• 2020-1 (27)

Марианна Боровкова

 

Сойти с ума

 

…а у зимы свои повадки —

целебная трава и мёд.

снег правит птичьи опечатки,

ошибки не беря в расчёт.

во мглу закутаны фигурки —

скользят, почти не чуя ног,

как будто крутят в переулке

документальное кино.

сойти с ума, дышать и плакать,

что ночь нежна, а день — нежней,

дивиться безделушке всякой

и тут же забывать о ней;

молчать, хранить в столе тетрадки

с куриным богом заодно,

а у зимы свои порядки —

глаголом жечь и пить вино;

ловить смешливыми губами

просыпавшийся сахарок,

следить, как время убегает,

пуская всё на самотёк:

суровый быт, сердец сноровку,

разгорячённые тела,

одним движением неловким

раскалывать напополам

гранат, и пить любовь, как воду —

и не напиться, и желать,

и требовать себе свободу,

и, бесконечные дела

откладывая в долгий ящик,

сквозь запотевшие очки

глазеть на лыжников, летящих

со светом наперегонки...

 

 

 

Светлана Пешкова

 

Берега обетованные

 

Я встречу май в приморском городке,

где пёстрый день слоняется по пирсу.

Там жизнь бежит беспечно, налегке,

пекут лаваш — чуть толще, чем папирус.

А кофе, обжигая горько рот,

дурманит смесью перца и корицы.

Там рыжий пёс у рыночных ворот

кого-то ждёт, заглядывая в лица

таких же отдыхающих, как я, —

беспечных, бледноликих и нездешних…

Сидеть в кафе, любуясь на маяк,

холодный брют закусывать черешней,

и, от безделья мучаясь, искать

героев ненаписанных романов,

прислушиваясь к шёпоту песка

заветных берегов обетованных.

Я здесь жила. И сотни лет назад

лаваш пекла, рвала черешню в мае.

Мне рыжий пёс заглядывал в глаза,

он был моим, я точно это знаю.

…Седой хамсин окутывал залив —

мне этот день веками будет сниться —

я помню кровь в оранжевой пыли

и тряску в незнакомой колеснице,

горячий липкий взгляд, холодный зной,

желанье умереть и ужас выжить.

И мчалось солнце по небу за мной

отважным псом — взлохмаченным и рыжим.

 

 

 

Марина Юнг

 

Здравствуй

 

Здравствуй, пишу тебе ...-надцатое письмо.

В будни так короток зимний ненастный вечер,

не дозвонилась. Растерянный голос мой,

словно в сражении с техникою немой,

что-то тебе бормотал на автоответчик.

 

На Теремковской, наверное, сонный морок.

Это ведь стало привычно тебе, мой друг,

знать, что давно без меня уже дышит Город

и не раздастся в щели меж оконных створок

по подоконнику мой троекратный стук?

 

Знаю, у вас в лихорадочной суете

нити сюжета, как встарь, неисповедимы.

Птицы над водами мечутся в темноте...

Думаю часто: куда подевались те,

что долетали не далее середины?..

 

Хватит о грустном... А город-то, между прочим,

странно похож. Я за годы сравнила их.

Здешний, поверь, отличается, но не очень,

так же натужно гудит перед днём рабочим,

так же кутит и горланит на выходных.

 

Здесь, как обычно, невзрачен и сер рассвет,

берег над Эльбой размытым висит рисунком.

Вечером — то же... Ну ладно, семье привет.

Вот и готово, теперь положу в конверт,

и, как другие, отправлю... туда же, в сумку.

 

Но ничего. Из ханзейского зазеркалья,

клочья седых облаков обратив в слова,

с воем горстями снежинок во мгле сверкая,

небо над всем Голосеевым рассекая,

знак принесет тебе ветер, что я жива.

 

 

 

Елена Уварова

 

Хрущевский двор

 

Хрущёвки. Август.

Зреет облако, грозится ливнем за версту.

Луна, как пуговка из войлока, пришита к звёздному холсту.

До одуренья пахнет сливами и дымом сонного костра.

Скрипят качели сиротливые в тени заросшего двора.

Подростки пыль сметают с лавочек, окурки прячут в бересклет.

На проводке танцует лампочка, треща, разбрызгивает свет.

А рядом дед, хлебнув анисовки, остекленело смотрит вдаль,

как будто важное и близкое в погасших окнах увидал.

Крадется счастье предосеннее. Горчит покой, как старый мёд.

 

Двор на меня глядит рассеянно, вздыхает, и

не узнаёт.

 

 

 

Полина Орынянская

 

Сиюминутность

 

Ты говоришь, что не о чем писать,

глядишь во двор на бабушек и лужи,

ещё один окурок в банке тушишь,

рассматриваешь стрелки на часах.

Ты думаешь: ну пара-тройка лет...

ок, двадцать-тридцать... что изменят в мире?

Живёшь-живёшь, однажды — бац и нет,

ни в памяти, ни в собственной квартире.

Придёт какой-то долбаный чувак,

повесит шторки новые на кухне,

а ты себе смотри и не возбухни,

поскольку помер. В общем, как-то так...

Но — вот же день. Он изморосью тих,

он чёрен птицей и прозрачен клёном,

он шёпотом бредовым, воспалённым

с тобой ещё пытается шутить.

Подсвечивает пасмурный стакан —

мол, коньячку? А что же, по сезону!

И шлёт тебе синичек перезвоны,

и тоже пьян...

Когда не станет видно циферблата,

и в городе не будет ни души,

ни лая, ни автобусов, ни мата,

запомни, запиши

подслеповатый свет из мокрых окон...

Останется тебе от октября

сиюминутность, впаянная в строку,

как муравей в кусочек янтаря.

 

 

 

Надежда Капинос

 

Летали

 

По воскресеньям я пишу Андрею

(здесь пять утра, в Нью-Йорке двадцать три)

— Привет. Рассвет?

— Рассвет... Я чайник грею.

— Опять пешком?

— Погода — Крайний Север...

Потом трамвай. Я у него внутри

средь сонных рыб карасик единица,

статистика воскресного утра:

луна Летали

, волна, FM, компостер, лица,

мсье, мадам, минор, My Lord, молчится...

— И снова я.

— Ты как?

— Да спать пора)

— Спокойной ночи!

— С добрым, добрым утром!

— Забавных снов!

— Прекраснейшого дня! Но... Расскажи мне...

— Город вымыт будто и осени оранжевое «брутто»

рассыпано шуршащее... Маня,

сверкает ярко— желтою звездою

в ущельях улиц бодрое окно.

И дворник с бодуном и бородою

сметает ночь огромною метлою...

— Ещё...

— А спать?

— Подруга спит давно.

А мне не спится... Прилечу весною...

Пойдешь со мной?

— Смотря куда!

— В кино!

— Не стоит риска — приревнует Мэри

и кулачок покажет юный Том...

По воскресеньям я пишу Андрею.

На континентах разных мы стареем.

А вот летали — помнишь? — на одном.

 

 

 

Ольга Де

 

Скорый

 

Полутени, пижамы? Пожалуйста, спите —

Третий час, все нормальные жители спят.

Я, наверное, завтра надумаю Питер —

Серый скорый, зелёный улун, белый свитер —

В цвет сезонных ночей и небесных заплат.

Презабавная ритмика. Как вы сказали?

Пей улун и смотри телефильмы в окне?

Вы меня подберёте на скучном вокзале,

На такси отвезёте в прекрасные дали —

И они непременно понравятся мне?

Восхитимся, как множит Нева барельефы

Идиллических волн — жаль, вода ледяна.

Улыбнёмся валькириям: правой и левой,

Тормознём у магнитов: нельзя ль подешевле;

За Исакий — три сотенных?! О, времена!

Угостим лошадей на помпезной Дворцовой —

Половинчатым яблоком, глупым "привет".

С дома Майзеля зыркнут суровые совы.

Эрмитажный Эль Греко кивнёт невесомо

Сквозь спокойный туман пересчитанных лет.

Интриганка-усталость навалится махом.

А давайте-ка в гости! Немедля, сейчас!

Со стола (много книг, портсигаров и шахмат)

Спрыгнет дерзкая кошка а-ля черепаха —

Говорят, это самый счастливый окрас.

Высоко забрались: тополиная сила,

Гладкий купол церквушки — сусальная сласть.

Закартавит Джейн Биркин — прелестно и хило,

И возникнут солонки, лимоны, текилы.

Наливай. За тебя. Молодец, собралась.

За пунктирность путей. За спонтанность прибытий.

Не замёрзла — гардина от ветра дрожит?..

Я, наверное, завтра надумаю Питер.

Вы в том Питере просто живите. Живите.

И до скорого: скорый ритмичен, как жизнь.

 

 

 

Мария Луценко (Украина)

 

Чертополох

 

Так вкапывает на холме пророк

тяжёлый крест в Андреевскую глину,

так месяц белоснежный коготок

вонзает небу в бархатную спину,

чтоб разорвать глухую темноту,

так я расту! И в город мой врастаю

простой колючкой, в каменном аду

живу, шипы до боли заостряя.

Ни вырвать из земли, ни прополоть,

ни выжечь стебелёк монгольским игом!

Закрученных корней тугая плоть

со склепами срослась, назло интригам,

и намертво вросла в змеистый вал,

пока смотрела я из курослепа,

как Идол из Почайны выдыбал

и плыл лицом худым и мокрым — в небо.

Огонь лилово-алой головы

пылает в лысогорском перелеске,

её несут над иглами травы

упрямый нрав и гонор королевский.

Мечом рубили — кладенец усох...

Тянули с корнем — руки исколола!

Кровавый мой, сухой чертополох

прилип к оборкам старого Подола.