Поэт, сооснователь журнала «Формаслов» и одноименного издательства. Родилась в 1987 году в Херсоне (Украина). Публиковалась в журналах «Дружба народов», «Новый Берег», «Интерпоэзия», Prosodia, «Сибирские огни», «Крещатик», Homo Legens, «Юность», «Кольцо А», «Зинзивер» и др. Лауреат премии журнала «Зинзивер» (2017); Премии имени В.П. Астафьева (2018); Премии журнала «Дружба народов» (2019). Финалист премии «Лицей» (2019), обладатель спецприза журнала «Юность» (2019). Автор четырех книг стихов, в том числе сборников «Рыбное место» (СПб.: «Алетейя», 2017) и «Хвойная музыка» (М.: «Водолей», 2019). Участник арт-группы #белкавкедах. Стихи переведены на английский, украинский и греческий языки. Живет в Москве.

«Из неназывания рождается интерес»

Самоцензура – понятие достаточно широкое: каждый вкладывает в него что-то свое. 

Впрочем, основных ветки у этого дерева две – ситуация, когда автор правит свой текст, чтобы не ранить какую-то социальную группу (как вариант – угодить/ понравиться/ впрыгнуть в вагон общественного резонанса), и ситуация, когда изменять первоначальный текст автора заставляют внутренние процессы. В первом случае писателем может двигать не только тщеславие, но и жалость, во втором – не только стремление к развитию, но и подсознательная жажда самоуничтожения через уничтожение текста.

Самоцензура нравственного, этического или художественного толка представляется мне необходимой частью творческого процесса. Желание выточить из дерева первоначального образа лаковый подсвечник стиха – желание здоровое: рефлексируя и мучаясь над пределами допустимого, автор добивается должной чистоты, кристаллизирует свой опыт.

Пожалуй, именно из этой почвы произрастают милые моему сердцу аллюзии. Мне, как человеку по природе скрытному, необходим простор намеков, размах недосказанности. 

Из неназывания рождается интерес (вспомним Во́лан-де-Мо́рта из вселенной «Гарри Поттера»). Иногда неназывание усиливает не только интерес, но страх перед определенностью. Здесь мне хотелось бы привести финальную цитату из «Фиесты»:

– Ах, Джейк! – сказала Брет. – Как бы нам хорошо было вместе.

Впереди стоял конный полицейский в хаки и регулировал движение. Он поднял палочку. Шофер резко затормозил, и от толчка Брет прижало ко мне.

– Да, – сказал я. – Этим можно утешаться, правда?

На мой взгляд, в образе конного полицейского, тормозящего движение, в этих случайных объятиях двух невыносимо любящих существ больше чувственного, чем в некоторых эротических фильмах. Великолепное завершение для романа, построенного на недомолвках.

Если же говорить о самоцензуре как о проявлении общественного договора, то здесь, по моему мнению, без некоторых самоограничений все-таки не обойтись. Например, сейчас, когда я работаю над эссе о самоцензуре, я пользуюсь разметкой внутренних ограничений. Постараюсь привести максимально честно мой внутренний диалог:

–  гиперссылка…

–  нет, гиперссылка – термин из мира ЖЖ, стоит заменить…

–  заточено…

–  нет, выбранный мною формат не подразумевает сленг…

–  бл..ь!

–  нет, ругань в печатном издании неуместна...

Точно так же, выступая перед школьниками возраста 12+ (а мне доводилось бывать в таких ситуациях), я вряд ли буду читать тексты про суицид. 

Что это – проявление репрессивной сути социума или здравый смысл? Мне думается, что второе.

Перестану ли я затрагивать в своих текстах подобные темы? Разумеется, нет. Просто я считаю, что детской аудиторией кое-какие смысловые нюансы могут быть не понятны, а нести нравственную ответственность за причастность к чьей-то смерти я не готова.

Так мы неторопливо и расслабленно переходим к следующей грани обсуждаемой темы – а есть ли у писателя ответственность перед читателем? И где грань между осознанным отношением к роли поэта в литературоцентричном пространстве – и трусостью закабаленного морально-этическими установками индивидуума? Да и могут ли морально-этические установки закабалить? Я для себя отвечаю на эти вопросы так: 

– Да, ответственность есть, и с этим нужно смириться. Искусство забирает тебя полностью, в том числе отнимает право на последовательное легкомыслие. Я целиком отдаю себе отчет в том, что писала бы я бодрее, светлее, прозрачнее (нужное подчеркнуть), то и моя писательская судьба была бы бодрее, светлее, прозрачнее. Я же пишу для взрослых, мрачных, ассоциативно мыслящих людей – и собираюсь продолжать в том же духе. Да, я готова заменить мат (не матом единым, честное слово), но не готова заменить душу.

– Морально-этические нормы, вложенные писателем в текст, должны совпадать с морально-этическими нормами человеческой оболочки, в которой писательский дух бодрствует. И разницы между ними в идеале быть не должно. Писатель как носитель определенных ценностей не может не транслировать их в своем произведении, потому что текст для литератора – основная форма существования. Стало быть, и закабалить твое собственное мировоззрение тебя не может. А ежели ты чувствуешь некоторое тревожное несоответствие, значит пора провести внутреннюю ревизию: из чего-то ты вырос, что-то утратило для тебя свою сверкающую ценность.

Напоследок мне хотелось бы озвучить еще один важный для понимания моего отношения к цензурным бедствиям аспект: что делать, если я редактор, а присланный текст мои представления о нравственном нарушает? Как себя вести с автором? 

Так вот, по отношению к чужой рукописи у меня бо́льший запас приятия. Другой человек не обязан соответствовать моим представлениям о правильном или о нравственном. Как редактор я стараюсь влезть в шкуру другого существа, пытаясь почувствовать жизнь так, как чувствует он. Но – до известных пределов: если мое человеческое отвращение пересилит художественные достоинства его рукописи, я предпочту вежливо отказаться от сотрудничества. И это будет значит только одно – талантливый, но мировоззренчески чуждый редактору автор найдет своих в другом издании.

Поделиться