• 2023-4(42)

(фрагменты романа)

 

— ...Вы живете не на внутренней поверхности шара. Вы живете на внешней поверхности шара. И таких шаров еще множество в мире, на некоторых живут гораздо хуже вас, а на некоторых — гораздо лучше вас. Но нигде больше не живут глупее...

 Аркадий и Борис Стругацкие. Обитаемый остров

 

 

Не надо приставать к человеку, выпытывая сокровенные мысли его и желания. Потому что редко кому дано во всей полноте осознать, а еще реже — точно выразить желания и мысли свои.

А коли человеку в данный момент вообще ничего не хочется? Зачем же тогда и пытать его, чего же выспрашивать?

А коли утомлен человек? Настолько утомлен, что нет у него сил даже мыслить в данный момент?

Нет, не надо приставать к человеку. Не надо…

В этот ужасный вечер все обстояло именно так.

Ни выслушивать никакие вопросы, ни отвечать на них не был способен Василий Губин — сантехник Жилкомсервиса, что ранее, во времена его молодости, именовался Жилищно-эксплуатационной конторой № 16, или попросту жилконторой.

Ничего не хотелось ему. Ничего. В унынии и тоске сидел Василий на колченогом стуле возле распахнутого окна, устре­мив невидящий взор свой в пространство, заполненное мутным светом уходящего дня.

Замутненным был и рассудок его, пребывавший в таком состоянии уже много часов. Смутно рисовалось в нем нечто булькающее, нечто перетекавшее из зеленого бутылоч­ного горла в тонкий прозрачный стакан, а после исчезавшее непонятно куда.

Сия картина повторялась в мозгу сантехника многократно. И мозг, не в силах выдержи­вать этой пытки, периодически отключался. Не мог истощенный губинский мозг ничего вспомнить. Да и не хотел вспоминать. Ибо, как давно сказано, во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь.

За окном же наступавшие сумерки дарили Губину картину, хоть и неотчетливую, но прекрасную. Ах, если бы только мог он разглядеть ее! Увидел бы он, как в легкой дымке, заполнявшей пространство огромного двора, — там, наверху, над щербатым асфальтом, над сломанными скамейками, над криво стоявшими мусорными баками, над серой транс­фор­маторной будкой, украшенной надписью «Люська сука», над всем этим привычным ему пейзажем медленно разливался сказочной красоты закат. Увидел бы, как по самой кромке лилового неба, подпертого зубчатой стеной одинаковых домов (серия Щ-991, верхний разлив, стояки ржавые), струится тот самый несказанный (или как там в школе разучивали?), в общем, тот самый свет, в отблесках которого скакать бы ему, Василию, на розовом, в яблоках, коне, забыв про смывные бачки и протечки, оглашая залихватским свистом панельные дома серии Щ-991.

Но ничего этого не видел Губин. И ни на каком коне скакать ему было невмочь. Да что там скакать! Ни на какого коня, пусть даже полудохлого, забраться он был бы не в силах.

Похмелье мучило его. Похмелье.

Тем временем закат, не дождавшись восхищенного взора Василия, медленно догорел и погас. Огромный двор погрузился во тьму, разгоняемую снизу тусклыми пятнами фонарей, а сверху украшенную редкой наколкой одиноких звезд, безразличных к людскому страданию.

Впрочем, звезды виднелись недолго. Не прошло и часа, как откуда-то из глубины, из самой сердцевины начала расползаться непроглядная хмарь. Пожирая одну за другой сверкающие булавочные головки, она быстро заполнила все вокруг. Даже пятна фонарей, казалось, померкли и сжались, а освещенные окна домов-близнецов стали едва различимы.

Короткий яростный гром ухнул, раскатился по небу, отозвался эхом в пустых дворах — и затих, затаился. Потом опять громыхнуло — уже протяжней и глуше, дробясь на отдельные звуки, словно пустые дубовые бочки покатились во тьме. Через секунду извилистый огненный шнур устремился вниз, разметав на краткий миг страшную ночь. Вслед ему снова загромыхали бочки, и десятки сверкающих голубых змей ринулись сверху к земле.

Трясся, стонал иссиня-черный купол, озарялся короткими всполохами, будто пытался что-то исторгнуть из мрачных своих глубин. Пытался, но не мог. А оттого напрягался все яростнее, пока наконец не освободился рывком от тяжкой обузы, выдохнул — не громом уже, а шелестом.

Но и этого ничего не мог ни видеть, ни слышать Василий, ибо к тому времени, вконец обессиленный, покоился он задом своим на стуле, а головой на подоконнике, погрузившись в тяжелый сон.

 

Сон — благо, дарованное человеку злодейкой-природой. Любой вправе вкушать его, будь он хоть вознесен судьбой на самую вершину власти, хоть прикован этой самой судьбой к вечно текущим смывным бачкам. И горе тому, кто осмелится нарушить покой спящего человека, измученного к тому же головной болью.

Пробуждение такого человека будет ужасным. Вздрогнув, захрипев, с трудом разлепив сомкнутые веки свои, начнет он озираться вокруг, ища обидчика.

И что увидит несчастный сей человек?

Разглядит он (не сразу, но разглядит) комнату в пятнадцать квадратных метров, в одном углу которой будет стоять старенький телевизор, а в другом — платяной шкаф, не менее старый. Шкаф этот будет раскрыт, и дверца его, повисшая на одной петле, наполнит душу, вернувшуюся из забытья, глубокой тоской. Еще разглядит он круглый, некогда полированный стол, покрытый измятой, некогда белой скатеркой. А на столе том увидит он одинокую бутылку, что еще более усугубит его тоску и печаль. Потому что бутылка эта будет пустой. Совершенно пустой!

Переведя взор свой чуть вбок, узреет он застланную серым одеялом старую тахту. Вид этого ложа породит в душе его сомнения, колебания и новый прилив тоски. Горестно вздохнет человек и заскользит взором дальше, скосив глаза, но не поворачивая голову. Нет, только не поворачивать голову!

А затем увидит он… Затем увидит он, сантехник Василий Губин, нечто такое, что заставит все нутро его содрогнуться.

Увидит он прямо перед собой какую-то бородатую рожу.

Да, да! Некую совершенно незнакомую рожу, глядящую прямо в душу ему наглыми своими глазами.

И скажет Василий: «Ой!» И ничего больше произнести будет не в силах…

 

Человек, стоявший перед Василием, выглядел устрашающе. Окаймленное густой бородой лицо было изрезано морщинами, а большие черные глаза его смотрели на сантехника пристально и сурово.

Одет гость был странно. Длинное серое рубище, напоминавшее не то балахон, не то рубаху из грубой шерсти, висело на нем мешком, спускаясь к полу и приоткрыв лишь узловатые ступни необутых ног.

Да, босым стоял он перед Василием. Совсем босым. И зрелище это, отчасти странное само по себе, усугублялось еще и тем, что ступни незнакомца, будучи грубыми, узлова­тыми, сияли притом белизной. Как, впрочем, и лицо его, и ладони, видневшиеся из складок серого балахона. Померещилось даже Василию, что исходит от них — от рук этих и лица — бледное, едва различимое сияние.

— Дык, ать, мать, — произнес Василий, облизнув пересохшие губы.

Дальше не получалось.

— Кто… будешь? — разорвал наступившую тишину голос, повергнувший сантехника в дрожь.

Говорил незнакомец басом, чуть размыкая узкие губы. Лицо его оставалось неподвиж­ным, будто вырезанным из белого камня.

— Я-то? — Василий ощутил холодную пустоту внутри живота.

— Ты-то.

— Дык я… Я чего? Ну, это… Ну, Вася.

Бородатый гость, продолжая сверлить его немигающим взглядом, спросил:

— Где?

— Чего где? — Василий постепенно начал приходить в себя, хотя мозг его еще слабо повиновался ему.

— Где я?

— Ты-то? — окончательно возвращаясь к жизни, уточнил сантехник. — Здесь ты. Где ж еще, блин?

Человек в рубище медленно оглядел комнату. Он слегка пошевелил рукой, отвел ее за спину и неожиданно извлек оттуда странный предмет, показавшийся Василию чем-то вроде фановой трубы. Но труба эта была почему-то медной и до блеска надраенной.

Приглядевшись, Василий понял, что труба явно не фановая. Была она тоньше фановой, заканчиваясь короткой дудкой, а нижняя часть представляла собой блестящий раструб — как у той штуковины, что видел он когда-то в полковом оркестре, и что называлась, вроде, тромбоном. Только у той имелись еще какие-то загогулины, а эта была прямой.

— И придет час… И воспоют трубы… — изрек непрошеный гость, снова заставив Василия вздрогнуть.

— Да чего ты?.. — пробормотал Губин, зачем-то озираясь. — Ты чего?..

Угрюмый гость молчал.

— Ты с какой квартиры? — голос Василия прозвучал тихо и робко, а нутро его, пересохшее нутро его опять тоскливо съежилось.

Гость и на сей раз ничего не ответил. Серый балахон маячил перед сантехником, словно наброшенный на каменное изваяние. И несло от грубых складок чем-то приторно сладким.

Паршиво все это было. Ох, паршиво.

Истомленный губинский мозг напрягся, пытаясь осмыслить происходящее. И, напрягшись, родил догадку. Вспомнил Василий, что дня два назад, сидя во дворе на скамейке, слышал он краем уха разговор. Вели тот разговор две бабки из пятого подъезда. Одна — толстая, скандальная (шестой этаж, унитаз с косым выпуском, манжета дохлая), а вторая — сухонькая тихоня (прокладка в смесителе).

И вспомнился из того разговора кусок, где речь шла о каком-то их соседе и о его приятеле. А может, о родственнике. Тот вроде бы приехал к соседу в гости и оказался вроде бы полным психом. Говорили бабки, что псих этот вечно шумит, буянит и покоя старухам не дает. «Он это. Он!» — подсказал Василию его проснувшийся мозг.

И хотя мысль эта и показалась ему здравой, но что-то в глубине души не позволяло принять эту здравую мысль. Не походил гость на психа. Чем-то не походил.

Между тем изваяние в робе зашевелилось, сделало шаг и вплотную приблизилось к сидевшему на стуле сантехнику. Василий поджал ноги, а хлипкий стул под ним издал жалобный скрип.

— Покайтесь!.. Покайтесь, грешные!.. Близок день! — прозвучало над головой и отскочило эхом от желтых полинялых обоев.

Захотел было Губин встать со стула, но не смог. Тогда сомкнул он дрожавшие коленки и с великим трудом выдавил из себя:

— Ну, слышь, кончай!.. Кончай, а!.. Ну чо те надо? Зачем пришел?

«Если псих — вмажет!» — промелькнуло в мозгу. И даже захотелось Василию, чтобы бородатый вмазал ему. То есть не то чтобы вмазал, а чтобы замахнулся или как-то иначе выказал свое намерение. Тогда бы все сразу стало на место. Тогда бы собрал Василий остатки сил, грохнулся бы со стула на пол, а там — в ванную. А в ванной — разводной ключ. На худой конец — кусок трубы в четверть дюйма… Поговорили бы!

Но гость не вмазал. И даже намерения такого не выказал.

Из складок робы показалась гладкая белая рука, поднялась вверх, и потолок над головой сантехника посветлел. Будто зажглась там висевшая на шнуре лампочка. Но не зажигалась она. Нет! Точно видел Губин, что не зажигалась.

Рука незнакомца описала полукруг, и ладонь его зависла над бедной Васиной головой.

— Говори, — пробасил человек в робе.

— Мя... тя... ля... — выдал Губин все, на что был способен.

— Говори, — повторил гость.

И сантехник заговорил...

Он сидел на шатком стуле, голова его почти касалась простертой над ней ладони, а с неподвижных губ (неподвижных, чтоб он сдох, неподвижных!) каким-то чудом слетали слова.

Понимал он собственную речь с трудом.

— Простите за бестактный вопрос, — как бы произнес как бы Василий, — но ваше появление здесь выглядит довольно экстравагантно. Не потрудились бы вы объяснить, что, собственно, привело вас в мою квартиру и каким образом вы здесь оказались?

Василий на мгновение замолк, потом продолжил. То есть продолжил не он, а одни лишь сомкнутые губы его, непонятно каким образом исторгавшие фразу за фразой.

— Я готов выслушать вас, раз уж вы здесь появились, — лилось из неподвижных уст, — но согласитесь, что для начала хорошо бы представиться. Не помню, чтобы мы ранее встречались. Правда, в силу некоторых обстоятельств, у меня сегодня не все ладно с памятью. Надеюсь, вы извините.

На сем речь его закончилась.

Губин внезапно обмяк и почувствовал, как все тело, прежде будто налитое свинцом, расслабилось. Тупая боль в затылке исчезла.

Незнакомец, прослушав ахинею, закрыл глаза, опустил руку и замер в таком положении.

Василий пошевелился, глянул по сторонам, а когда вновь обратил взор к бородатому, увидел, что тот каким-то дивным образом изменился. Лицо его утратило бледность, порозовело и разгладилось. А главное — перестало исходить от него это гнусное сияние, что больше всего пугало сантехника.

— Ладно, — сказал бородач, открыв глаза, которые тоже вроде как потеплели. — Ладно, Вася. Давай познакомимся.

При этих словах Губин оторопел. Не потому, что не понял их. Понять-то он как раз все понял. Чего тут было не понять-то? Но голос... Голос бородатого стал иным, напрочь не похожим на прежний. Что-то знакомое почудилось Василию в этом голосе. Но что именно, осознать он не мог.

Когда бы осознал, оторопел бы еще больше.

Незнакомец заговорил его, Василия, голосом. Но, как известно, не дано нам слышать собственный голос, а лишь отраженное эхо. Потому, услышь мы свой истинный голос со стороны, хоть и знакомым он нам покажется, но не всякий и не сразу его узнает. Не узнал и Василий.

Гость между тем продолжал:

— Зовут меня, Вася, Гавриилом. Да только вряд ли слыхал ты когда обо мне. Я, видишь ли… — он замолчал, подбирая слово. — Посланник я, Вася... На Землю вашу грешную послан… Такие вот дела.

«Точно — псих », — подумал сантехник. Хотя уже то, что бородач заговорил по-человечески, придало Василию бодрости. Оставалось выяснить, сможет ли он сам — Губин — снова заговорить по-человечески.

Василий попробовал разомкнуть губы. Получилось. Он вдохнул, зажмурился и сказал: «А-а-а». Вроде бы вышло. Губин приободрился, уже смелее глянув на гостя.

Теперь надо было держать ухо востро. Надлежало вызнать у старикана, как тот здесь оказался. Было ясно, что проник он в квартиру, пока Василий спал. Это факт. Но для чего проник и где взял ключи (если только не ломал замок), предстояло выяснить. Неплохо было бы разузнать и насчет медной штуковины, которую бородатый держал в руке. Не нравилась Губину эта штуковина. Очень не нравилась.

Василий собрался с духом и, стараясь, чтобы голос его звучал поприветливей, спросил:

— Посланник, говоришь? На Землю, говоришь, послан? Это как же? Это в каком смысле? Вроде архангела, что ль?

Гость посмотрел на него с укоризной:

— Не веруешь?

— Верую, верую, — поспешно выпалил Губин и коряво начертал в воздухе что-то вроде креста.

Лицо балахонщика снова помрачнело.

— Грех! — произнес он прежним своим басом. А затем, опять перескочив на челове­ческий голос, тихо добавил: — Бесстыжая твоя морда.

Василий постарался изобразить раскаяние. Он опустил голову, не переставая, впрочем, следить за пришельцем.

— Ну, я это… Ну, не то чтоб верующий. Но прабабка у меня крещеная. Точно!.. А потом коммуняки позапрещали все. Сам знаешь… Но теперь, конечно. Теперь-то можно. Теперь-то что.

— Грех! — повторил бородач, колыхнув рубищем. — Все в грехах погрязли!.. Вовремя прибыл я, стало быть. Вовремя.

Уставший бояться Василий решил идти напролом:

— Ну, ладно тебе, ладно! Кончай базар! Не кати баллон! — зачастил он в лицо балахонщику. — Скажи, наконец, чо те надо? Откуда взялся? Зачем трубу приволок?.. Не томи душу, едрить твою!

Он ожидал, что серый в робе взъярится, и снова приготовился рвануть в коридор, к ванной. Но тот заговорил голосом нормальным, даже чуть притихшим.

— Не ведаешь, что творишь, Вася, — сказал он грустно. — Все вы не ведаете. Оттого и час ваш настал… Послан я сюда, Василий, чтоб Судный день трубить… Время пришло, Вася... Время.

Он поднял надраенную трубу и покачал ею перед лицом сантехника.

На душе Губина сделалось муторно. И вновь припомнился ему давешний разговор двух старух на скамейке.

Да что ж это такое, граждане? За что свалился ему на голову этот псих в мешке? Чем таким провинился он, Василий Губин, что должен вот здесь — в квартире своей, — не опохмелившись поутру, не приняв для здоровья ни грамма, выслушивать всю эту хренотень? За что ему напасть такая?

Он сделал глубокий вдох, поднялся со стула и выпалил, ошалев от собственной смелости:

— А шел бы ты лесом, папаша! Валил бы куда подальше... Где квартира твоя? Ступай, откуда пришел!

Ни один мускул не дрогнул на лице бородатого. Ни одна складка не шевельнулась на балахоне. Взгляд немигающих глаз его стал прежним — таким, как был в первую минуту появления перед Василием.

И вновь поднял он руку.

А через секунду Губин заскользил по немытому полу своей квартиры, по серому, в пятнах, линолеуму. Заскользил, как бумажка, гонимая ветром. Заскользил — и въехал, впечатался спиной в желтую стену. Свет померк перед глазами сантехника. Неведомая сила держала Василия, припертого к стене, не давая пошевелиться.

И вдруг потащило его куда-то вверх. Руки Губина упали плетьми, ноги потеряли опору, и он обнаружил себя висящим на стене, в полуметре от пола…

Висел он там! Висел, как картинка на гвоздике!

Одурманенный мозг Василия больше не хотел иметь с ним дело. Темная пелена затянула пространство, скрыв обшарпанный платяной шкаф, круглый стол с одинокой бутылкой, колченогий стул у окна, лампочку под потолком, скрыв ужасного серого гостя, стоявшего посреди комнаты.

 Воцарился мрак…

 

***

(Персонаж, появляющийся в этом фрагменте — тот самый архангел Гавриил, якобы посланный на Землю, дабы убедиться в людской греховности и протрубить сигнал для начала Страшного суда. Приключения этой пары и составляют основной сюжет книги.)

Второй эпизод относится к пребыванию Василия и Гавриила на даче у подруги сантехника.

 

***

— Ох, дурак я, дурак! — сказал Василий. — Бегаю, как наскипидаренный, кручу гайки, вожусь с бачками, живу в городе этом дурацком, а надо жить вот здесь. Гляди, какая благодать кругом.

Он повернулся к Людмиле, сидевшей рядом на деревянной скамейке под раскидистой яблоней. Над ними горел вечерний закат, перед ними зеленели кусты смородины, а чуть дальше виднелись длинные огородные грядки.

На грядках копал картошку архангел Гавриил.

— А представляешь, как здесь хорошо бы было ребеночку, — прошептала Люська, положив голову на плечо сантехника. — Гулял бы он на солнышке, ел бы ягодки.

Василий эту реплику якобы не понял.

— А ты заметила, — сказал он, — что сегодня с утра дымом пахнет? Шашлыки где-то, что ли, жарят? Весь день у них, что ли, шашлыки?

— Нет, — ответила Людмила, — это торфяник горит. Он каждый год горит. А нынче вон какая жара, картошка, видишь, какая мелкая уродилась, глянь на грядки.

 На грядках продолжал копать картошку Гавриил.

— Хоть бы отдохнул он, — пожалела Люська архангела. — Может, ему поесть приготовить? Знаешь, я еще не видела, чтобы он ел. Он у тебя вообще хоть что-то ест?

— Ничего он не ест, не бери в голову, — отмахнулся Василий, глядя в закатное небо. — И не трогай его лучше. Пусть себе копает, если нравится. Там-то у них не очень-то покопаешь.

— Чудной какой, — сказала Людмила. — Все молчит и все с трубой своей ходит. Куда вы с ним вчера трубу-то эту носили?

— Да ерунда. Искали тут мастера — только все без толку.

— Может, я кого подскажу?

— Да ты сама тут бываешь наездами. Надо будет сестрицу спросить, вдруг она знает, — Сантехник перевел взгляд с розовых небес на темный лесной горизонт. — А у вас здесь классно. Небо вон какое, и озеро голубое.

— Не голубое, а лазурное, — поправила его Люська. — Знаешь, есть такое место — не то во Франции, не то в Италии — называется Лазурный берег. Там всякие звезды отдыхают — артисты и всякие такие. А сейчас, говорят, и наши олигархи там вилл себе понастроили. И всякие большие начальники.

— Неужто и самый главный? — Василий недоверчиво посмотрел на подругу.

— Нет, зачем ему там? У него здесь, в Сочах, все есть… Ну, давай, пошли спать. Глаза у тебя совсем слипаются. Отдохни… Пусть тебе этот Лазурный берег приснится. 

И Василию приснился Лазурный берег.

Море и впрямь напоминало по цвету Люськино озеро. Только не росли на берегу того моря сосны да елки. Росли там высокие пальмы, а под пальмами расхаживали длинноногие кинозвезды в купальниках и толстопузые олигархи в белых шляпах.

 Вдоль всего берега тянулась широченная набережная, которая тоже казалась ему лазурной. Ни мусоринки на ней не было, ни окурков — не то что во дворе дома, где жил Василий. И не серые дома Щ-991 стояли там, а роскошные белоснежные виллы. И не текли на тех виллах смывные бачки.

Лазурное море сверкало под солнцем, качая на волнах шикарные яхты. На одной яхте стоял мафиози в темных очках (Василий видел его в каком-то американском фильме). На другой — известный депутат. Василий часто видел его по телевизору в выпусках новостей.

Сантехник шел по лазурной набережной, и волосы его трепал легкий ветерок — тоже лазурный.

Рядом с Василием по набережной шел Самый Главный.

Немного отставая от них, плелся архангел Гавриил со своей помятой трубой.

— Очень рад встрече с тобой, Вася, — говорил ему Самый Главный. — Давно не виделись.

— Да уж, давно не виделись, — отвечал сантехник. — Можно сказать, никогда.

— Вот и я о том же…

Впереди Самого Главного на длинном поводке бежала собачка.

Впереди Василия тоже бежала собачка на поводке.

Обе собачки весело махали хвостами, поднимали заднюю лапу и писали на стволы пальм.

— Ох, заберут нас в здешнюю ментовку, — сказал Василий, глядя на бессовестных шмакодявок.

— Не бойся, Вася, не заберут. Мы теперь с колен поднялись. Нам теперь на всех плевать. Где хотим, там и писаем. Вот как эти собачки. И запомни: границы России нигде не заканчиваются.

— Понял, — кивнул Василий. — Тогда пусть писают.

Несколько минут они шли молча, наслаждаясь пейзажем.

— А кто это сзади нас идет? — спросил Самый Главный. — Это дедушка твой?

— Нет, приятель это мой, Гаврюхой зовут.

— А что за труба у него?

— Да тут, понимаешь, какая история, — начал сантехник, прикидывая, можно ли обращаться к Самому Главному на «ты».

— Тыкай мне, Вася, тыкай, небрежно сказал тот, будто подслушав его мысли. — Я сам многим тыкаю.

— Ну, тогда я тебе правду скажу. Только ты не пугайся.

— Я никого не боюсь, — важно сказал Самый Главный. — У меня ракеты со скоростью света летают… Ну, почти… Скоро вся Луна будет наша — мне этот, толстый, обещал.

— Луна — это хорошо, — согласился Василий. — Только Гаврила говорит, что, если будем сильно грешить, может Страшный суд случиться.

— Какой Гаврила? Тот, что с трубой?

— Ну да. Говорит, что всех будут судить — снизу доверху.

Самый Главный посмотрел на него, улыбаясь:

— Ну, положим, не всех.

— Всех.

— Нет, Вася, не всех. Меня, к примеру, не будут.

— Это почему же?

— А потому, Васенька, что я неприкосновенный.

— Это как? — удивился сантехник.

— Понимаешь, у нас уже давно приняли такой закон, что если ты Самый Главный, то, когда из кресла слиняешь, тебя не могут судить за все, что наворотил, будучи в кресле. Это еще при прежнем Самом Главном приняли. Он много чего наворотил.

— Хороший закон, — одобрил Василий. — А то пока наверху сидишь, все суды у тебя в кармане, а как спихнут, так сразу начнут грешки вспоминать, чтобы новому начальнику угодить.

— Вот именно. Правильно мыслишь, Вася, — похвалил сантехника Самый Главный. — Но я еще кой-чего придумал.

— Насчет суда?

— Ага. Я еще такой закон подписал, по которому меня не только за те грешки, что накопились, пока я в кресле сидел, но и за все прежние грешки никто пальцем тронуть не посмеет. Такой вот я неприкосновенный, Васенька.

— Круто, — сказал Василий. — Круто!

— Но и это еще не все.

Самый Главный загадочно усмехнулся.

— Придумал я такой закон, Вася, по которому, если я покину кресло (не вперед ногами, конечно), меня сразу назначат пожизненным сенатором. А его тоже хрен тронешь. Пожизненно… И выходит, я трижды неприкосновенный. Во как!

Сантехник Василий с уважением посмотрел на собеседника: умный мужик, ох умный!.. Но это на сколько же уголовных статей надо наворотить, чтобы так страховаться?.. Большого полета человек.

Еще с минуту они помолчали. И вдруг за спиной у Василия раздались шаги. Он оглянулся и увидел стоящего прямо за ними архангела.

 — Гаврюха? — только успел вымолвить он, как увидел, что Гавриил поднимает свою трубу и прикладывает раструб ее прямо к уху Самого Главного. Прикладывает, намереваясь дунуть.

— Не надо, Гаврюша, не надо! — закричал сантехник Василий истошным голосом. Таким, каким однажды уже кричал. — Перестань!.. Не надо, Гаврюша!.. Не надо!!!

И в тот же миг он проснулся…