• 2023-1(39)

НА РАССТОЯНЬИ ВЫТЯНУТОЙ ЛАПЫ

 

Мир принадлежит не нам

Они — великие. Они мудрецы и волшебники. Чуткие. Внимательные. С невероятными способностями. Прекрасные, самоотверженные родители. Это я о животных. О них. Если практически и лишены речи, то она им, видимо, не нужна.

В джунгли привезли выпустить вылеченную от ран браконьеров шимпанзе. Сначала открыли дверцу бамбуковой клетки. Шимпанзе вспрыгнула на крышу лендровера. Оглядывалась, рассматривала, принюхивалась и чесала голову. К ней по одному стали подходить люди. Те, кто ее лечил, кто кормил, кто убирал ее жилище. Рабочие, которые выгружали клетку из машины. Водитель. Все обнимали ее. Каждого обнимала она.

Последней к ней подошла седая высокая стройная красивая женщина. Они обнялись. Потом шимпанзе приложила руку к левой стороне груди и к голове. Женщина приложила руку к сердцу и к голове. Затем они опять обнялись и так стояли какое-то время. Шимпанзе еще раз приложила руку к груди и к голове. Женщина повторила за ней жесты и сказала вслух: «Я люблю тебя. Я буду помнить тебя...» Шимпанзе ушла в джунгли. Сначала медленно, оглядываясь смотрела на людей, на каждого, как будто запоминала. И долго-долго на ту, которую она любит и будет помнить. Потом заторопилась...

 

***

Как там поется... Наве-е-ерно... В следующей жи-и-и-изни... Я стану ко-о-ошкой...

Этот мир принадлежит не людям. Этот мир принадлежит кому-то другому. Может быть, кошкам.

Кошкой быть хорошо. Одна кошка пришла на церемонию Оскара. Прошла по красной дорожке. Охранники в белых перчатках пытались ее отловить. А кто же ее поймает. Она же кошка! Она увернулась раз, отскочила два, исчезла, тут же появилась и пошла себе дальше, подергивая кончиком хвоста.

На красной дороже Оскара Кошка была красивей всех. Никто не смотрел на звезд, операторы не снимали моделей, папарацци не заглядывали в декольте эксклюзивных платьев, репортеры не комментировали колье, серьги, кольца и броши.

Все. Смотрели. На. Кошку. Все. Фотографировали. Только. Кошку.

Она побыла на церемонии, ей стало скучно, она пошла по проходу и опять весь бомонд смотрел, как грациозно по проходу идет кошка.

На afterparty она вернулась. С котенком. Победители в радостном хмелю ее угощали морепродуктами, проигравшие — ее жалели, гладили, играли с котенком... Кошка держалась с достоинством. Кошка понимала, что церемония принадлежит только ей.

Кошкой быть хорошо.

Наве-е-рное... В следующей жизни я стану кошкой и пойду на церемонию Оскара.

 

***

Вчера отдали серого котенка Серого, дерзкого пленительного котика. Он понял, что его отдают навсегда. Прижался к груди, притих. Глядел боком как птица. Зрачок во весь глаз. Впервые боялся. Забавный пузатенький изобретательный чувачок. Бесстрашный мазурик. Дерзкий и отважный. Косенький. Если брать на руки, тарахтит и смотрит боком как курица. Ест все. Любит свежий кабачок, надкусывает огурцы. Скучаем.

На днях, когда лайка Амур прилег и зевнул, безбашенный серый котенок Серый с исследовательским любопытством заглянул ему в пасть. О! Пещера! Там было темно, неизведанно, загадочно. Серый подтянулся, встал на свои кривоватые задние лапки, оперся о зубы Амура передними и, вытянув тонкую шейку, нахмурившись, принялся вертеть ушастой башкой, вглядываться в новый для него мир и, топчась и перебирая задними лапами, планировать, как бы его половчей освоить.

Амур застыл с распахнутым хлебальником, выпучив глаза и тихо мыча: «У-е-и е-о!» (Убери его!)

Серый одной лапой продолжал опираться для уверенности о клык лайки, протянул вторую лапку и деликатно потрогал ею Амуров язык... Эть... — потрогал разок, — эть-эть! — еще два раза. Ага, — сделал вывод исследователь, — еда. «Мясо», — пискнул серый котенок Серый.

— Много мяса! — заорал он, призывая своих родственников, мать Склодовскую, тетку и двоих пока безымянных рыжих голубоглазых братьев. — Много мяса! Слооон! Это слон! Идите откусывать!

— А... А-ааа... А. А. А! Апжхыыыыы! — чихнуло много мяса. Серый сорвался и отлетел из пасти Амура к забору.

 Испугался?! Серый котенок Серый? Хех! Он, смешно труся тощим задиком, отряхнул штаны, быстро помчался назад и заскакал под мордой Амура, подвывая:

— Откггггггоооой! Откгггггооой! Мр-мяаааасо! Там мрмяааасо!

— Дам ему поесть, — задумчиво наблюдая картину, сказал хозяин, — а то в нашей, той еще семейке, не ровен час, котенок начнет по частям жрать собаку.

Ночью было прохладно, и Серый устроился под боком у лайки, треща, воркуя, приговаривая и массируя лапами пузо собаки. Амур боялся пошевелиться. То ли от страха, что его начнут обгладывать, то ли от нежности...

 

***

Мой дедушка привез в Черновцы пластинку с украинскими песнями. И очень ею дорожил. Бабушка привезла в Черновцы две чугунных сковородки. Одну совсем маленькую. На яичницу из одного яйца. Вторую — большую. Чтобы жарить рыбу. И картошку. А, да, еще они привезли книги.

Мой дедушка приехал в Черновицкую область восстанавливать мирную жизнь. Мой дедушка редко ел яичницу из одного яйца, когда удавалось купить яиц. Мой дедушка слушал пластинку с украинскими песнями (у него был патефон, который надо было заводить вручную). Мой дедушка читал книги. Мой дедушка много работал и спал с пистолетом под подушкой. Потому что новых людей в Черновцах убивали. Потому что никто из местных (а там, кто его знает, местные ли они были) не знал и не хотел знать, что дедушка привез патефонную пластинку с украинскими песнями, зерно для посева и технику, чтобы сначала сеять, а потом собирать урожай. И привез семью. В составе трех человек. У них был еще четвертый. Мальчик. Сын. Молодой лейтенант Миша. Но в 1942 году он оставил все документы и свой медальон, переоделся и пошел в разведку. Пропал без вести. Поэтому в Черновцы они приехали втроем и с письмом от командования. Что тело Миши найти не удалось и некогда было, потому что армия стремительно отступала и теряла молодых лейтенантов, и старшин, и рядовых в изнурительных боях.

Поэтому дедушка привез только бабушку, мою маму и кошку.

У дедушки, да, была кошка по имени Кошка. Преданная и умная как собака. Она тихо спала рядом с дедушкой, но будила его, если к дому подкрадывались ночные люди.

У дедушки была кошка по имени Кошка, которая умерла вечером того дня, когда дедушка не проснулся после операции.

 

***

Кошка Мышка открыла шкаф, достала с нижней полки все джинсы. И, судя по беспорядку, перемерила все. Ничего не подошло. Расстроенная Мышка улеглась на полку и там решила теперь жить. Раз она осталась без штанов. Пыталась даже лапкой прикрыть дверцу шкафа...

 

 

Дак-дак!

Дочь Лина утром и вечером ходит в парк к пруду и кормит утят специальным кормом.

Эти утята вывелись почему-то очень поздно. Мы подумали, что это селезень был такой нерешительный. Ходил, носил водоросли разные в подарок, ухаживал красиво за уточкой, хвостиком играл туда-сюда, стихи: «бу-бу-бу, бу-бу-бу...» А мама ей как всякая мама говорила: «Он тебе не пара. Он тютя. Он нерешительный». А уточка: «Знаете что, мама?! А кто не тютя сейчас?! Покажите, мама?! Кто?!». А мама: «Не знаю, не знаю, но я в твои годы...» И вот так это все там колотилось, как в любой семье.

Наконец, уже поздней осенью, селезень решился. Приходит весь такой нарядный, в зеленом галстучке: «Драсти, уточкина мама, а уточка выйдет? У меня к ней дело... Я не тютя...» И мама уточке, махнув лапой: «Поступай как знаешь!.. Иди уж. Вон, ошивается у наших камышей... тютя твой... Иди. А то останешься одна, заведешь себе кого-нибудь вообще залетного... Или подсадного! Стыда не оберемся!.. А уточка: «Знаете что, мама, а теперь я не хочу!.. Селезень-тютя плавает вокруг них, уговаривает. Просто ужас, какая семейка. Пока утяток высидели, все нервы друг другу истрепали. Теперь только, глядя на маленьких шоколадных писклявых смешных ребят, подуспокоились эти трое.

Ну и вот. Похолодало. Утята еще ни читать, ни писать, ни летать. И из-за этих своих шоколадного цвета малышей их родители, зеленоголовые уточки, мама их, родственники по маминой и селезневой линии не могут улететь с другими утками на юг.

«Во-о-от, — ворчит уточкина мама, — другие все вовремя сделали. Которые долго не перебирали, а вывели утят ранним летом, летать научили... А вы? Досиделись до глубокой осени. Ну вообще уже! Тюти!»

Каждый день Лина переживает все больше — как же будет, а вдруг мороз, а вдруг лед. («Серая шейка» — нелюбимая ее книжка и самый ненавистный ее мультфильм детства. Как автор мог так долго мучить бедную утку, а заодно и читателей, и зрителей... Плакала тогда маленькая Лина и требовала промотать мультфильм на финал...)

А еще приходят туда к пруду голуби. Пешком. Воровать. Наглые. Развязные. Идут на уток-родителей, которые прикрывают собой тыл, где завтракает малышня. Идут толпой, играют мышцами, наглые как петухи, дразнятся, нарываются: «Чо? Чо н-на! Чо-чо! У-у-утки! Село! Поналетели тут... У! У! Убирайтесь с нашего пруда, а то хуже будет!»

Утки не спеша выходят на берег, как-то аккуратненько идут навстречу голубям, как усталые бабушки с базара, чуть вразвалочку. Организовано. Такой яркой голосистой маленькой толпой. Клином... Селезень-тютя впереди. Теща его смелая с ним рядом. Уточка-мама и еще там пару родственников. Идут к голубям, подходят близко-близко... И — н-на тебе «понаехали!». И — н-на тебе «село»! Нет, не клювами. А ногами их! Ногами! Эть! Эть! Каратисты! А ну не трогать нас и наших деточек! А ну брысь, хулиганье!.. Эть! Эть! Красной своей ластой — шварк голубя по башке. Вон отсюда!

Голуби — фрррррр! Удирают! Да ну их, сумасшедшие какие-то...

А утка мама: «Молодец, Тютя! Погнали наши городских!»

А селезень-тютя ей радостно: «А я! А я! Знаете, мама, я как подошел к этому, как дал ему! Кто, спрашиваю его, — тютя?! Бац ему! Бац! Вот тебе за мою уточку и за маму, уважаемую утку нашего пруда! Да, мама? Да?»

И мама, и все утки хохочут: «Да-аааа-да-дак! Дак-дак-дак!»

И правда, на самом деле они кричат не «кря-кря-кря», а «дак-дак-дак!» И опять вразвалочку к своим детям.

«Когда же, когда же, — переживает Лина, — утятам же еще учиться летать... Что же будет? Зима же...»

А осень идет, и в парке уже появляются во́роны. Не воро́ны, а во́роны. Иссиня-черные, лоснящиеся, огромные на фоне желтых листьев и бледно-голубого неба. Гигантский размах крыльев. Планируют над парком, красиво садятся. Опускаются как международные лайнеры. Тщательно складывают крылья, выгибают спину, крутят шеей, как будто затекла в полете, голову вверх горделиво, заносят лапу когтистую...

Тоже, видимо, семейка. Идут, подпрыгивая, в любой момент готовые взлететь и спикировать. Стервятники!

А мама-утка — бывалая, опытная. Она — во́ронам: «Эт-то еще что такое?! Подумаешь, истребители-бомбардировщики! «Локхид-Мартины» с вертикальным взлетом! А ну, развернулись назад! А то протараним!..»

И несутся на них. Причем, впереди — Тютя, бесстрашный отец семейства... И, представьте, во́роны величественно и как бы лениво взлетают, разворачиваются и также величественно улепетывают. От греха подальше...

И все утки: «А-ха-ха, дак-дак-дак-дак! «Локхид-Мартин»! А-ха-х-ха! Дак-дак-дак!» Смеются, но прячут малышей под крылья.

Линочка переживает: «Что ж они не улетают?! Что ж такое?! Уже лед, лед!»

Утки, почесывая ластой голову: «Да не паникуй ты, человек-девочка!.. Ты что еще не знаешь? Не будет холодной зимы, не будет... Тем более, вот ты приходишь, кормишь нас... Чо нам улетать... зачем... Дак-дак-дак! Дак-дак-дак! Мы тут хозяева! Дак-дак-дак. Мы! Утки и ты. Девочка-человек. Хорошая. Не тютя...»

 

 

По образу и подобию

Наша Кошка Мышка — священная корова. Она у нас особенная. Кошка Мышь не умеет прыгать, скакать, взлетать со спинки кресла на шкаф, висеть и кататься на ручке двери. Она может, пользуясь двумя рабочими передними лапами, с большим трудом забираться на диван или в кресло.

Кошка Мышь карабкается по моей штанине ко мне на колени и заглядывает в лицо: «Ну чо? Полетели?» Я беру ее одной рукой под упругое пузцо, придерживаю второй рукой под жалкий треугольный задик с бесполезными вялыми лапами, поднимаю ее высоко под потолок и хожу так по всей маминой квартире. Кошка Мышь балдеет, ей очень нравится летать. Она только лапой указывает: туда летим, а теперь сюда поворачивай. Она на первый взгляд страшная. У нее на передних лапах много отдельных пальцев разной длины и сдвоенные крепкие когти. Один на правой лапе, второй — на левой. Вообще, она такая, как будто как раз к вечеру шестого дня после всей титанической работы, после тщательной уборки на небе осталась картонная коробка с лишними деталями. И какой-то нерадивый, не самый лучший Его ученик, будучи уже в субботнем хмелю, нарушив все законы и правила, собрал из них Кошку Мышь. Правда, там же, в коробке, нашелся большой пакет с умом. «Что добру пропадать», — решил не лучший ученик и запихнул все в Мышку. Паззл сложился кое-как. Ученик, прежде чем спать пойти, бросил котенка где-то на безымянном мосту. И мама моя подобрала его и принесла домой в ладони. И вот Кошка Мышь, живая и веселая, плавает под потолком. С интересом наблюдает сверху за жизнью. Плывем к балкону. Там — вообще другая планета. Ноздри у Кошки Мыши раздуваются, в горле грохочет, уши торчат, нос ездит по всему лицу, усы дергаются, глаза косят от возбуждения. Грлькхгрль! — так приговаривает Кошка Мышь, мяукать и мурлыкать она не умеет. Голоса у нее нет.

Когда у меня устают руки, я подношу Кошку Мышь к зеркалу. Она трогает свое отражение, любуется собой и так и эдак, слюнявит лапу и приглаживает чубчик. Опускаю ее на пол, она фыркает, поправляет штаны, вылизывая всклоченную шерсть на попке, ковыляет к матери своей приемной, кошке Скрябин, с отчетом.

— Где была? — Скрябин через плечо лениво, глядя рассеянно как будто сквозь очки для дальнозорких.

— Наверху.

— Ух, ты. Та ладно? Что делала?

— Летала.

— И как там?

— Красиво.

— И кто там был?

— Ну... Птицы. Бог еще.

— И что?

— Что?

— Какой он?

— Бог? Обыкновенный. Такой как мы. Уши. Хвост. Лапы. Усы...

— Да прям... Как мы?

— Ну да. Мы ж — по образу и подобию. Ты посмотри на нас. Ой, нет, на меня не смотри. Посмотри на себя. Уши. Хвост. Лапы. Усы.

— Чо сказал?

— Кто?

— Ну Бог же!

— Аааа... Он сказал: «Прости меня».

— А ты? — не верит Скрябин.

— Я не обижаюсь.

Кошка Скрябин вылизывает бесполезные неподвижные холодные Мышкины задние лапы и подсовывает их под свой горячий живот. Кошка Мышь сворачивается бубликом, вздыхает, засыпает.

— Ты смотри, — ворчит Скрябин. — По образу и подобию... — и удивленно продолжает: — Нет, надо же, — по образу и подобию...