что больше не будет ни чудес, ни пророчеств вплоть до самого Судного дня. Тем не менее даже люди, считающие себя христианами, постоянно жаждут чудес и пророчеств. Спрос рождает предложение. Времена, когда лжепророков изгоняли из селений, предварительно вымазав в смоле и вываляв в перьях, или простодушно побивали камнями, канули в Лету. Соответственно, популяция «пророков», «великих магов», «гуру», «архиадептусов» и прочих «махатм» увеличилась неимоверно и, в силу отсутствия естественного отбора, за счет особей откровенно ущербных. К счастью, большинство из оных настолько бесталанны, что способны обманывать исключительно тех, кто и сам рад обмануться, но два подвида этого племени очень хорошо приспособились к нуждам матрицы и потому переживают в настоящий момент истинный расцвет. Это психоаналитики и журналисты, пишущие на темы психологии, эзотерики, оккультизма etc. Методы и цели у них могут быть разные, но в результате человек благодаря их стараниям получает еще одни цветные очки себе на нос...

 Принято считать, что психоанализ позволяет человеку решить его внутренние проблемы, что (с чем я вполне согласен), в свою очередь, позволяет решить проблемы внешние. Увы, подавляющее большинство людей, которых я знаю, совершенно в решении своих проблем не заинтересовано. Психоанализом они увлекаются исключительно в силу озабоченности самоидентификацией и потребности в одобрении или, как минимум, чтобы «поругали и простили». Они проглатывают собрания сочинений Фрейда, Юнга, Фромма, Берна и прочих с единственной целью – однажды заявить: «Я такой унылый и ленивый неудачник только потому, что в детстве старший брат надел мне на голову ночной горшок». С этого момента они искренне считают, что получили индульгенцию на все свои фобии, комплексы и слабости. Более того, теперь они будут носиться со своим диагнозом как известный фольклорный персонаж с писаной торбой – ведь это то, что реально отличает их от всех остальных! Все их друзья будут вынуждены не раз и не два выслушать полное мужественной скорби повествование о причинах боязни высоты или мании преследования, отчетливо читая в глазах плохо скрываемое чувство превосходства: «А вот что у меня есть!» Какое там «решение проблем», когда человек готов быть признанным хоть бы даже и новым Джеком-потрошителем, лишь бы не заполучить ярлык «полностью нормален»! 

 

Журналисты и «писатели» играют на иных струнах, предлагая готовые рецепты психологического и эзотерического фаст-фуда. Читая очередной опус «Как выйти замуж» или «Сто секретов суперменеджера», человек сталкивается с откровенной подделкой – под видом решения его личной проблемы он получает собственные фантазии автора на заданную тему. И вот сотни женщин, следуя этим фантазиям, пытаются изобразить в постели «тигрицу», что, не являясь естественным выражением их сущности, выглядит смешно и жалко, а сотни начинающих менеджеров пытаются претворить в жизнь «сто секретов», что, без привязки к реалиям конкретной фирмы, естественно, выводит их прямиком на улицу. После чего и те, и другие в очередной раз жадно скупают новые брошюрки с новыми рецептами, поскольку для составления собственных им не хватает уверенности в себе – ведь всю жизнь, с самого детства, их учили жить по чужому сценарию. И я не преувеличиваю ни на йоту, когда говорю, что этой истерией охвачено около 99% населения земного мячика. Знаете, какую литературу сейчас выгоднее всего издавать? Нет, не детскую, и даже не порножурналы, лидировавшие в списке продаж в конце 1980-х – начале 90-х. Сейчас это сонники-гороскопы-гадания. Ни один журнал (разве только он является узкоспециальным изданием) не станет не публиковать гороскоп, потому как издатели знают – первым делом купивший его обыватель посмотрит именно в гороскоп и, ежели не найдет оного, почувствует себя обманутым. И, уверяю вас, это не попытка заглянуть в будущее, потому что таким же бешеным успехом пользуются гороскопы, просто описывающие «характер знака» и всякие определители характера по имени – то есть сценарии, диктующие человеку, каким ему быть. Почему? Потому что заглянуть в себя и увидеть, кто он есть БЕЗ СЦЕНАРИЕВ, простой смертный никогда – или почти никогда – не осмелится. Да-да, наиболее смелые в этом плане (или просто безбашенные) с головой уходят во всякие учения, направленные на «просветление» и «реализацию», благо, сейчас доступно стало все. Различные, от учений христианских гностиков до современных психотехник с авторскими программами (названия которых запомнить я, извините, не в состоянии), охотно примут ученика. И далеко не все они жулики, как ни странно. Многие искренне верят, что несут освобождение своим «овцам», сами достигают высокого уровня осознанности, но… «овцы» продолжают барахтаться в «сансаре», выпячивают друг перед другом свои тощие от духовных подвигов грудные клетки, дерутся за место у ног учителей и мечтают когда-нибудь стать гуру. Однако ни один, даже самый что ни на есть просветленный мистик, не может ответить своему ученику на вечный вопрос «Что делать?». Единственное, что он может – сказать, чего делать не надо, ну и оберегать ученика по мере большего опыта и сил. А ученики, даже декларируя и, вроде бы на самом деле веря, будто стремятся освободиться от сансары и постигнуть Истину, на самом деле всего лишь хотят стать «призовыми постигателями» этой Истины. Желательно, с соответствующей медалькой или дипломом. Потому что жить без сценария тяжело. Даже не потому, что полностью отказавшись и от матрицы, и от ее маргинальных суррогатов, человек теряет перспективу признания окружающими. Дело в том, что «исчезают» сами окружающие и человек остается один на один со своей сущностью. Больше нет никого, кто скажет ему «Молодец, ты поступил правильно, ты крут», и даже нет никого, кто сказал бы «Ты дурак, надо было делать совсем иначе». Нет, люди никуда не исчезли, они вокруг, но он чужд им больше, чем самый последний БОМЖ. Их слова и поступки больше ничего не значат, и человек сам становится мерой всех вещей. Проблема языка… Увы, вышесказанное будет с удовольствием «примерено на себя» многими, поскольку уже сложилось определенное представление о таких понятиях как «одиночество», «чуждость» etc., и они окрашены романтичным и притягательным ореолом. Сразу возникает перед глазами некий «гордый демон», что-то байроновское или врубелевское… Но перечитайте лучше «Робинзона Крузо», а потом уберите из картинки его собак, попугаев и обезьян. Уберите ВСЯКУЮ, даже самую малейшую надежду когда-либо вернуться к цивилизации и вообще встретить живое существо. Убейте веру в какое бы то ни было посмертие. Полученное и будет НАСТОЯЩИМ одиночеством, еще более тяжким от того, что люди никуда не денутся. Можно будет заговорить с ними, дотронуться, даже снова стать одним из них – но память о пустоте, которую человек хоть на время, но позволил себе принять как истинную свою суть, уже никогда не позволит ему жить «нормально». Она будет постоянно стоять у него за спиной, заглядывать через плечо и говорить – «Это все бессмысленно, зачем тебе эти иллюзии? Возвращайся!» И, в конце концов, человек вернется к пустоте навсегда, после чего очень быстро расстанется с физическим телом. Что, об этом вам никто не говорил? Ни один из признанных Учителей не позаботился сказать об этом неизбежном выборе – так до конца жизни и топтаться на «границе» или перешагнуть ее и умереть в течение крайне недолгого времени? Еще бы, иначе пришлось бы признаться, что ОНИ так и не осмелились перешагнуть ее. Впрочем, это не тот выбор, за который можно судить со стороны. Кто из двенадцати апостолов пошел на крест вместе с Иисусом? Даже Петр – ближайший из – предпочел отречься трижды… Так что учителя могут быть сколь угодно просветленными, и пока речь идет о методах, опорных точках и препонах пути, им можно доверять. Но если такой учитель начинает говорить о том, что ждет в конце пути, о цели, не верьте ему, потому что это значит, что он опирается на чужое знание, а значит он сам – слепой поводырь.

«Направо пойдешь – коня потеряешь, налево пойдешь – голову сложишь…»

Вы можете сейчас вполне справедливо попенять мне, мол, как обычно, словес красивых наплел, публику мортидоидальным бредом понапугал, а что делать-то, не говорит. Впрочем, если вы по прочтении статьи все еще ждете от меня ответ, то зря потратили время. Почитайте лучше Кастанеду, а еще лучше – какого-нибудь Ошо. Там есть много хороших советов, как сделать свою жизнь лучше. Или купите любой глянцевый журнал – в нем обязательно будет гороскоп – прочитайте его и действуйте соответственно.

 

На самом деле, нет не только готовых ответов и рецептов. И, в отличие от рыцаря на распутье, у нас на камне не высечено «Пойдешь прямо – женату быть». У нас только два направления, и оба трудно назвать привлекательными.  Одно – жить в согласии с матрицей и наслаждаться ее иллюзиями. Второе – отказаться от сценариев, осознать реальность и жить дальше в состоянии тотального одиночества и бессмысленности. Впрочем, оба пути бессмысленны, просто в одном случае мы это осознаем, в другом – нет. Правда, посмотрев на матрицу из пустоты, сильный человек обретает спокойствие обреченности и матрица теряет над ним свою власть, даже если он возвращается и продолжает играть по ее правилам. Это не такая мелочь, если учесть, сколько нелепых действий мы совершаем, просто подчиняясь сценариям, и как страдаем порою от того, что не можем соответствовать их стандартам. Я даже не беру совсем «детские» беды типа «Я такая толстая, меня никто не любит» или плебейское «У меня нет такого же спинджака от Версачи». Коснусь сферы более трудной – человеческих взаимоотношений. Сколько раз я слышал и читал в самых разных вариациях – «МЕНЯ НЕ ПОНИМАЮТ!» И не только от двадцатилетних – страдают от этого и вполне взрослые люди, и весьма неглупые. А ведь это – работа всего лишь одного из сценариев: кто-то когда-то принял как данность, будто человеку обязательно нужно, чтобы его «понимали». Пусть хоть один человек на всем свете, но должен. И люди страдают, вполне искренне, от этого, даже не задумываясь – а зачем, собственно, им быть понятыми? Сколько времени тратится впустую просто потому, что общение с друзьями положено поддерживать и, чем меньше число оных, тем страшнее обидеть хоть одного отказом посидеть вечером в том же баре? И вновь работает сценарий... 

   Я не агитирую именно за этот путь, поскольку полученные преимущества невелики, да и преимуществами назвать их трудно, скорее уж – компенсацией.    Я вообще не агитирую за тот или иной выбор. По той простой причине, что «правильного» пути нет. Есть «ваш» путь и «чужой». 

Не пробовали пить коньяк, когда у вас нос заложен намертво? Очень похоже. Да, розовые очки выбрасываются (как и любого другого цвета), но без них реальность выглядит весьма и весьма неприглядно.

 

 

P.s. Кстати, если вам статья понравилась, и вы с автором почти во всем согласны, то The Matrix has you…

 

P.p.s. Впрочем, если статья вам не понравилась, и вы с автором кардинально расходитесь во мнениях – см. P.s.

 

 

 

 

Ульяна Колесова (Канада)

 

Художник, прозаик, поэт. Родилась в Казахстане, жила в Москве, в 1988 году эмигрировала в Канаду. Автор нескольких книг, одна из которых вышла в канадском издательстве «LitSvet» («Суп из крыла ангела», 2020). Лауреат премии Э. Хемингуэя (2016). Финалист конкурса «Дары Волхвов» (2012). Дипломант конкурсов «Белая скрижаль» (2011, 2012). C 2004 года работает с книжными издательствами Северной Америки, Европы и России, создавая концепции и иллюстрации для книжных обложек (за это время разработано более 400). С 2000 года — член Общества профессиональных фотографов и иллюстраторов Канады CAPIC.

 

 

Кому и зачем нужна самоцензура

 

Человек — существо, как известно, стадное. Если верить исследованиям, девяносто пять процентов людей испытывают рудиментарный страх быть отвергнутыми обществом. Оставшиеся пять способны в той или иной ситуации противопоставить себя большинству, но абсолютная независимость от общественного мнения под силу только тем, кто готов существовать в полном и постоянном одиночестве. 

Творческие люди, несмотря на их главную особенность — сосредоточенность в гораздо большей мере на собственной личности, чем на окружающих, не могут существовать вне общества, им, как никому другому, необходимы слушатели, зрители, читатели. Всё, что создаёт писатель или художник, — это продукт, ориентированный на потребителя. Даже тот, кто своим творчеством бросает вызов, делает это в надежде найти единомышленников. Эпатирующий толпу прекрасно осознаёт, что определенная часть этой толпы является его аудиторией и именно этого от него и ждёт. Творческие личности больше других любят говорить о свободе самовыражения, оставаясь при этом самой несвободной, самой зависимой от общественного мнения публикой.

Безусловно, искренность автора является необходимым условием хорошей литературы. Необходимым, но не достаточным. Хороший писатель всегда организовывает поток своего сознания, преобразовывает его в читабельный и доступный для понимания текст, так как очень хочет, чтобы его сочинение прочли и поняли. Можно ли этот процесс называть самоцензурой? 

Если рассматривать самоцензуру не как следование внутренним этическим установкам, а как намеренное выхолащивание собственного текста в угоду кому-то или чему-то, то жесткость её зависит не от уровня свободомыслия, а от того, какие задачи ставит автор и на какую аудиторию он рассчитывает. К примеру, как бы не мучили сексуальные фантазии писателя, он не станет их описывать, если его аудитория — дети. Тут можно возразить, что, мол, следует отделять коммерческую или прикладную литературу от чистого искусства; в чистом искусстве позволено всё, акт самовыражения, индивидуальной рефлексии должен оставаться в первозданной форме, пусть даже грубой, он не должен подвергаться шлифовке, приводиться в соответствие с общественными этическими канонами. 

С этим хочется согласиться, но тут все сложнее, чем кажется на первый взгляд. 

Почему люди читают? Литература, как и искусство в целом, безусловно, играет воспитательную и образовательную роль, но эта роль вторична, это влияние — опосредованно. Читают люди, чтобы развлечься. Любая литература, кроме учебников, — развлекательна, другое дело, что искушённый и развитый ум может развлечь или увлечь только умная литература. А незатейливый бульварный роман, который принято относить к развлекательной литературе, умного читателя не развлечёт, скорее навеет скуку. 

Задача любого сочинителя — не просто вылить поток самосознания в пустоту, а суметь найти и развлечь «своего» читателя, и если писатель правильно оценил свои силы и понял, кому именно будут интересны его произведения, он неминуемо начнёт ориентироваться на этого воображаемого читателя. При этом автор вполне может остаться искренним и писать о том, что его трогает, но облекать это будет в форму, приемлемую для своего читателя, иначе есть опасность его никогда не найти. 

Если автор выбирает аудиторию, которая дорожит жесткими рамками морали, не желает их ломать и любое посягательство на них воспринимает, как личную обиду, возможно, есть смысл цензурировать свой текст и воздержаться от конфронтации. Это дело личного выбора, но нужно помнить: о чем бы не зашел разговор, в результате всегда найдётся тот, кто сочтет себя обиженным, поэтому автору, желающему охватить максимально широкую аудиторию, придется «вычищать» из своих текстов неоднозначные темы, спорные утверждения, «нехорошие» слова… оставляя лишь ожидаемый читательской массой набор политкорректных стереотипов.

Давайте оставим в стороне массовое чтиво и поговорим только о хорошей литературе. Автору, пишущему не для среднестатистического обывателя-моралиста, а для умного, способного самостоятельно и независимо мыслить индивидуума без предрассудков и внутренней потребности осудить, самоцензура просто не нужна. Такой читатель простит автору всё, если тот сумел рассказать что-то новое и сделал это талантливо и честно. «Не читателя боюсь, а издателя, — скажет автор. — Того самого посредника, который решает, что публике следует читать, а что нет». Страх этот обоснован, но заранее кастрировать свое сочинение только из-за того, что издатель может отклонить его, также не имеет смысла. В худшем случае «кастрацию» осуществит редактор, если все же сочтет произведение достойным публикации; но всегда есть шанс, что он (редактор/издатель) окажется представителем тех самых пяти процентов свободомыслящих и храбрых людей, тем, кто литературные ценности ставит выше общественной морали, кто понимает, что искусство не обязано никому угождать, что оно имеет право поднимать неудобные темы, удивлять, возмущать, заставлять краснеть от стыда, ранить… Иными словами, искусство имеет право отражать мир таким, каков он есть. Если редактор окажется именно таким человеком, рукопись дойдет до читателя в первозданном виде.

Никакая цензура пока не смогла остановить публикации произведений В. Набокова, М. Этвуд, В. Пелевина, В. Ерофеева и многих других… И вряд ли сможет.

 

 

 

 

Саша Кругосветов (Россия)

 

Прозаик, куратор Санкт-Петербургского отделения Интернационального Союза писателей, член Союза писателей России, Международной ассоциации авторов и публицистов APIA (Лондон). Известен как автор серии книг для детей о путешествиях капитана Александра и произведений для взрослых в жанрах публицистики, фантастики и художественной прозы – более 25 книг. Среди наиболее значимых для автора литературных наград – премии фестиваля фантастики «Роскон»: «Алиса» (2014), «Серебряный РосКон-2015», «Золотой РосКон-2019»; Международная литературная премия имени Владимира Гиляровского 1 степени, 2016; Лауреат еженедельника «Литературная Россия» за 2016 год; финалист премии «Независимой газеты» «Нонконформизм»-2016, 2017, 2018; Гран-при международного конкурса Франца Кафки 2018; Лауреат Лауреатов Международного конкурса «Новый сказ» памяти П.П. Бажова, 2019; Лауреат Международной литературной премии им. Ф. Кафки в номинации «Кафка – Синий кристалл», 2020.

 

 

Цензура и самоцензура: плюсы и минусы

В государственных СМИ РФ практически нет цензуры – ругай кого хочешь, хоть политический режим, хоть оппозицию, хоть заокеанию. Зато у либералов все строже. Есть запретные темы – те, кому не нравятся однополые браки, секта Виссариона, совокупление в Тимирязевке или, предположим, на яхте Дерипаски, не получат права публикации, более того – станут нерукопожатными. А как быть с самоцензурой?

Меня спрашивают: «Что вы думаете о цензуре в российской литературе, о цензуре вообще?»

Что я могу думать о цензуре? Большую часть жизни я работал как инженер и научный работник. Писал, конечно, публиковался, но в основном это были научные статьи и научно-технические обзоры. Как литератора я осознал себя недавно – только в 2012 году. Тогда и появились мои первые книги – вначале детские, потом публицистические и художественная проза. 

Автору, который не получил широкого признания, добиваться выхода в свет новых книг и публиковаться в толстых журналах очень сложно. Мне трудно судить, цензура это, строгий профессиональный отбор или нежелание издателей искать новые таланты и заниматься эстетическим и нравственным воспитанием читательской аудитории. 

Тем не менее один пример цензуры я могу привести – цензура процветает на моем любимом радио Эхо Москвы. Кругосветов – блогер этой радиостанции, но многие мои блоги, посвященные, например, секте Виссариона, современному акционизму, эскортницам типа Насти Рыбки, АУЕ, современному РЭПу и другим темам, не появляются на сайте – думаю, из-за наших идейных разногласий.  Почему от некоторых ведущих радиостанций часто разит махровым большевизмом в защите так называемых либеральных ценностей? Почему они видят: в разгоне тоталитарных сект – гонение на свободу совести, в критике акционизма Pussy Rayot – наступление на свободное искусство, а в агрессивной пропаганде радужных знамен – залог светлого будущего человечества? Почему некоторые модераторы радиостанции сами становятся ярыми пропагандистами? Неужели высокообразованные и достойные уважения ведущие Сергей Бунтман и Ксения Ларина не понимают, что своей агрессивностью, а в каких-то вопросах – и ограниченностью, ставят себя на один уровень с поющими пропагандонами госканалов Куликовым и Соловьевым? 

Тем не менее это только отдельный пример, который не влияет существенно на мою литературную работу.

Но есть еще и самоцензура. 

Когда она появляется?

Первый фактор – сознательное самоограничение. Назову несколько типовых случаев.

1. Политкорректность в нонфикшн. Если мне приходится рассказывать о каких-то жареных фактах, привязанных к личности конкретных людей и показывающих этих людей в невыгодном свете, стараюсь подавать информацию не только корректно, но и в максимально необидной форме – даже если сам отношусь к этим персонажам без особого уважения.

2. Применение обсценной лексики. Я не являюсь принципиальным противником обсценной лексики – как русского мата, так и русского воровского жаргона фени. Более того, в моем романе-памфлете «Остров Мория. Пацанская демократия» есть даже отдельные главы,  посвященные этимологии обсценной лексики русского языка. И, наверное, в художественной литературе можно применять эти в целом запрещенные обороты, но только если это действительно требуется для художественной достоверности произведений. Однако мне лично в литературной работе всегда удавалось обойтись без подобных выражений – ведь русский язык настолько богат, всегда можно подобрать подходящий эвфемизм! 

3. Описание эротических сцен. Эротические романы в мягких потрепанных обложках, классическая литература, современные бестселлеры – художественное описание секса всегда пользовалось спросом у публики. Не каждый автор может похвастаться красивым и в меру отвязным описанием постельных сцен. Зачастую эротические описания получаются скомканными – либо же автор использует такую лексику, что читателя начинает подташнивать от приторности и вульгарности словесных оборотов.

Главный вопрос, который должен для себя решить автор: подразумевает ли жанр его произведения появление или даже обязательность сексуальных сцен в свете ожиданий целевой аудитории? Не закроют ли читатели вашу книгу, как только появится намёк на секс или наоборот, они будут полностью разочарованы, если секса в книге недостаточно?

Ну и конечно, надо для себя решить, что вы пишите. Если это порнороман – флаг в руки, оттягивайтесь во всю, такой жанр существует и есть даже классики жанра. Но если у вас нет задачи писать порнографию, необходимо в описании постельных сцен соблюсти необходимую меру. Однако здесь дать точные рекомендации своему самоцензору вряд ли получится.

Второй фактор самоцензуры – страх. Я родился в 41-м году прошлого столетия. Мне кажется, никогда не был конформистом, но трезво смотрел на общество, в котором рос и сформировался. И потому всегда боялся Системы. Страху, попытке в одиночку противостоять Системе, посвящен мой роман «Клетка». Эти фобии остались у меня на всю жизнь. Когда домой приходит уведомление о почтовом отправлении – из налоговой инспекции, из ГИБДД, из ГАТИ, по спине бежит холодок – государственные органы сулят рядовому гражданину одни неприятности. То же касается и моих прежних контактов с лицами, достигшими сегодня самых высоких государственных постов. О чем бы я ни писал, у меня есть запрещенные темы – стараюсь обойтись без упоминаний об этих лицах. Это мои фобии. Раньше говорили «у них своя компания, у нас – своя». Кто-нибудь меня осудит. Но я ничего не могу сделать. Один из факторов самоцензуры – фобии маленького человека перед карательной машиной Системы. Думаю, подобные фобии были у Н. Гоголя, Ф. Достоевского, А. Белого, Л. Андреева, Ю. Тынянова, А. Горького, А. Платонова, И. Бабеля, М. Булгакова, В. Шаламова, А. Солженицына и у многих других.

Страх – один из главных атрибутов психологии раба. Сократ на суде сказал, что делал только благо для афинян. Ему пришлось выпить чашу с цикутой. Но это был великий Сократ! 

Рабской самоцензуры не должно быть – увы, не каждому по силам прожить без нее и стать свободным человеком. Сказал ли после отречения Галилей свою знаменитую фразу: «А все-таки она вертится!» – или все-таки благоразумно промолчал? 

 

 

 

 

 

Юрий Крылов (Россия)

 

Издатель, поэт, переводчик. Родился в Москве, детство провел на Урале. Учился, занимался спортом, в положенный срок ушел в армию. Там задержался, комиссовали. Далее МГУ, Оксфорд, эмиграция. Работает редактором. Живет в Москве. 

 

Реплика про цензуру и самоцензуру

 

Ничего более позорного и лукавого в истории человечества не существует. Ибо цензура — позорна. Самоцензура — лукава. Проще говоря — тотальное вранье и с той, и с этой стороны. Подобное положение вещей отменяет (и так не слишком великую) функцию литературы. Между тем слабенькое оправдание наличия литературы в этом мире (слабенькое, подчеркну) — борьба с одним из смертных грехов — имя ему: «Уныние». Литература все же веселье, а никак не попытка препарировать изъяны общества, не вскрыть его косность и ангажированность лукавыми мнениями великих политиков, писателей, прочих деятелей (ну уж из этих, прочих — всяких видали во всех ракурсах): степень их несовершенств помножена на тонкость либо болезненность нашего восприятия текста, не более того… 

Для демонстрации общественных язв существуют более точные и действенные инструменты: публицистика, журналистика, например, психбольницы, наконец – Нюрнбергский трибунал… Подвергайте меня остракизму. Из Достоевского мне больше всего предпочтителен «Дядюшкин сон»: ведь весело – и про страдания с метаниями, и про прощенье, и про любовь…  

Если по делу: это — то не очень многое, что имею сообщить вам по вышеозначенному поводу. Далее — каждый из пишущих определится сам. Я лично не собираюсь впадать в уныние, а потому… да чхать я хотел на цензуру. А книжку сожгли – если сожгли — ну, там кому-то было тепло и весело. Как минимум — факт литературы состоялся. А чего больше? 

С почтением к коллегам и читателям, Ю.К.   

 

 

 

 

Игорь Михайлов (Россия)

Родился в 1963 году в Ленинграде Главный редактор сетевого литжурнала «Вторник». Член Союза российских писателей. В 1989-м окончил филологический факультет МГПИ. Работал сторожем, дворником, социальным работником, грузчиком, журналистом. С 2008 по 2019 гг. — заместитель главного редактора журнала «Юность», зав. отделом прозы. Лауреат премии журнала «Литературная учеба» (2002). Лауреат Премии им. Катаева (2006). Автор книг «ЗАО Вражье», «Письма из недалека», «Марокко с первого взгляда», «Купание в Чухломском озере», «Дольке Вита». Живет в Москве.

 

Правда и неправда, смех и горе...

Никто не скажет правду, никто не знает правды, цензура – самоцензура. «Правда редко бывает чистой и никогда не бывает простой», говаривал Уайльд. Как в доме повешенного не принято говорить о веревке, так и в разного рода тусовках не принято говорить о...

Несколько лет я работал в одной московской газете – и то, что существует круг тем, оборотов и персон, о которых не только писать, но и упоминать не стоит, знает каждый. В то время в той газете любили Лужкова, потом его столь же пламенно не любили и ругали за то, за что раньше любили. В другой хорошей литературной газете главный редактор возбуждается от слова «ислам», «исламский террорист», «ваххабит». Слово «мусульманин» лучше забыть навечно. 

В фейсбуке лучше обходить темы гомосексуалистов и лесбиянок, лучше не упоминать всуе их вообще, ну или упоминать нейтрально: сексуальные меньшинства. 

В Америке нельзя употреблять слово «негр». Книга «Приключения Тома Сойера» в местах компактного проживания черных запрещена. И это не сказка. 

С православными лучше не говорить о церкви и боге, о загробной жизни, Блаватской, со сталинистами – об «отце народов» и друге всех физкультурников, с фанатами Сергея Бодрова – критиковать фильм «Брат» и «Брат-2», с евреями –  говорить о Палестине, с палестинцами – о евреях. 

И так везде. Цензура есть, самоцензура подчиняется негласным правилам. Что можно, а что нельзя, решает твой круг общения и ареал оби¬тания:)

И это – правда! Или, как говаривал Николай Лесков в повести «Смех и горе»: «Нет у нас ни либералов, ни консерваторов, а есть одна деревенская попадья, которая на вопрос, чего ты егозишь в Божьем доме, отвечает: это не Божий дом, а наша с батюшкой церковь». 

Правда, право на цензуру у каждого прихода, тусовки – своя! Со стороны она – не чистая, неудобная, порою грязная и неумытая, но она такая.  Неправда гораздо более приятная, чистая, политкорректная, от нее хорошо пахнет парфюмом, она всегда в курсе, она в тренде и т.д. 

Все любят неправду, неправду про цензуру в частности. Однажды на лекции в маленьком городке Сарасота меня спросили: а правда, что Путин запрещает свободу слова? Мне безразличен Путин, я не состою ни в одной из партий, на выборы не хожу. Я ответил, что свободу слова, свободу и слово никто не в состоянии запретить. Наоборот, в России гораздо больше разрешено, чем запрещено. Или, как сказал бы обскурант Достоевский: дозволено. 

Вседозволенность не есть свобода, свобода – это самоограничение. Я, например, хочу выругаться, громко, выматериться, высморкаться, рыгнуть, пукнуть, но я не должен этого делать, потому что... Категорический императив! 

Я не должен ненавидеть людей, ведь меня когда-то очень давно, при Хрущеве, когда церковь была под негласным запретом, подпольно крестили на дому. Я любить должен, желательно и врагов своих. 

И вообще я из Питера, я рос в общаге с негром, его звали Стэн, слово «еврей» я впервые услышал только в Москве. Для меня всегда все люди были и будут братьями. 

Но в Союзе писателей на Комсомольском проспекте в Москве питаются сладкой иллюзией, что во всем виноваты евреи: «Если в кране нет воды, значит выпили жиды». А у либералов нельзя ругать Чубайса, зато можно ненавидеть совок и Рашку. И за это тебе «Большую книгу» или «Ясную Поляну» дадут. Другой союз писателей выбирает лауреатов разного рода премий, исходя из функциональности того или иного кандидата, а не таланта. Еще один союз писателей – исходя из содержимого кошелька.   

И это – правда, но об этом все молчат. И я молчу, потому что не это, наверное, как мне кажется, главное.  

Цензура, свобода слова, самоцензура – это для людей слабонервных и ущербных, им обязательно надо объяснить, что можно, а что нельзя.   

А я, родившийся в Питере, не помню, чтобы мне что-то запрещали. Но когда я ошибался, меня спрашивали: «А ты – отвечаешь?» А потом били по зубам. И это – самый правильный выбор. Как слово наше отзовется, так и правильно. 

И если самоограничение интеллигентного, да даже любого, человека в хамстве, в ненависти ко всему живому, к евреям, русским, армянам, азербайджанцам, кому и чему угодно, животным и деревьям, хаму, который иногда показывает свое мурло в каждом, есть цензура, то я – за цензуру. 

 

 

Наталья Рубанова (Россия)

 

Прозаик и критик, литературный агент и редактор, преподаватель литмастерства и автор методики «Музыка слова как практика литературного письма». Лауреат ряда премий, в том числе Премии им. Хемингуэя и «Нонконформизм», в Союзе российских писателей с 2002 года. Автор многочисленных публикаций в литжурналах и книг «Москва по понедельникам» (Узорочье, 2000), «Коллекция нефункциональных мужчин» (Лимбус Пресс, 2005), «Люди сверху, люди снизу» (Время, 2008), «Сперматозоиды» (Эксмо, 2013), «Карлсон, танцующий фламенко» (Лимбус Пресс, 2021). Автор-составитель сборника «Я в Лиссабоне. Не одна». Шеф-редактор издательского импринта «Литературное бюро Натальи Рубановой». Избранная проза переведена на английский. Живет в Москве. 

 

Другие писатели у нас для вас есть

Эссе о цензурке

 

ПРИСКАЗКА

С самого детства – того ещё, увы-и-ахнутого, совеццкого, со всей его шизоидной агитпроповщиной звезданутых (обоими «ильичами») октябрят и кровогалстучного пионерья, – с того самого момента, как только оказалась я в очень средней школке, мозг переключился на иной регистр. Защитный «энергосберегающий» режим вышел на первый план автоматически: жаль лишь, неосознанно – «эту бы голову да на те плечи», глядишь, и целей была б. Уже ребёнком чётко понимала: если (в этой самой очень средней школке) скажешь то, что на самом деле думаешь, не исключено, что однажды семейству не поздоровится… во всяком случае, на ковёр «предков» точно вызовут. Почему? 2х2: едва ли не всё, о чём говорилось дома, противоречило душку заведения, где томились в заключении маленькие живые люди: кто 8, бедняги, а кто и 10 «лучших», «счастливых» лет. 

…

Почувствовав фальшь сразу, на первом же (тупейшем, надо сказать) уроке мира, где нам, первоклашкам, подленько лгали о мифическом «братстве» и «дружбе между народами» эЭ-эС-эрии, я и решила, что никогда ничего не скажу «этим» вралям по ту сторону баррикад, и покосилась на портрет их страшного, их невероятно противного (он стал сразу же, моментально физически неприятен), их-лысого-ленина. Двуличные училки, идиотские   «классные поручения» и прочий педбред приучили к фильтрации «базара» довольно рано. Нет-нет, это вовсе не означает, будто ребёнок был пай-герлой. Ровно наоборот – жирные кровяные двойки за поведение в найденных не так давно дневниках – «честное пионерское» тому подтверждение. И не только двойки – была б их воля, воля этих учительствующих чудищ, они бы точно не ограничились порцией розог и горохом: «Товарищи родители! Ваша дочка хулигански вела себя в женском туалете: писала на стенах и курила табак! Убедительная просьба принять срочные меры, вплоть до телесных наказаний. 4.03.1990». Подпись завуча Галины Евгеньевны-с Черенковой не-раз-борч., прилежание – «уд.» в сведениях об успеваемости, etc., что и требовалось доказать, олэй!.. 

…

В нашем доме не принято было ни сильно ругать, ни – ещё чего – «молиться» на соввласть. Точнее, ругал её почём свет стоял обычно мой распрекрасный дядька – технарь, острослов: когда он с семьёй приезжал к нам в гости, я буквально наслушаться не могла его – как артистично распекал он подлую систему, какие приводил доказательства мерзейшей её пошлости, как аргументировал, как обличал… интересно было его слушать, страсть! Соловьём пел, заливался. Чай чёрный пил, курил много – дым не раздражал почему-то: наоборот, приятен был... Разумеется, я, маленькая заноза, осознавала, что «ничего такого» в школке повторять нельзя, да и кто б сие лихое повтореньице стал слушать, впрочем! Там не слушали – там не спрашивали… там вытрясали всю анимку, убивали всё лучшее, если могли: а у кого не могли – не убивали, «просто» калечили, с детства. И всё же внутренняя цензурка (хотя никто из домашних не уточнял – молчать или говорить) постучалась ко мне лет в восемь, когда я, наконец-то, сообразила: училкам подлым – ни слова правды – ни о чём – никогда – хоть уревись.   

…

О да, многие из них методично травили в учениках всё живое: как искренне ненавидели они нас, детей! Как упивались подленькой взрослой властью! Очень средняя плохообразовательная псевдоанглийская школка нумер четырнадцать града совпролрязанского, привет же тебе, ну, привет… когда приезжаю из белокаменной в пенаты, то прохожу мимо школьного двора – всегда мимо, непременно мимо всю жизнь и ещё пять минут. Никогда не хотелось войти в фальшивые «двери знаний» снова, никогда не хотелось вновь ощутить отвратительный запах резины, подгорелой каши, мела, пыли, пота, хлорки: запах тюрьмы, запах несвободы, запах принуждения, запах горького смеха, запах злых слёз. 

Запах смерти от звонка до звонка. 

Запах «ихней» тлетворной цензуры. 

…

Но самоцензурироваться условной восьмикласснице не хотелось. Я спорила с училками, «завучихами» и директрисой, отстаивая естественное право быть собой, а однажды написала целое сочинение, красной нитью в котором проходила тема «о, как вы достали всех своими героями войны и труда, давайте лучше поговорим о любви!..» Я прочла тогда щербаковскую повесть «Вам и не снилось» (спустя десятилетия замечу: довольно посредственную, если говорить о стиле), посмотрела одноимённую мелодраму с прелестной музычкой и подумала – ну хоть что-то, хоть какой-то глоток воздуха, чуть-чуть живой жизни... Да, как в том анекдоте: я хотела «поговорить об этом». Стоит ли уточнять, что после сочинения сего литераторша совеццкого типа распекла мой текст на собрании – да как она смеет так говорить о наших героях? что она возомнила вообще о себе? – а родителей вызывали в школку, очень среднюю и очень фальшивую: смешно и грустно.  

…

Впрочем, ничего не помогало. Мой внутренний цензор, родившийся примерно в восемь лет и какое-то время сдерживающий «крамолу», к четырнадцати годам почти истончился. Свой красный галстук я уже любовно сожгла, а в комсомол, вестимо, не вступала: в 1990-м это было не обязательно.  Школка-школка, чёртово изобретение человечества, такое же чёртово, как офис, как общежитие, как тюрьма, как казарма… как всё чёртовое совместное, как всё чёртовое «общественное-выше-личного»… как всё чёртовое то, что содержит в себе мышеловочный сыр принудительных чёртовых коммуникаций с чёртовыми двуногими, которых ты, на самом-то деле, «в чёртовом гробу и надолго», amen. 

…

Но к чему всё это, спросит (не)любезный читатель, и будет прав: почему бы ему, (не)любезному читателю, не спросить, для чего присказка? А присказка вот для чего, (не)любезный читатель: девочка, которая не любила цензуру, росла-росла – и выросла, и даже поседеть успела, и много дел натворить – так бывает… И решила о цензурке-то «ихней» в современной литературе-то русской пару слов таки замолвить. Особенно после того, как книжку её сожгли: «не думал, не гадал он, никак не ожидал он такого вот конца!», упс. 

СКАЗКА

Об уничтожении книги «Я в Лиссабоне. Не одна» как автору-составителю сборника мне довелось писать не раз: в том числе в журнале «Новый Свет» было подробно освещено сие «дело»  – да, именно «дело», только без номера. Вопиющий акт самоцензуры менеджеров издательства АСТ, «опомнившихся» после выхода книги в 2014 году, и уничтоживших тираж 3000 – за редким исключением.  Подробности неизвестны. Авторские экземпляры остались у авторов, успевших их взять, а какая-то крошечная часть (со слов одного из соавторов) была однажды замечена в московском магазинчике «Индиго», но и только, всего-то несколько штук: тайна сия велика есть, как она туда попала, но факт остаётся фактом – крупные бук-шопы не получили ничего, ни одной книги, сборник не продавался, находился под запретом. В 2019 году топ-менеджер издательства, выпустившего книгу «Я в Лиссабоне. Не одна» заявил, что тираж сожжён, и тут понеслось: молчал бы только мёртвый … 

Вскоре, в том числе моими усилиями (кто-то по недомыслию называет возрождение подцензурной книги «местью в холодном виде») книгу прекрасно переиздал в канадском издательстве «Accent Graphics Communications» Алекс Минц: теперь её можно заказать по интернету практически из любой точки мира . Ну а в декабре 2020-го томик «Я в Лиссабоне. Не одна» официально признали даже на родине: он стал лауреатом  в номинации «Проза» – по итогам независимого отбора «Независимой газеты» (Москва). Справедливость, казалось бы, восторжествовала, но: что значит вообще «справедливость» в литературе и что такое вообще ложка мёда в бочке дёгтя? Давайте называть вещи своими именами – всё очень просто.  

ЦЕНЗУРА КАК ЭСТЕТИЧЕСКИЙ ДИКТАТ

Печально в наши дни существование «великой русской литературы», печально и даже весьма прискорбно: стёба как будто б нет, ибо – мама, так есть!.. Тенденции стилевого/эстетического упрощения, заложенные в «алгоритмы принятия решений» функционеров крупных издательств, дающих согласие на печать того или иного текста, разрастаются подобно раковой опухоли и, того и гляди, убьют того, кто сам и принял примитивное решение дать подобной литонкологии – термин мой – волю.

…

Магия слова и музыка слова – то, что и делает литературу собственно литературой, ныне в опале и считаются у литманагеров (по старой памяти их ещё называют редакторами) чем-то «вторичным», «бросовым», «неформатным»… «А, ну автор же с т и л и с т! Это нам не продать!» – в сухом остатке: «стилист» звучит как ругательство из лживых менеджерских уст, которым всё б.роса, а в глаза их и вовсе лучше не смотреть – ничего нет там, в этих глазах, кроме страха и упрёка.  

…

Всё меньше талантливых книг издаётся, всё скучней ставка на «имена» снулой, прости-б-г, «литсборной по литературе». Всё реже добираются самобытные тексты одарённых наших современников даже до лонг-листов популярных россиянских литпремий, а уж о «шортах»-то литофициоза и говорить нечего. Каким-то чудом оказываются там иной раз и достойные авторы (Александр Иличевский или Сергей Беляков, например), но это, скорее, исключение из правил. Как тут не кивнуть на тот свет Пастернаку, как не согласиться с ним, что ныне, на свете этом, аккурат здесь и сейчас, «быть знаменитым некрасиво?» А никак нельзя не согласиться с Пастернаком, воистину: и на том, и на этом. Усреднённая посредственность. Литпсориаз. Ставка на «всем ясное и понятное». На «шутки юмора». На «патриотизм», сорри, или как его там… на «скрепность» «ихнюю», ах да. Стойло масслита, который несёт себя гордо и ведёт себя нагло: свиное рыло в калашном ряду искусства слова. 

…

Снулые, снулые, снулые тексты... Классические графоманы, мнящие себя «писателями» и, что ещё мерзей (а иногда – смешней), «поэтами». Книжонки, навязанные малоподкованному читателю – обывателю – нередко любителю поп/трэш-сериалов, произведённых специально для рыдающих на кухне малограмотных домохозяек и их не менее примитивных «домохозяинов». Клиническая картина отечественной современной поп-лит-ры налицо, деньги не пахнут, людики продолжат работать и подкидывать в мангал букшопа тухлое вторичное чтиво. 

…

Цезурка красной нитью: одни и те же фамилии на корешках книг в бук-шопах – одни и те же фамилии на уровне глаз, унылые фамилии совписов, постсовписов и вчерашней ангажированной школоты, едва научившейся связывать слова в предложения, но уже распиаренной, принятой «в тусовку», о, скука, о, тщета, о – буквально – «вымя есть, а хереса нету», Веничка!  А ты говоришь, «все остановки, кроме Есино…» Если б только кроме Есино! Они всё, они уже почти всё п р о е х а л и, понимаешь? Так всё и происходит, как по нотам твоим, гений ты наш, «медленно и неправильно»!.. Выпей, Веничка, выпей же: за погубленную литературу прекрасную – выпей на том, а мы – на этом – пока что – порадуемся, а уж как свидимся – так и поговорим!.. Stop. 

…

В данный момент цензуре – прежде всего эстетической (не печатают, либо печатают крайне мало, очень ограниченными тиражами) – подвергаются лучшие из лучших: истинные мастера слова. Эквилибристы стиля. Самородки. Большие таланты. И поменьше – таланты… На официозном псевдо-лит-олимпе делается вид, будто всех этих прозаиков просто не существует, что нет им места на литкарте, что нет у них ни своей территории, ни пресловутой «москальской прописки»: андеграунд-с. Они там испускают – нет, не дух: «речевой акт молчания», и иже с ними. 

…

Не однажды упоминала я замалчиваемые (в той или иной степени) имена, и назову их снова. Это Андрей Бычков, это Наталия Гилярова, это Игорь Михайлов, это Татьяна Дагович, это Каринэ Арутюнова, это Валерия Нарбикова, это (не так давно покинувший сей мир) превосходный писатель Иван Зорин, это Наталья Рубанова – та самая: why not, скромность будет в данном контексте ложной. Книги Рубановой не выходили с 2013-го, случались только журнальные публикации. Лишь благодаря гранту Союза российских писателей спустя семь лет в санкт-петербургском издательстве «Лимбус Пресс» выходит новый томик «Карлсон, танцующий фламенко»  – томик, который должен был выйти как минимум несколько лет назад. За эти годы написано немало – оные тексты имеют как право, так и лево на существование в виде книг. Как, впрочем, и те же тексты Нарбиковой, и не только, не только… в одном из издательств в качестве отповеди сформулировали сакраментальное: «Нарбикова? Нам же её не продать!»  – смеяться после слова «лопата», черней их анимок только армейских юмор. 

…

А что если запустить в т.н. литпроцесс (которого нет: есть похоронная «литпроцессия» – термин мой) «кислород искусства»? Добрая (злая) половина сверху назначенных лауреатов сгорит от стыда, оценив масштабы собственного недоталанта – не хочется называть фамилии недописателей, ибо многие и так на слуху. Некоторые даже имеют наглость учить других, как «надо» писать, умудряются делать критические разборы и пр. – ни стыда ни совести, воистину: да и зачем? Литкормушка кормит, литпоилка – поит. Придворные писуны-всея-руси! Только и остаётся, что развести руками. 

…

Цензура-с. А речь ведь об интереснейших текстах, о языковых находках, о прозе, которую не печатали (и продолжают не печатать) именно потому, что она иная, не похожая на тексты «заштампованных формалов», как называли мы в юности, в славные времена музучилищные, особо «деревянных» однокурсников, которым пресловутое цветаевское «дуновение вдохновения» не было знакомо… Они-то в поте пишут, в поте пашут… или, ошибаюсь, – без пота, ровно наоборот?.. Черновики ни к чему? Почему здесь такая скучная и бездарная литература? 

…

Ок, есть и штучный «ангажемент», я как-то писала о «возмутительном» тексте Саши Николаенко, моё эссе опубликовано в екатеринбургском литжурнале «Урал» . Она – одна из немногих, кого по счастливой случайности допустили когда-то до «Русского Букера» за ненавидимый многими (банальная зависть) роман «Убить Бобрыкина!».  Но, повторюсь, это исключение из правил, ибо задача цензуры – не дать реализоваться Другому, Иному. Захватить, как спрут, пространство, не дать ни глоточка воздуха, даже воттакусенького, конкуренту. Будем называть вещи своими именами – если заменить назначенных сверху лауреатов (нередко посредственных) на живых, ярко одарённых писателей, литература засияет иными цветами радуги; литпопса же непременно проиграет, схлопнется, испустит портяночный душок.  

…

Кто такие издатели современной художественной литературы, как не цензоры – и в первую очередь не самоцензоры? Быть может, они б и хотели иной раз, да, как те импотенты, не могут: диктат рынка есть диктат рынка, но волей-неволей порой думаешь – да, издатели-коммерсанты, подзабывшие, вероятно, что обладают всеми для этого возможностями – формировать вкус читателя, он же покупатель… Издавать книжки, книжонки и книжульки не только лишь на потребу. Издавать в первую очередь именно книги. Да, воспитывать вкус, да, это не высокие слова – это, как бы помягче, «реальность, данная нам в ощущениях».

Материя-с. Которую, на минуточку, можно хорошо продать: всё дело в упаковке. 

…

Да, книгоиздательская цензура совка (пресловутая «литовка») заменена цензурой (и самоцензурой) коммерческой. Якобы спрос рождает предложение, якобы читают только вот это вот «унылое г****» (как изволят выражаться телепродюсеры при чтении иных ахуительных, сорри за их дословный стилёк, сценарных заявок). Но нет – именно предложение может (и должно б) формировать спрос. 

…

Не устаю повторять: поставьте в книжных магазинах на уровне глаз (а не на уровне стоп читателя/покупателя) действительно достойное, да, поставьте, к примеру, новые томики условных Татьяны Дагович, Каринэ Арутюновой, Игоря Михайлова, Андрея Бычкова, Ивана Зорина, наконец, а не очередного условного Селукова и Компании, etc. (ибо… ну сколько ж можно, истинно говорю вам: Другие писатели у нас для вас есть!) – речь сейчас исключительно о полках, маркируемых табличками «Современная русская проза». По сути, сейчас они полупусты, несмотря на обилие поп-имён. Мне, например, почти ничего из продающегося в центральных столичных книжных (на уровне глаз) покупать давно не хочется. Вообще не хочется всей этой «ихней» ангажированной литпопсы: от скуки-цензурки скулы сводит, пора проветрить помещение.

…

Что же до ТВ и сценарного рынка, то тут всё ещё хуже, жёстче и более даже жестоко, нежели в мирке книжном. Форматы россиянских телеканалов предельно чётко заточены на низкопробный массовый продукт. Есть определённые лекала написания сценариев, есть определённый круг тем… шаг влево – delete, и ваша заявка на сериал уже в корзине: пишите по «ихним» канонам, иначе поилка-кормилка вам точно не светит (речь, разумеется, о «первейших» телекнопках). Несколько лет отсидки в «Останкино» надолго отвратили от циничненькой индустрийки сюжетокроения по поваренным книгам цензоров зомбоящика для «быдло-электората». Впрочем, даже если сценарист использует их вредные рецепты – огромное количество майонеза, трупы животных, белый хлеб и К*, – то пусть не обольщается: продать даже примитивного «форматного» слона крайне сложно. Есть свои – опять и снова – «прикормленные» авторы, придворные продюсеры и режиссёры. В отделе кинопроизводства, где я когда-то работала, ни муха, ни муза не пролетала: страшно вспомнить, сколько отличных (самобытных, незаёмных) сюжетов полетело в корзину из-за пресловутой цензурки… из-за того, что «зритель этого не поймёт» (ср. с: «Читателю это не нужно!»).

…

К счастью, возможен и относительно свободный полёт. Сколько продлится он? Бог весть. Во всяком случае, в моём «Литературном бюро»  цензурируется только посредственность. Пожалуй, это единственное, зачем она литературе нужна, пресловутая цензура: отсекать бездарное. И потому следует напомнить: художественность экзистенциальных текстов, которые создаются и будут создаваться вне зависимости от того, сколько килограммов букв потратится на социальные байки об очередной деревне или внеочередной войне, не измеряется в так называемых пророках и пресловутой «любви к родине» (страну выбрать по вкусу). Камилла Палья, профессор гуманитарных исследований филадельфийского университета, категорична в своём заявлении: «Привычное невыразительно». Однако-с чересчур часто редакторы-цензоры думают скорее о псевдоприличиях, нежели о выразительности живого слова, его экспрессии. Помните, у Уайльда? «Нравственность – последнее прибежище индивидов, абсолютно глухих к искусству». Применительно к литературе «нравственность» легко заменяется на «идейную установку». Речь именно о широте охвата и об угле обзора. Литменеджеры по-прежнему ненавидят даже модернизм, не говоря уж о метамодернизме, приравнивая его едва ли не к перверзии, которую «не продать». Но: XXI век, дамы и господа! 

Другие писатели у нас для вас есть. 

…

 

 

 

 

Роман Сенчин (Россия) 

Прозаик и критик, автор многочисленных публикаций в литжурналах и книг (среди них «Елтышевы», «Зона затопления», «Петля», «Дождь в Париже» и др.). Лауреат Премии «Большая книга», главный редактор литературного журнала «Традиции & Авангард». Родился в городе Кызыл, долгое время жил и работал в Москве. Учился в Ленинградском строительном техникуме, Кызылском педагогическом институте, окончил Литературный институт им. Горького. Живет в Екатеринбурге. 

 

«Я не сталкивался с цензурой ни как прозаик, ни как газетчик»

 

Признаюсь честно: я не сталкивался с цензурой ни как автор прозы, ни как газетчик. Да, есть некоторые ограничения в толстых литературных журналах. От пресловутого мата до некоторых тем и суждений, которых тот или иной журнал сторонится. Но это дело и принципы самого журнала, и если мой рассказ не подходит по этим принципам в одном журнале, я несу его в другой журнал, в третий. В итоге публикация происходит. 

С издательствами то же самое. Каждое издательство в общем-то имеет свои принципы, свою физиономию, свой, так сказать, устав. Ничего в этом плохого нет, как я считаю.

У меня есть повесть «Чего вы хотите?», написанная по горячим следам протестов 2011–2012 годов. Ее опубликовали в журнале «Дружба народов». При подготовке мы с редактором сошлись во мнении, что некоторые эпизоды лучше убрать. Этого требовал и объем (иначе повесть пришлось бы разбивать на два номера), и принципы журнала. Относительно некоторых эпизодов я не спорил – писал, повторяю, по горячим следам, еще не остыв от событий, да и порой умышленно вставлял то, что считал сам выходящим за рамки моих писательских правил. Наверное, хотел проверить рамки журнала. 

А при издании повести никаких предложений о сокращении не возникало. Я даже, помню, удивился, сам указал на некоторые места, опасные, как мне казалось, для издателей. Редактор ответила, что будем издавать как есть и посмотрим, что будет. Вроде, ничего страшного не случилось.

Более того, через несколько лет эту повесть решили издать во Франции. Отнеслись сначала с опаской, предложили убрать три-четыре эпизода, которые могли бы задеть чувства сексуальных, религиозных, национальных групп, но в итоге оставили как есть.

Недавно подобное произошло с моей повестью «Петля». За исключением (пока?) перевода на французский язык…

Десять лет я проработал в газете «Литературная Россия». Писал не только рецензии на книги и статьи о литпроцессе, но и публицистику, касался политических событий (протесты, присоединение Крыма, война на Донбассе). Главный редактор иногда явно тревожился, но ни разу не предложил мне что-то вычеркнуть или переписать. 

В других изданиях тоже с цензурой я не встречался. Но вижу, опять же, что у каждого СМИ свои правила, свои уставы. И опять же, ничего плохого в этом нет. Есть консервативные, умеренные, есть радикальные.

Прозаик может писать все что угодно. Кажется, никого за повести, рассказы, романы у нас не посадили. Но издатели, редакторы журналов рискуют. Для них ограничения есть, впрочем, не такие пока жесткие, чтобы журнал или издательство было закрыто за публикацию или издание художественного произведения. Если даже книга окажется в списке какой-то запрещенной литературы, то издательство не прекратит существования. Хотя стоит, наверное, добавить: пока. Гайки постепенно закручиваются. Впрочем, в 1990-е они были откручены до предела, что тоже не очень-то хорошо…

В анкете в основном фигурирует слово «самоцензура». Я предпочитаю слово «саморедактура». Саморедактор у автора быть обязан. Он необходим в первую очередь для того, чтобы написалось художественное произведение. А художественность – это всегда сложность. Не столько стилистическая, сколько смысловая. Можно ведь изложить сюжет, показать персонажей на одной странице, но автор как правило расписывает их на десятки, сотни страниц. И ведь не ради гонорара, надеюсь. Вместе с персонажами он медленно движется по извивам сюжета, и сам сюжет постоянно делает неожиданные для автора повороты. Автор пишет, чтобы разобраться. И нередко приходит к совершенно другим выводам, которые намечались в начале работы. 

И этот саморедактор не позволяет автору выразить мысль, идею четко, емко, однозначно. Потому что проза – это не выражение мыслей и идей, а процесс мышления, порождение идей из вроде бы уже готовой. Наглядные примеры – «Анна Каренина», «Преступление и наказание»: авторы поначалу хотели написать одно, а в итоге получилось, скажет так, не совсем то. 

Саморедактор заставляет писателя поискать слово, способ выражения, удержаться в литературе, а не свалиться в публицистику и тому подобное.

Когда автор включает саморедактора, а в данном случае, скорее, уже самоцензора, чтобы кому-то угодить, чтобы облегчить публикацию, это сразу бросается в глаза. И такие произведения и в царское время, и в советский период, и нынче, как правило, не имеют судьбы.    

 

 

 

Елена Черникова (Россия)

Прозаик, драматург, журналист, радиоведущая, преподаватель литературного мастерства. Основные произведения: романы «Золотая ослица», «Скажи это Богу», «Зачем?», «Вишнёвый луч», «Вожделенные произведения луны», «ПандОмия», «Олег Ефремов: человек-театр. Роман-диалог» (серия ЖЗЛ) и др. Автор идеи, составитель и редактор книжной серии «Поэты настоящего времени». Руководитель проекта «Литературный клуб Елены Черниковой» в московском «Библио-Глобусе». Заведует отделом прозы на Международном литературном портале Textura.   Живет в Москве. 

 

 

Романс о наказуре

 

– Скабичевский, – пропищал тот, почему-то указывая на свой примус. Софья Павловна записала и это и пододвинула книгу посетителям, чтобы они расписались в ней.

Всё понятно. Нет? – ЕЧ 

 

Для нужд любви к свободе слова – о Скабичевском в Грибоедове у Булгакова. (Данной фразой как вступительной выводим из себя массового читателя, коему три фамилии подряд невподъём, и таким нецензурным способом сужаем целевую аудиторию данного опуса до ста человек максимум. Затем ускоряем спуск по тексту исключительно стилем, и к последнему абзацу без всякой цензуры у длинного густого текста останется десять читателей, да и те из болезненного любопытства.)

 Вельми начитанные люди уверены – я спрашивала – что Булгаков тут настилизовал и скабичевского нашутил для звонкости. А до шуток ли было бы вам, дражайшие, в час написания вашего последнего романа? 

Булгаков читал много книжек и фамилии знал. (Сию минуту    воспоследует первая моя инвектива в адрес коллег. В наши дни – смотрите, стоило начать о цензуре – посыпались штампы, так и до верного сына трудового народа можно докатиться, – у всех наших писателей судьба трудная: некогда буквально животворящая, вдохновляющая, цепкая советская цензура в современной безыдейной России запрещена Основным законом. Распавшиеся империи трансцендентально чуют былые границы; так и писатель, особенно ВПЗР, помнит роль и место, обозначенные на Первом Съезде Союза писателей СССР в 1934 году. Выражение Сталина о писателях как инженерах человеческих душ, практически причислившее всех членов союза к лику святых, по сей день вызывает тянущие фантомные боли даже у тех, кто не читал стенограммы исторического события. Я читала. И память о нимбе, судя по всему, невыносима: несчастные согласны печататься даже за свой счёт, находя в ущербе своём определённую приятность, а в горестной позе мыслителя неизбежность, ибо в отсутствие цензуры писатели брошены, а государево око скошено в сторону более опасных бизнесов.) Сам Булгаков соглашался на две цензурные инстанции. Обе пишутся с заглавной. Но не Главлит. Угадайте, дети. (Здесь ещё одно резкое сужение аудитории, поскольку половина догадалась, а вторая не догадается никогда, и ей неприятно.)

 «Очерки по истории русской цензуры» (СПб., 1892) Александра Михайловича NB! Скабичевского начинаются критикой русского общества как такового. Общество русское, по мнению Скабичевского, неправильно относилось и к печати, и к цензуре: не как на Западе, то есть живо, – а как-то вяло. (Иногда кажется, что в нашей литературе позапрошлого века были одни мудрецы, но ни одного географа, кроме Кропоткина. Станция метро. Анархизм. Тоже нет? Господи, да она просто очень большая и граничит с космосом. Опять нет?)

Цитата: «Исторія печатнаго станка въ Россіи, съ самымъ первыхъ годовъ появленія его, представляетъ собою картину, ни въ малѣйшей степени не похожую на исторію западнаго станка».  Скабичевский умный и врёт искренне, напропалую, от чего его дорожка ковровая, краснея, сама ложится на белые мраморы хроноса и ведёт в бессмертный писательский ресторан. (Книга Скабичевского малодоступна, но у меня есть, обращайтесь.)

 Во всём у Булгакова в Грибоедове неслучаен Скабичевский, особливо в противопоставлении России (плохая) Западу (хороший). Но я и Скабичевского как такового понимаю: писать о нашей цензуре ввиду её истории, действительно отличной от иноземной, практически невозможно, ибо книгопечатание у нас началось при и под патронажем человека, коего к моменту творческого расцвета Скабичевского уже обработал историк Карамзин до неузнаваемости, до переделки царской титулатуры с Первого на Четвёртого да ещё с переносом клички «Грозный» с деда на внука. (Вообще-то царь Иван Васильевич сам ходил в типографию и подбадривал первопечатника Ивана Фёдорова. Жуть какая, да?)  

Кроме аффилированного Н. М. Карамзина под перо Скабичевскому вышел уже и прогремел во всю ивановскую путешествующий маркиз де Кюстин, и ввиду неслыханной славы его бестселлера «Россия в 1839 году» в хороший тон вошло пренебрежительное упоминание России как ошибки.  В целом. Вообще. Казус на карте мира.

Под воздействием целого ряда остреньких медиавыступлений (вот куда смотрела эта самая цензура!) говорящее общество в XIX веке выучилось машинально делиться на две размыслительные части: Россия есть: а) ошибка, б) не ошибка. В XXI можно уже не кокетничать с терминами (западники, славянофилы, либералы, патриоты и т. п.), снять философскую бороду, в коей, как тухлая капуста, застряли кусочки «Философических писем» Чаадаева, и глаза в глаза побеседовать с истинным автором фразы хотели как лучше, а получилось как всегда, то есть Михаилом Евграфовичем: «С тех пор, как мы получили свободу прессы – я трепещу», – писал Салтыков-Щедрин после русской цензурной реформы 1865 года. (Правда, больно? Минуточку, сейчас будет больнее.)

Исследования (не британских учёных) показали, например, что реальная царица Египта Клеопатра никогда не кормила львов одноразовыми любовниками, композитор Сальери был учителем Бетховена и никогда не травил Моцарта, поэт Пушкин никогда не посвящал стихотворения «Я помню чудное мгновенье» А. П. Керн (она к старости сама это выдумала), режиссёр Станиславский не писал, что театр начинается с вешалки, учёный Дарвин никогда не выводил человека из обезьяны, а врач и писатель Чехов никогда не выдавливал каплю раба. (Сейчас я потеряла ещё часть аудитории, поскольку она думает иначе, а всем известно, что.) Да, ещё Моисей, пророк: он сорок лет водил народ по пустыне вовсе не для того, чтобы вымерли помнящие рабство. Совсем не то. (Но как же!.. Не может быть! Ах…) 

Без всем известной капли обезьяны, которая сорок лет помнит чудное мгновенье, аудитория жить не может и при первой возможности она бесплатно выбежит на субботник, чтобы построить новое здание для цензурного комитета. Мысль изреченная есть – что? Правильно. Поэт официально трудился в должности старшего цензора.

Цензура заживо схрумкала миллионы тел и несчётно погубила душ, ибо чужое мнение мозг воспринимает как агрессивное действие. Современное открытие нейрочегототамики точно и полно объясняет взаимную ненависть диванных аналитиков, например, фейсбука. Если ты думаешь не так, как я, и говоришь о наших разногласиях публично, ты вроде как двинул мне в солнечное сплетение, а когда я уже не мог выдохнуть, добавил кастетом в переносицу. Именно так наш суперцивилизованный мозг воспринимает чужое мнение. Договорённость между разномыслящими маловероятна, и то если в кустах ждёт креативный доктор анатомии Жозеф Игнас Гильотен. Мозг не терпит другого, а тут ещё любезный Сартр престижно подъелдыкивает: «Ад – это другие». Ишь, экзистенцию проработал. Теперь половина российской литературы гнёт сартрову линию, не догадываясь, откуда, куда и кто их ведёт в прозу травмы, личного опыта и прочей липкой гадости, когда «я хотел, а ты мешал».   Индивидуалисты неспасабельны. (Хотя кто его знает. Им премии дают исправно, и чем липче гадость, из глубин коей ведётся их душевный репортаж, тем выше премия.)

 Отдохнём. Нырнём в историю любви. Ненадолго. 

Выходя замуж, вы надеетесь, что он сказал да, согласен искренне и что у него в сердце та же высокая морковь. Вы его облагодетельствовали или он вас – забудем мелочи. Пусть всегда будет солнце! – говорит цензура жизненного опыта.

  Возглавляя Москву или Вашингтон, вы надеетесь, что вас и видно, и слышно, и понимают правильно. Вы облагодетельствовали народ или он вас – забудем мелочи. Пусть всегда будет солнце! – говорит цензура исторического знания.

          Узнав нечто новое, своё, инсайтовое, вы захотите поделиться. Чем это кончится?

Один немец, молодой ювелир, шлифуя полудрагоценные камни, делал ещё и зеркала. Тот, кто делает зеркала, однажды непременно заглянет в зазеркалье. И вот вы в своём XV веке всего-навсего захотите напечатать побольше Библий. Вы не злой человек, просто вы Гутенберг и решили облагодетельствовать человечество. Пусть всегда будет станок со сборно-разборными литерами, вывернутыми зеркально. И сношенные облысевшие деревянные доски уже не надо будет выбрасывать. Их уже не будет вовсе. Какая радость! Натолкаете в марзан строчек, насуёте металлических литер из ящичков – выйдет много-много книжек. Для всех! Вы понимаете, какое чудо? Вы не понимаете. Пресс и винт. И всё. Смотрите. Сейчас в соборе Любека стоит чуть уменьшенная копия пресса, на котором Гутенберг всё и наколдовал. (Надеюсь, моя песня о любекской копии станка не взорвёт немецкий туризм. Впрочем, что там у станка теперь делать. На дворе цифровая революция, а наивный, как апостол, Гутенберг остался в учебниках.)  

  Иоганн Генсфляйш цур Ладен цум Гутенберг не подозревал, что навсегда изменил модус распространения информации. Он зачал монстра – тираж. До него информация была золотом: элитарная для избранных. После него – одинаковая для всех. Если одинаковая для всех, значит, толкуемая всякими там. Если металлические литеры и массовый тираж, то всё, не уследишь, а надо. Это ментальная катастрофа для жреца, точно знающего, что плебс теперь увидит источник, возымеет мнение и переврёт по-своему. 

Лучший способ поссорить людей – это дать им пророка и откровение, а там пусть сами разбираются. (Ещё вчера жил на Земле милый массовый читатель, который ратовал за прессу факта. Дайте нам факты, горячечно восклицал он, а мы ужо сами всё поймём. И ведь всё понял-таки, сердешный. Как не понять.) 

Снежно-литерный ком Гутенберга выкатился из 1450 года и понёсся. Космонавт и юрист Юрий Батурин, один из авторов Закона СССР «О печати и других средствах массовой информации» и российского Закона «О средствах массовой информации», изучал вопрос профессионально: «Изобретение цензуры в её современном виде, т. е. цензуры предварительной, принадлежит папе Сиксту VI, повелевшему в 1471 г., чтобы ни одна книга не печаталась без предварительного рассмотрения и одобрения духовных лиц. В течение XVI в. цензура была введена во всех государствах Западной Европы». 

 То есть что случилось? Всего через двадцать лет после станка родилась первая настоящая цензурная организация, учреждённая Папой Римским Сикстом VI. Поймите Папу: живи в одном веке с субъектом, придумавшим тираж, станок и демократизацию информации, вы бы тоже поплясали. А век-то ещё пятнадцатый. И даже зри мы на четыреста лет вперёд и знай, что в 1948 году Норберт Винер уже выпустит свой шедевр «Кибернетика» (наука об общих закономерностях процессов управления и передачи информации в машинах, живых организмах и обществе), это долго, а нам и в своём веке надо как-то жить, управляя живыми организмами. Массы-то тёмные, но у них от чтения может вот-вот появиться мнение. Начитаются дряни разной, как оборванец у Николая Гумилёва в 1912, ну да с этим белогвардейцем, как и с тем… Короче говоря, пожалуйте, еретики (слово αἵρεσις – ересь – означает мнение, направление, выбор), на костёр. О чём я? Если Папа Римский придумал всего лишь предварительную цензуру, то инквизиция (а он её как-то не очень любил) решила бороться с инакомыслием по-своему и выпустила суперский event. В конце XV века вышла и надолго перекрасила белый свет в чёрный с кровью самая влиятельная книга на Земле: «Молот ведьм» инквизиторов Инститориса и Шпренгера. Кому что можно и нельзя делать, думать, говорить, читать и писать, соавторы объяснили доходчиво; по их учебнику радетели чистой веры сожгли пол-Европы суккубов и инкубов. В определённом смысле полыхает по сей день.

 (По результатам первой цензурной конференции с условным названием «У костра» европейцы маленько одумались. Батурин: «В 1694 г. английский парламент отказался назначить цензора, и, таким образом, Англия стала первой страной, где предварительная цензура прекратила существование. Затем цензура была отменена в Швеции (1766 г.), Дании (1770 г.). Во Франции цензура, по крайней мере формально, была уничтожена революцией. Революция 1848 г. уничтожила цензуру и в Германии». Добавим, что у нас она формально почила в 1865 г. Ненадолго.) 

Предварительные итоги. Как истерзать и сжечь сотни тысяч человек, потенциально готовых отойти от чистой веры? С помощью правильной книги. Как научить их думать правильно? «Молот ведьм» можно давать начинающим цензорам при вступлении в должность, чтобы тоньше ловили неуправляемый подтекст (главная фишка) и авторитарным мужьям при вступлении в брак, чтобы тоньше ловили вообще. Можно даже магистрантам в качестве пособия по написанию выпускной диссертации: подход к сбору и обобщению информации, явленный двумя педантичными инквизиторами, безупречен. Высокотехнологичная в смысле обработки информации книга о том, почему женщина, например, сосуд греха номер один. Она от природы склонна к сожительству с чертями. Понятно же, почему заболели коровы, пали козы, куры отлынивают. Разработанная в книге процедура доноса на соседку (или даже на собственную жену) позволяла доносчику не то чтобы озолотиться, но приобуться и приодеться, а то и улучшить жилищные условия за счёт разоблачённого объекта. Ребята великолепно подобрали цитаты из Священного писания и вывели, что жечь людей, предварительно конфисковав их имущество, необходимо в свете высших решений. Нужен авторитет как можно выше. (В ХХ веке классно подошёл пролетариат и его гегемония. Ещё круче сработала идея о возрастании классовой борьбы по мере продвижения к коммунизму. Это абсолютное оружие. С идеей нарастания борьбы не справилась даже перестройка. Хорошо поговорили, даже цензуру приструнили в 1990 году, но что делать с принципами уродливой идеологии – не придумали. А идеи – это главное. За них люди бросаются на мины. За конкретику человек готов убивать, но умирать – за идеи. Доказано психологами.)

Ничего нового в сравнении с творчеством Инститориса и Шпренгера ни одна цензура, ни одна партийная программа, содержащая идеологию, не внесла и уже никогда не внесёт. Смрад, поплывший из XV века по-над европейскими полями, держался полной и чёткой обоснованностью действий инквизиции – веками. Кстати, ничего не изменилось, и смрад плывёт, как по Феллини, E la nave va. Как вы помните, тонут оба корабля. 

Любая идеология, оперяясь, в тот же миг приобретает неуловимое сходство с текстом «Молота ведьм». Я в интересные времена работала парламентским корреспондентом газеты и коллекционировала документы многочисленных движений, рождавшихся на рубеже 80-х и 90-х пачками ежедневно. Это, дорогие товарищи, неукротимый жанр: любая партийная программа обязана быть узкой и неуловимо примитивной, поскольку иначе она косвенно признает право оппонентов на существование – и сжечь их, признанных, на площади не комильфо. А что делать, если не на площади? Переходить к террору? Тьфу. История показала, что это хлопотно, требует большой медии, а главное – возможны всякие слезинки Достоевского, философия, мнения, то бишь ересь (αἵρεσις), а ересь мешает идти вперёд. Ведь вы хотите вперёд и чтобы прогресс, как завещал автор прогресса великий Бэкон? Вам нужны новинки? Вы ведь этого достойны?

Казалось, уже никакая цензура на нашей планете никогда не сможет переплюнуть достижения авторов пособия «Молот ведьм», сочинённого как естественная реакция на тираж и станок. (Я знаю, что есть иные мнения. Не надо. Я в курсе.) Сталин, свободно читавший Платона в оригинале, всё остальное читал тоже. Не закрывайте глаза на истину: сбор и обработку информации провёл он безупречно. (Здесь включается этически подогретая самоцензура: многие вполне интеллигентные люди не готовы признать, что Сталин был и полиглот, и книжки читал, и свои писал сам, без копирайтеров. Для признания данных фактов нужно растянуть рамки пошире, а это ни в какие ворота, и уж лучше давай цензуру. Но настоящую. По-нашему, по-интеллигентному.)

 Отсутствие официальной цензуры всегда компенсируется услужливой самоцензурой. И если предварительную цензуру как учреждение (здание с адресом; в нем работают цензоры с красным карандашом) можно пощупать, объяснить и запретить, то самоцензура вроде вируса: не видно. И трудно предсказать, в какой форме и что именно вылезет из человека, решившего побыть Папой Сикстом VI, Инститорисом, или самим Тютчевым: больно душе в тисках, товарищи, но думать и писать надо как положено. 

Есть наука кратология. Честное слово, есть. Словарь «Кратология» весит килограмма два. У кратофилии (мой неологизм; у меня есть о ней роман; три издания, АСТ) есть своя физиология. Тот, кто жесток и властен, оргазмирует. Мильтон с его требованием свободы слова, конечно, не всё сам придумал, история свободы длинная-длинная, но любой цензор, как бы его ни звали и чем бы он ни руководился, обязательно словит свой оргазм – и уже не откажется. Не сможет. Кайф. Гормональное буйство. «Всякая власть развращает; абсолютная власть развращает абсолютно», написал в 1887 году лорд Актон. (Только завистливый люмпен читает это фразу лорда-историка и политического мыслителя так, будто деньги там лопатой и весёлые девочки в бассейне с шампанским. Нет.)

          Ныне всё по-прежнему, как в интереснейшем XV веке, разве что у нас электричество, а у них ещё не было. (Переходим к финалу, а то я случайно напишу ещё один роман или прямо диссертацию, а читателю страдай тут: я же наступлю на все интеллектуальные мозоли, у меня к ним бережности нет.)  Одним словом, когда про цензуру, это про власть. Когда про власть, это про секс (Генри Киссинджер). Когда про секс, это про свободу. Когда про свободу, это философия и толкование, то есть холивар и война как таковая.  

Книжек теперь всем хватает (мечта ювелира сбылась), тираж не ограничен (мечта цензора не сбылась). Начинается новая цензура: идёт ИИ. Люди, вы так и не договорились? Ну и ладушки. Эксперимент окончен.

 Нам уже не допеть романс о наказуре, рождённой в контактные времена. Наступила эра бесконтактной и невидимой цензуры, от которой уже не отшутишься, не отмотаешься, жаловаться некому, диссидентствовать негде и не перед кем. Гутенберг не видит, к его счастью, как цифровизуют (прости Господи), запрещают книжки (смешно), даже уничтожают (наивное варварство). Это не один лишь   рудимент патрицианского сознания и страх, что плебс не так поймёт сакральный текст. Это что-то психотическое, нервное, как любая самоцензура, чудище обло, озорно и сами знаете, но и ещё что-то новое. Или ностальгия по живой жизни вкупе с абсолютным непониманием, что не только 2020 ковидогод переселил нас в другой мир.   

Для эффекта последнего абзаца попробую выйти из разудалого тона и выскажусь умеренно патетично. На любой серьёзности сейчас негласное табу, требуется стёб а ля утомлённый, перекормленный культурой постмодернизм, а я не люблю цензуры общественного мнения, посему дальше серьёзная фраза. 

Вот она: любой цензор-в-душе, который знает-как-надо (корпоративный рыночник, таргетолог, идеологический отдел ЦК, сам-себе-унтер-офицерская-вдова и пр.) мнит себя, того не зная сам, Сикстом VI и немножко И. Гончаровым, но если первый сначала стал Папой Римским, а второй написал роман «Обломов», то нынешние развлекаются домотканой кратофилией, не управляя даже собой. Конечно, они не понимают, что такое искусственный интеллект. Белковые (мы в глазах ИИ; термин) привычно сбиваются на мораль, то бишь первородный грех различения добра и зла, так и не прочитав Книги Бытия, где будете как боги, знающие добро и зло, твёрдо пообещал Змий женщине, после чего ей, доверчивой бессмертной, пришлось стать Евой (в переводе «жизнь») смертной. И умереть. 

(Как. Было. Обещано.)

 

 

***