• 2022-2(36)

Как затишье перед бурей, перед бедой — состояние ожидания всегда переносится тяжелее, тем более что беда уже здесь, рядом, не на «расстоянии видимости», как вражеский корабль, подошедший сегодня к Одессе.

Беда в каждом из нас.

 

...вышел месяц из тумана,

вынул ножик из кармана,

буду резать, буду бить,

всё равно тебе водить...

 

            Слова считалочки из детства, из безмятежного далёкого мира, кажущегося теперь не моим. Может, о нём было прочитано в книгах. Может, услышано от бабушки, мамы, отца. Может, увидено в фильмах...

Маленькая девочка внутри всё ещё пытается достучаться до меня, чтобы сказать: нет, это было. Было с тобой. Посмотри, что в твоих карманах...

В моих карманах пустота. Я безоружна. Единственным моим оружием всегда было Слово. Единственным спасением — любовь.

Читая ночные и утренние — под звуки сирены — сводки новостей, понимаю: мир захлестнула боль и ненависть. Мир, который держался на любви.

Держался.

 

            Стрелки Часов Судного дня вновь близки к полуночи, за которой нет ничего. Вспоминается давняя запись из дневника. Теперь они все кажутся давними: семь последних дней растянуты, распластаны во времени, и вещие сны фараона кажутся моими. Сны его, а явь моя. Наша.

Фараон проснулся и понял, что это сон. Мы просыпаемся и понимаем, что это явь.

«...на одном стебле поднялось семь колосьев тучных и хороших;

но вот, после них выросло семь колосьев тощих и иссушенных восточным ветром;

...и пожрали тощие колосья семь колосьев тучных и полных...»

 

            Закономерность выплыла на поверхность, закон причины и следствия в образе мальчика, бросающего камни в воду, вступил в действие. Остались сущие пустяки — прояснить, что есть причина, камешек или сам мальчик. Круги, расходящиеся по воде, — следствие. Камень, брошенный в воду, причина. Но есть ещё тот, кто бросил камень. Мальчик, золотоглазый и медовокожий маленький бог. Первопричина.

Возможно, он был Индрой. Его игрушечный лук и стрелы на полотняной подстилке — синей, с белыми слониками, не случайны.

Возможно, он был Агни, и потому кричит длинноногой молодой женщине, заплывшей далеко за буйки, в открытое море: «Ма… Майя! Мамочка… Майя!»

Возможно, он — Савитар, и каждый взмах его тонкой загорелой руки вызывает игру солнечных лучей, воздуха и воды.

Неожиданно он подбегает ко мне и протягивает гладкий белый камешек.

— Брось его!

Пытаюсь отшутиться, мне не по себе от недетского взгляда золотых глаз.

— Бросай. И прекрати отращивать раковину.

Поняв, что сопротивление бессмысленно, бросаю камешек. Он летит неожиданно долго, касается воды, но не тонет, а снова летит. Обычно, такие «блинчики» у меня не получаются. Но я уже начинаю привыкать к тому, что сегодня всё необычно.

— Раз, два, три, четыре, пять…

Мальчик считает. На счёт «пять» камешек тонет.

Всё правильно. Было бы странно, если бы он утонул на какой-то другой цифре.

Моё число — пять.

— Что теперь? — спрашиваю.

— Теперь всё будет хорошо, — смеётся он, убегая, и эхо его голоса расходится кругами над маленькой бухтой: Ма… Майя! Мамочка… Майя!

...в карманах моих пусто, моё оружие — Слово, но всегда найдутся те, кто вкладывает в руки камни. Они будут резать, будут бить... твоими руками.

Водить и отвечать всё равно придётся тебе.

 

Заплетало утро облака

в спутанные солнечные пряди,

выводила детская рука

пёрышком в распахнутой тетради

под раскаты взрывов: Нет войне.

Миру-мир.

В недолгой тишине не было весны.

Была война.

Становились чёрными чернила…

Школьный дворик — братскою могилой,

чёрным солнцем — чёрная луна,

лишь напоминаньем о весне

были птичьи трели в вышине…

Не было войны.

Была весна.

Птичьи трели скрещивали шпаги,

прибивала к берегу волна

маленький кораблик из бумаги —

сложенный линованный листок

из тетради по чистописанию,

белый лист — последний лепесток —

так и не исполнивший желание,

сохранивший в память о руке

слово «мир» в оборванной строке.

Не было войны — была весна,

наяву или во сне — неважно,

поднимала до небес волна

череду корабликов бумажных —

белую флотилию рука

уводила вдаль — за облака.

 

*

 

            «Не надо задаваться большими планами, дорогой сосед, право! Я вот, например, хотел объехать весь земной шар. ... оказывается, это не суждено. Я вижу только незначительный кусок этого шара. Думаю, это не самое лучшее, что есть на нем, но, повторяю, это не так уж худо...»

На одуванчиковых лугах всегда отыщется самый ранний среди цветущих собратьев — они ещё желтеют, переглядываясь с солнцем, а он уже замер в предощущении полёта.

Загаданные желания и мечты вот-вот взлетят. Если только ветер не опередит, отпуская на волю тысячи судеб. Летящие желания спят, и где-то, коснувшись земли, ещё будут спать до следующей весны, до первого весеннего дождя.

Я всегда выбирала один из тысячи на цветущем одуванчиковом лугу, приходила к нему каждый день, боясь пропустить волшебный миг перерождения золотого в летящий снежный, повторяя загаданное, но никогда не успевала к таинству перевоплощения.

Мы привыкли к желтым цветам солнечного одуванчика, но высоко в горах, встречаются и пурпурные, и лиловые.

Из-за горечи одуванчик стал символом страстей Господних, именно поэтому его цветок можно встретить на изображениях Распятия Мадонны с Младенцем.

Одуванчик — и традиционный символ горя, и сильнейший оберег: цветы раскладывали у изголовья спящего ребёнка от сглаза. Цветущие одуванчики к радости, седые — к скорым переменам, к перелётам и, конечно же, к переездам.

Вино из одуванчиков аллегория, символ, образ, мечта. Настоящее вино получается лишь когда успеешь поймать миг перехода, из цветов, собранных на закате, вобравших в себя вкус солнца, медовую влажную тяжесть майского дня, мгновения радости, счастья, любви.

«Любовь — это когда хочешь переживать с кем-то все четыре времени года», прочла у Брэдбери когда-то.

Конечно же, у Брэдбери... соцветия новелл под названием «Вино из одуванчиков» и сами напоминают одуванчик: солнечные, с изрядной долей горечи, сотканные из тончайших образов и метафор.

Время одуванчиков, время взросления... Когда мы становимся взрослыми? Никогда.

«Возьми лето в руку, налей лето в бокал — в самый крохотный, конечно, из какого только и сделаешь единственный терпкий глоток; поднеси его к губам — и по жилам твоим вместо лютой зимы побежит жаркое лето...»

Вино из одуванчиков зреет в каждом. И как любое вино перерождается в уксус при неосторожном обращении, а при неосторожно выпущенном слове — ядом.

«...давай говорить честно: сколько времени можно смотреть на закат? И кому нужно, чтобы закат продолжался целую вечность? И кому нужно вечное тепло? Кому нужен вечный аромат? Ведь ко всему этому привыкаешь и уже просто перестаешь замечать...»

Вино из одуванчиков — сбывшаяся мечта, и последний глоток горчит: сбылось, материализовалось... но не так, как хотелось и виделось.

Что дальше...

Тишина. Время полёта одуванчиков.

p.s.

из ночного телефонного разговора:

— Ты же хотела объехать мир...!? Приезжай. У нас спокойно и тихо.

— Не объехать, но облететь. И не так. Не так! Тишина и покой у меня украдены. Украдено море. Весна. Украдена жизнь, выпита кем-то чужим... Выпита войной.

— Иногда новые отношения возвращают краски жизни.

— Новыми бывают платья, квартиры, телефоны... И отношения, да, наверное. Не бывает новой жизни и новой любви.

  

Фильмы из прошлого… детские сны,

мир чёрно-белый растоптан и предан.

Шесть часов вечера. Время войны.

И далеко… далеко до победы.

Яблоньки, яблочки…белый налив,

фильмы из прошлого — милый наив,

или наивная милость — кто знает,

мой, обожжённый войной нарратив

тоже наивности не отменяет.

Тянется хроника. Обожжены

все, кто идёт по горящему следу…

 — …мы ещё встретимся?

 — …после войны.

 — …мы ещё встретимся?

 — …после победы.

Мы ещё встретимся, мутная взвесь

лжи и неверия схлынет, но поздно.

Зори здесь тихие…были — и есть,

зорями здесь называются звёзды.

Слов запоздалых поток… Не нужны

стали слова, и ответить мне нечем.

Тем, кто был рядом — назначена встреча

в шесть часов вечера — после войны,

после победы — на том берегу,

где до войны мы когда-то встречались.

Тем, кто молчит, отпускаю молчание,

но позабыть не смогу.

Не смогу.