• 2023-1(39)

Вокзал. Война, точно музыкальная тема, набирающая силу, проступает из темноты оркестровой ямы. Взмах дирижерской палочки — и свет становится тусклым, приглушенным, лица — бледными, тут и там проступает цвет войны — хаки. Обычная вокзальная суета становится строгой, сдержанной, почти возвышенной. Взмах дирижерской палочки — и вот уже приходит в движение гигантский маховик, взвиваются трагические скрипки, патетически поют валторны, а тем временем где-то набирают скорость сверхскоростные лайнеры, поставляются все более изощренные орудия, человеческие потоки движутся на запад и восток. Мирный шелест из соседнего купе, приглушенные голоса, младенческий лепет, медленно проплывает тривиальный зимний, лишенный разнообразия (и тем самым стремящийся к абсолюту) вид из окна, и он, этот вид, становится спасительным и ободряющим компонентом этой величественной партитуры. Есть иллюзия упорядоченности, контроля, а с ней и надежда, что и безумие, и вселенский хаос подчиняются определенным законам, и даже закономерностям, и они, эти закономерности, не дадут пропасть этому скудному, серенькому, лишенному яркости пейзажу и нам, плывущим вдоль него.

 

Киев

30 января 2023

 

***

 

История — это очень просто. Вы надеваете наушники, выбираете язык, и вам говорят: пройдите в следующую комнату, поверните направо. Повернув направо, вы, приноравливаясь к неспешному темпу аудиогида, замедляете шаг, сворачиваете, всматриваясь в карты, макеты, фотографии и подписи к ним, вы послушно, вживаясь в роль всего лишь наблюдателя, фиксируете совокупность цифр, дат; историю надо знать, допустим, вот этим смеющимся подросткам, историю надо знать, чтобы, соединяя обрывки, сопоставляя даты, оглядываясь назад (по сути, в предыдущую комнату), улавливать некоторую закономерность происходящего.

Следуйте дальше, сделайте паузу, посетите ресторан между этажами, вдохните, потому что следующая комната будет непростой, и у вас, возможно, не хватит дыхания. Видите, как низко летят истребители, слышите этот гул? Это та самая комната, о которой нас предупреждали, но двумя комнатами раньше играл патефон или что там еще и доносился щебет, блеяние, там разливались молоко и мед, заплетались, укладывались венчиком или корзинкой косы, там дети играли в классы, запрыгивали на подножку трамвая, и было совершенно, знаете ли, не до закономерностей.

И вот уже натянут экран, слово Anschluß проступает на нем, и вы пригибаетесь, хотя это всего лишь кино, из него можно убежать в следующую комнату, но и там, как вы понимаете, спасения нет, есть некая плотность, сгущение; количество материала превышает ваши возможности, все эти снимки, письма, газетные вырезки, голоса, вот в этих пыльных коробках хранились они, чтобы оказаться под стеклом, на уровне ваших глаз, и вы их не отводите, разве не для того вы здесь, чтобы смотреть, запоминая, чтобы видеть десятки раз виденное: вышитую звезду Давида на белой повязке, семенящую покорно старуху, ее ноги, ее спину, узелок в ее руке, детей, идущих рядом, пальтишко, собранные гармошкой чулки или носки.

Или вот эту девочку с мечтательным прищуром карих глаз, пышный бант в ее волосах, небрежность позы, некоторое превосходство в уголках губ, так улыбаются обожаемые балованные девочки, впрочем, и мальчики тоже

Они все еще сидят у стола, и мир кажется незыблемым, подсвечник, приемник, стоящие на пюпитре ноты, приглушенный мягкий свет, в него можно кутаться, согреваясь про запас, на всю варшавскую стылую зиму.

Пройдите в следующую комнату, говорят вам, всмотритесь в детали, и вы, задыхаясь, бредете за семенящей старухой, за идущими гуськом детьми, впрочем, в любой момент вы можете сослаться на усталость, вы можете выйти, не оглядываясь.

Но вы тем не менее идете, скользя взглядом по письмам, которые никогда не будут прочитаны, по снимкам, которые вы тут же забудете, по натянутому экрану то с одной стороны, то с другой, идете, уже не сопротивляясь, потому что это всего лишь гид, это аудиогид, а не свора собак, не живой человек, подгоняющий вас пулей или дубинкой, и вы всегда можете приостановиться, перевести дыхание; возможно, это иллюзия, потому что вдруг, разбегаясь, вы ударяетесь о стену, вы крушите ее лбом, задыхаясь от неотвратимости происшедшего, от неизбежности происходящего, но вас благодарят за потраченное время, каких-то пару часов, и гул истребителей остается позади, в одной из темных комнат, и девочки-подростки, смеясь, возвращают наушники, набрасывают цветные курточки, и вдруг вы замечаете, что у одной из них вместо ноги протез, и она тем не менее грациозно поднимается по лестнице, как все девочки ее возраста, улыбаясь уголками губ в предчувствии жизни.

 

 

Варшава

10.02.2023

 

 

***

Надежда все-таки есть.

На главной сцене главного театра идет безымянная пьеса Ионеску. Но и в театре абсурда случаются рациональные действия. Ну, не целые действия, а хотя бы моменты.

Надежда есть. Она оживает, когда произносятся длинные, уводящие от сиюминутного смысла слова. Допустим, «консультация». Или «совещание».

Это же хорошее слово. Консультация — это все-таки еще не война. Или — «разберемся». Пускай потихоньку разбираются, пускай не торопятся. И дадут нам немного пожить. И еще — тональность этакого отеческого увещевания нам по душе. Пусть лучше увещевают, пусть возмущаются, сетуют, топают ногами, разводят руками. Лучше пусть выпускают пар. Хотя, с другой стороны, они выигрывают время. Пока мы прикидываем, взвешиваем, изучаем интонацию на возможный процент реальной угрозы, процент бравады, гнева, лукавства и вранья, минуты идут.

В общем, на словах «консультация» («прием», «совещание») некоторые приободрились. Все-таки цивилизованные люди, воротнички, запонки, фуршеты, то-се.

И тут, как всегда некстати, в другом, параллельно открытом окошке, идет некий фильм. Знакомый фильм на знакомую тему. Только вместо планшета или ноута — массивный радиоприемник в углу. А там люди, допустим, семья. Пьют чай, шутят, обсуждают книжные новинки, цены на газ и молоко. Заедают тревогу галетами. У нее новое платье от знакомой портнихи. Как же без нарядного платья, с такими, знаете ли, рукавчиками, похожими на фонарики. У него неважный аттестат и невыученные глаголы.

Вслушиваются, улавливают слова, интонации. Облегченно выдыхают. Слово «консультация» их успокаивает. Или вот, допустим, «разберемся». Все-таки, это еще не оно, не сейчас, не с ними. Время еще есть.

 

 

***

 

Станцию «Крещатик» поезд проезжает не останавливаясь, и это одна из примет нынешних времен. Поезд проносится мимо, я бы сказала — пробегает, втянув голову в плечи... словно Кролик из «Алисы в стране чудес».

В обычное время жизни метро — это просто метро, с его узнаваемым с детства запахом, возможно, не самым лучшим в мире, но каким-то утешающим, что ли. Вот ты в метро, нарядный мальчик (девочка) образца 60-х, 70-х, 80-х, едешь на парад, ведомый за руку, вливаешься водоворот оживленной, бурлящей толпы. Это Крещатик, дружок, где выложенные цветной плиткой стены хранят воспоминания о детстве, не только твоем, а, скажем, о коллективном детстве всех этих молчаливых людей, окружающих меня сегодня. Хотя, возможно, я ошибаюсь, не принимая во внимание тот факт, что великое переселение народов происходит ежечасно, ежеминутно, и каков процент киевлян среди пассажиров киевского метро, одному богу известно.

Но, как бы там ни было, метро — одна из констант, свидетельствующих о существовании города, одна из артерий, пересекающих его. Осторожно, двери закрываются — меркнет дневной свет, пассажиры, насытив взор видом днепровских сизых вод и отраженных в них небес, въезжают в туннель, и я выдыхаю с облегчением.

В небольших уютных кафе есть свет и тепло, есть связь, и потому всегда аншлаг. На молодые лица хочется смотреть, потому что молодым, как ни крути, легче. Все легче, чем старикам, привязанным к стенам своим, этажам, трубам и батареям. У молодых есть вайфай и всякие штуки вроде пауэрбанков. У молодых есть вайфай, пауэрбанк и время.

У стариков нет вайфая. Неловко тычет пальцем в телефон — шо там такое написано? Телефон кнопочный, доисторический, в нем нет миллиона телеграм-каналов и сообщений о том, что надо быть готовым.

Зато у стариков есть память. Они помнят праздничный запах метро, флажки, речи, застывшие фигуры генсеков на трибунах. И такое, знаете, ощущение надежности. Парад в телевизоре, накрытый стол, селедка под шубой. Ну, вздрогнем, Василий, за нашу победу.

У мамы был знакомый мясник Славик.

Поход за мясом — это целое событие. Чтобы достать приличное мясо, надо сесть в метро, доехать до Крещатика, оттуда пешком до улицы Льва Толстого, до заветной двери, из которой выходят, чуть пригибаясь, обыкновенные с виду граждане с печатью счастливого избранничества на светящихся лицах. Совсем незаметная вывеска под аркой. Тщедушный человек в грязном белом халате встречает маму, машет ей рукой, и мама, смеясь, исчезает за дверью, пока я слоняюсь по дворику, старому киевскому дворику, усыпанному то ли опавшими листьями, то ли расколотыми каштанами. Время тянется бесконечно долго, в отчаянии я поглядываю на дверь, за которой вершится судьба воскресного плова, солянки по-грузински и, наконец, обычного семейного "жаркого" с какой-нибудь густой и острой подливкой.

На обратном пути мы заглядываем в фирменный магазин фабрики имени Карла Маркса и покупаем самый вкусный шоколад "Чайка", прихватив в довесок полкило соевых батончиков и барбарисок.

Я точно помню, когда поняла, что пора. На конечной остановке восемнадцатого троллейбуса, в двух шагах от майдана, на урне сидел человек. Дело было зимой, под ногами чавкало и скрипело, я ехала с улицы Артема, там жила тетя Ляля...

Подольский дом в полном составе переместился на улицу Артема, и это событие несколько пошатнуло основы мироздания. Чудесный, уютный дом на Артема, в нем сохранились подольские запахи, звуки, привычки, и даже фарфоровая балерина на вытянутой ножке, и круглый стол, и подушечки-думочки, и молитвенник дела Иосифа, и сам дед Иосиф, его неповторимый высокий и поющий голос, сама вибрирующая тональность его.

Но что-то, несомненно, кануло в прошлое. Например, соседи. Давид ухо-горло-нос с третьего этажа, Фаина с ее скандалами, душевая кабинка в глубине двора. Все это исчезло самым непостижимым образом. И все нарадоваться не могли балкону, лоджии, блестящим краникам в ванной комнате. И как удачно книжные шкафы обрели свое место в большой комнате, окнами выходящей на палисадник.

 

***

Я точно помню этого старика, сидящего на урне посреди огромного города, в самом центре его, нахохлившегося, точно птица с подбитым крылом, и человеческую толпу в мрачных одеждах, молчаливую и безразличную, снежное месиво под ногами... И все бы ничего. Если бы не одна подробность. Старик был без штанов. Идущие мимо поспешно отводили глаза от этой неприглядной картины, символизирующей нарастающее безумие девяностых.

Ничто больше не гарантировало свет, кров, тепло.

Куда-то исчез знакомый мясник, в доме на Артема изредка появлялась какая-нибудь невзрачная синяя курица, не курица, а так, недоразумение. Курица бережно делилась на несколько частей, и можно было жить, по крайней мере, неделю, или даже две.

И тем не менее в доме на Артема было тепло. Было первое, второе, салат и компот. Улыбаясь, тетя Ляля и тетя Галя встречали меня у порога, и дед Иосиф поющим своим голосом молился в темноте, а потом бледными своими веснушчатыми пальцами нарезал салат и натирал на терке удивительный клубень под названием «топинабмур». У деда Иосифа был диабет, у Лялечки плохое зрение и слух. Вообще же, я никогда не задумывалась о том, отчего в доме моей тети приходилось кричать, рассказывая о самом обыденном, — бывало, я выходила оттуда с надорванными связками. Почему маленькая девочка (моя тетя Ляля) была точно коконом надежно отгорожена от очевидного? Прогрессирующая глухота и неминуемая слепота. Не война ли была тому причиной? Не попытка ли обосноваться в тишине и мнимой надежности исчезающего мира?

Мы проезжаем Крещатик, и поезд ускоряет ход. Правый берег встречает светящимися вывесками, открытыми кафе.

Вот здесь, на углу был фирменный "хлебный", и самый вкусный свежий хлеб продавали здесь. Слойки, плюшки, серые кирпичики с корочкой, половинку украинского.

Бог знает, где находится сегодня та самая дверь, из которой выходили избранные? Жуликоватый тщедушный человек в грязно-белом халате... он так хорошо рубил кости.

На остановке восемнадцатого я задерживаю шаг. Здесь я всегда замираю. И вижу так явно, так явственно, как будто это было вчера. Снежную кашу под ногами, светящиеся огни вдалеке. Сидящего в вязаном колпаке человека с опущенной головой, огибающую его молчаливую толпу. Внезапное и трезвое осознание того, что прежнего мира больше не существует.

 

Киев

Декабрь 2022