• 2017-1

Этель

Все получилось само собой. Показывая в ноутбуке картинки своих занятий с детьми, она непроизвольно (непроизвольно?) коснулась своим плечом его плеча. Он сидел слева от нее. И его правая рука, словно получив сигнал, нежно заскользила по ее шелковой кофточке — от поясницы вверх к ее правому плечу. Мягко обхватила это плечо и развернула ее к себе навстречу. Их лица оказались в опасной близости, а затем последовал затяжной поцелуй.

Ее звали Этель, его — Михаилом. Она была рыжеволоса, с приятными чертами лица, он — лет на 12 старше ее, уже с сединой в редеющей шевелюре. Неделю назад их познакомил сын Михаила — Этель руководила работой с одаренными еврейскими детьми. Тогда Михаил угощал ее какими-то холостяцкими яствами (он овдовел несколько лет назад), потом они втроем пили чай. Прощаясь, Этель предложила нанести ей ответный визит. Они условились на ближайшую субботу, а в четверг сын неожиданно уехал по своим делам в Питер. И вот благодаря отсутствию сына, — предполагалось, что они навестят ее вдвоем, — ответный визит Михаила принял неожиданный оборот.

Этель приехала из Иерусалима продавать квартиру внезапно умершей матери. Сделка уже состоялась, и осиротевшая дочь паковала книги, фотографии, кой-какие бытовые мелочи, чтобы увезти их с собой. Всюду царил страшный кавардак, лишь одна небольшая комната, где весь этот месяц спала Этель, была освобождена от мебели. Большую часть пола в ней занимал двуспальный матрас с наброшенным на него пуховым одеялом без пододеяльника. Сюда и увлекла она своего гостя. Но вскоре и ее, и его озадачила неприятная неожиданность: он оказался банкротом, у него ничего не получалось. То ли возраст, то ли неожиданное нервное напряжение не позволяли ему сделать то, чего она так страстно желала.

Они поднялись — она облачила его в какой-то подвернувшийся под руку халат — и отправились на кухню, где начался сегодня их совместный вечер.

— Выпей вина, — предложила она.

Вино было сладкое, оно ему еще во время угощения при встрече не понравилось. Он предпочитал крепкие напитки, ну, а если уж вино, то сухое. Но пришлось налить портвейна до половины стакана. Она налила себе, и они выпили, потом пили чай.

Новая попытка близости оказалась столь же безуспешной.

— Не волнуйся, шептала она ему нежно, — у тебя все получится.

Но чем настойчивее она требовала от него настоящей мужской ласки, тем безысходнее становилась ситуация.

Слышно было, как за окном подвывает февральская вьюга, сквозь тьму кое-где еще светились одинокие окна в новых высотных домах.

— Все, давай спать! — не выдержал он, и, отвернувшись от нее, уткнулся лицом в подушку. Она накрыла его и себя одеялом и тоже улеглась.

Он заснул сразу. И так же внезапно проснулся через какое-то время, ощутив полную готовность…

Остаток ночи был подобен для них непрерывным извержениям вулкана.

Утром он умчался на своей поцарапанной и слегка побитой мазде домой — у него были дела. Вечером снова был у Этели.

Она опять потчевала его вином и пила сама.

— Ты много пьешь, — озабоченно сказал он, заметив, что в новой бутылке 0,75 отпито к его приходу больше половины.

— Не волнуйся, — ответила она, — это не так много.

Так пролетело несколько дней, и для Этели настал момент полностью освободить квартиру и отдать ключи новым хозяевам.

Этель переехала к Михаилу. До отлета в Иерусалим оставалась неделя — билет был у нее на руках.

Квартира Михаила была трехкомнатной. Он поселил Этель в гостиной, чтобы не афишировать перед сыном их отношения. Но сын редко бывал дома и приходил всегда за полночь, так что не очень стеснял их.

В разговорах, которые они вели в свободное от утех и бытовых забот время, выявились серьезные расхождения между ними. Этель была любительницей во всем, чем она занималась. Ставила ли пьески с детьми, преподавала ли им рисование, вела ли литературные занятия.

Михаил, напротив, стремился к профессионализму в любом деле, в любой сфере деятельности.

— Это твое любительство на самом деле называется дилетанством, — заявлял он в завязавшемся споре.

— Терпеть не могу дилетантов! — еще больше распалялся он.

— Это в тебе говорит тщеславие, — возражала она, — для тебя важней всего, чтобы твое имя звучало в печати или на радио.

Лицо у нее горело от возмущения и от выпитого вина, в котором она по-прежнему не хотела себе отказывать.

— Я же не водку пью, — огрызалась она на его увещевания.

Но потом спор как-то сам собой утихал и они переходили на нейтральные темы.

А еще Михаила поражало с какой страстностью Этель предается сексу, будто это в последний раз, будто завтра конец света…

Порой они гуляли по городу, она вспоминала школьные годы. школьные шутки. Когда они забрели на Тверской бульвар, Этель предложила Михаилу посмотреть на угрюмый памятник Тимирязеву с боку с некоторого расстояния. С такого ракурса было отчетливо видно, что у заслуженного ученого в причинном месте торчит то, что найдете на любой античной мужской скульптуре, но что не допускалось изображать даже на обнаженной фигуре скульпторам страны победившего социализма. На самом деле, это был корешок книги, которую ученый вот уже много лет держит в опущенных вниз руках.

Как-то вечером зашли на Солянке в питейное заведение с экзотическим названием «Люди как люди». Этель облюбовала эту недорогую кафешку еще в предыдущие приезды в Москву, когда никакого Михаила на ее горизонте и в помине не было. С мороза было приятно окунуться в тепло небольшого зала, наполненного людьми. За одним из столиков, в окружении веселой компании, трапезничал сын Михаила.

— Милости прошу к нашему шалашу, — сострил он, выйдя из-за стола им навстречу.

Старшие присоединились к молодежи — были найдены дополнительные стулья, друзья сына с удовольствием потеснились. Все они были знакомы с Этель и поэтому разговор, который они вели до этого, стал общим. И Михаил тоже включился в него легко и естественно, хотя некоторые лица были ему незнакомы.

Еще они были в Консерватории на концерте Софии Губайдулиной. Музыка была замысловата, как и некоторые музыкальные инструменты, изобретенные женщиной-композитором.

Но главное, о чем они говорили — это планы на будущее.

Этель отвела Михаила в израильское посольство, где, отстояв длинную очередь, он подал документы на оформление поездки. Тогда на полет в Израиль еще требовалась виза. Они условились встретиться в Иерусалиме недели через две и решить все вопросы предстоящей совместной жизни…

Как всегда бывает в подобных случаях, день ее отлета наступил неожиданно. У нее набралось много багажа — в основном, все собранное в проданной квартире: связки книг, занавески, скатерти и тому подобное. Михаил сопровождал ее вплоть до паспортного контроля. Уходя, она обернулась в последний раз и послала ему нежный воздушный поцелуй.

Тотчас после приземления в Бен Гурионе, она позвонила ему. И он узнал ее хрипловатый, прокуренный голос:

— Я скучаю по тебе, милый, — приезжай скорее!

Они каждый вечер перезванивались по телефону. Потом вдруг наступила пауза, он не мог ей дозвониться, начал нервничать, старался угадать причину.

Оказалось, что она в больнице.

— Что-то с печенью, — не волнуйся, у меня уже случалось такое раньше, всё обойдется, — ласково успокаивала она.

Они по-прежнему перезванивались по вечерам.

В день, когда подошел срок получения визы, Михаил пораньше приехал к посольству. Ему не терпелось получить визу, купить билет — и туда, к ней, к болящей! Он напряженно обдумывал, сможет ли все бросить и переехать к ней, или они будут периодически встречаться то в Москве, то в Иерусалиме. Как бы то ни было он чувствовал, что вот наконец поле смерти горячо любимой жены снова обрел почву под ногами. Он был почти счастлив, представляя себе, как Этель будет встречать его в аэропорту…

Когда подошла его очередь, сотрудник посольства как-то странно посмотрел на него и, неловко кашлянув, сказал:

— Извините, но Вам требуется специальное разрешение Министерства внутренних дел Израиля.

— А почему, в чем дело? — занервничал Михаил.

— К сожалению, ничего не могу Вам сказать, — снова как-то странно посмотрев на Михаила, ответил израильтянин.

Ничего не понимая, Михаил вышел на улицу и набрал номер Этели.

Долго никто не подходил, а потом ответил плачущий женский голос:

— Мама умерла… Сегодня ночью.

 

 

Легенда Дагестана

Плюгин в неизменном вельветовом пиджачке и в очках-хамелеонах столкнулся с Бадри на углу Мясницкой и Харитоньевского. День был будний, но оба они никуда не спешили. Бадри предложил зайти куда-нибудь — посидеть, поговорить. Они познакомились лет десять назад на конференции в Праге. Потом несколько раз встречались в Москве. И в каждую встречу обязательно о чем-то спорили, иногда слишком горячо.

Кафе подвернулось не ахти какое, но был свободный столик у окна, за которым меланхолично, словно вальсируя, опадали листья.

— Ну что, коньячку возьмем? — осведомился Бадри и углубился взглядом в меню, облаченное в шикарный коленкоровый переплет.

Водку он не любил, но и «Курвуазье» выглядел дороговатым.

Остановились на отечественном — «Легенда Дагестана».

— Будем придерживаться импортозамещения, — патриотично пошутил Плюгин.

На закуску заказали салат из свежих овощей и жаркое в горшочке.

Бадри попросил еще «боржоми», недавно появившееся в Москве, как знак улучшения отношений между ныне враждебными, а еще недавно дружественными странами.

Ожидая заказа, обменивались свежими профессиональными новостями, российскими и грузинскими. Вспоминали старых знакомых, скорее знакомок.

— Ах, как постарела Амалия! — Сокрушался Бадри, имея в виду бывшую однокурсницу, с которой Плюгин познакомился тогда же, когда и с Бадри, — в Праге.

— А ты молодец, выглядишь еще на все сто! — Польстил он Плюгину, что вряд ли соответствовало действительности: Плюгин месяц, как выписался из больницы.

В кафе вдруг нахлынули накрашенные девицы и молодые мужчины в пиджаках и с галстуками.

— Офисный планктон потянуло на бизнес-ланч — прокомментировал Плюгин.

— Ну почему, — возразил Бадри, — может, студенты собрались или молодежная какая-нибудь организация, мало ли что.

— Это ты уже какую-то легенду сочинил — усмехнулся Плюгин.

— Легенда, легенда, — забормотал Бадри. — Поробуем-ка что это за «Легенда Дагестана»? — провозгласил он, плеснув коньяку на донышки своего и плюгинского бокалов.

— Кстати, о легендах!

И он рассказал о недавней презентации нового исторического журнала.      — Там о новом государственном празднике России, о 4-м ноября, говорили. Об изгнании поляков из Кремля в 1612 году. Только было это не 4-го ноября. Говорили, что при назначении этой даты ошиблись при переходе с юлианского на григорианское летосчисление.

— А ты как туда попал? — удивился Плюгин.

Приятельница моей жены, очень давняя, там работает, вот она и пригласила — объяснил Бадри. Пообщались во время фуршета.

И продолжил:

— Потом говорили об Иване Сусанине, что это тоже лажа.

— Как лажа? — вновь удивился Плюгин.

— Да так, лажа — подтвердил Бадри, — никаких документов, никаких исторических подтверждений нет. Зарезали его обыкновенные разбойнички на большой дороге, а брательник, или зятек, придумали легенду, чтобы бабла срубить, говоря по-нашему.

— Что-то, я смотрю, тебе это очень понравилось? — заметил Плюгин.

— Да нет, просто рассказал, что на презентации слышал, — миролюбиво ответил Бадри.    

Ну, и что ты еще слышал? — Спросил опрокинувший очередную порцию коньяку Плюгин.

— Еще обсуждали легенду о генерале Раевском, который с двумя своими пацанами, держа их за руки, пошел впереди солдат на штурм позиции французов. И что Толстой потом в «Войне и мире» высмеял …

— Вот как, — перебил его Плюгин, а грузинские легенды там не разбирали?

— Так журнал-то русский, — возразил Бадри, — грузинские легенды в грузинском журнале разбирать будут.

И снова разлил коньяк по бокалам.

Молодежь в центре зала действительно была какая-то непонятная: никуда не спешили, потягивали из бокалов спиртное, вели какой-то общий разговор. А одна девушка подняла свой смартфон на уровень глаз и щелкнула эти двух чудаков, сидящих у окна. А, может, и не их, а красноватые кленовые листья, выписывающие за его стеклом спирали.

— Видно, прав оказался Бадри, никакой они не планктон, — подумал Плюгин и перевел взгляд на приятеля.

Седина здорово проредила его черную шевелюру и морщины на лбу обрели скульптурную завершенность. Но глаза, глаза сохраняли живость и выразительность.

— Легенды, говоришь? — спросил он, и сам вдруг почувствовал, что в нем взыграли патриотические чувства.

— Я тоже могу тебе развенчать одну легенду.

— Ну давай, согласился Бадри, — еще не понимая, куда клонит приятель.

Плюгин начал свой рассказ, а Бадри, слушая, поднял свой бокал, предлагая снова выпить.

В студенческие годы ходил Плюгин в туристические походы по Кавказу. Главным испытанием было — перевалить через Большой Кавказский хребет. Тот маршрут пролегал через Клухорский перевал. Встали чуть ли не на рассвете, надели рюкзаки — и вперед! Долгое было восхождение. Но спуск оказался еще тяжелее: пошел дождь, несколько часов пришлось идти вниз по скользкому склону на полусогнутых.

— Это тебе не «Легенду Дагестана» попивать в кафе, — сострил Плюгин.

И продолжил рассказ. Дошли они до южного приюта, там комнаты с кроватями, водопровод, столовая. Вдруг и солнышко показалось, дождь кончился. Можно было отдохнуть, полюбоваться горным пейзажем. Следующий переход — только завтра, утром.

Взяли шахматы, сели во дворе за дощатый столик. А местные, тут как тут. Два грузина.

Давайте, — говорят, — сыграем: ваш сильнейший с нашим сильнейшим, а проигравшая сторона пойдет в магазин и купит две бутылки водки.

И как раз третий грузин, видимо, сильнейший, подходит. Так оно и оказалось. Знакомимся все друг с другом. Мне ребята доверяют сесть за доску. Их сильнейший — садится напротив. И начинаем.

— Ну, ты в шахматах не силен, не буду тебе голову подробностями морочить: там, d2 — d4, староиндийская защита и прочее — продолжил Плюгин.

В общем, поначалу игра была равной, местные подначивали: вот, мол, скоро побежите в магазин!

А потом Плюгин начал пересиливать и в конце концов, как говорится в военных сводках, преодолев ожесточенное сопротивление противника, победил. Сдался их сильнейший.

— И что ты думаешь, — обратился Плюгин к Бадри, — пошли они в магазин, твои соотечественники? Сделали вид, что и уговора никакого не было. Дали нам адрес в Сухуми к какому-то своему другу.

— Вот найдете его в Сухуми, скажете, что я прислал, — он вас чачей угостит. Чача у него яблочная, такой запах! — восхищенно втянул воздух проигравший.

— Поблагодарил меня за игру, — ехидно усмехнулся Плюгин, закончив свой рассказ.

И выдал итог:

— Вот тебе, Бадри, легенда о необыкновенном грузинском гостеприимстве! Ты мне про наши легенды взялся рассказывать, а я тебе — про ваши.

— Ну, а вы в Сухуми нашли этого их дружка? — Задумчиво спросил Бадри.

— Даже не искали, — отрезал Плюгин, — как можно верить тому, кто слово не держит?

— Не настоящие были грузины! — возмущенно заключил Бадри и попросил у официанта счет.

— Я расплачиваюсь, — строго сказал он Плюгину,

И снова повторил в сердцах:

— Не настоящие грузины были!

           

 

Жизнь прекрасна

В Москву Марк вернулся самовольно. Его не устроило распределение в Калининград: инженер-механик с местом жительства на судне. Что это за место жительства, он прекрасно знал. Был на плавательной практике в Мурманске, в тралфлоте. Там… Да что тут объяснять — за год до того «Новый мир» напечатал «Три минуты молчания» Георгия Владимова. Где все было написано, лишь слегка подчищено, подправлено — иначе бы цензура не пропустила…В общем, Марк вернулся к родителям-пенсионерам. На свою Ивановскую улицу в Тимирязевском районе Москвы. Теперь рядом с тем местом, где был его дом, высится гостиница «Молодежная. А раньше здесь были одноэтажные домишки, построенные для временного пользования, но простоявшие чуть ли не полвека. В одном из них располагалась их семейная комнатушка, четырнадцать квадратных метров на троих. В ней Марк жил с самого рождения. Родители обрадовались приезду сына, отметили и его приезд, и получение диплома инженера. Во время семейной трапезы была выпита бутылка сухого грузинского вина Мукузани. Но радости радостями, а предстояли нешуточные дела: нужно было прописаться, устроиться на работу, ну и вообще налаживать жизнь после долгого отсутствия. Проведя несколько дней в приятном бездействии, повидав кое-кого из школьных приятелей, Марк пошел в милицию прописываться. Заведующий паспортным столом по фамилии Заяц (статный майор, совсем на зайца не похожий) поинтересовался, почему Марк выписался два года назад?

— Институт, — начал не без патетики объяснять Марк, — по решению Никиты Сергеевича Хрущёва, из Москвы перевели в Калининград, так сказать, поближе к производству…

— Ну и что? — спросил Заяц без улыбки.

— Товарищ майор, когда я выписывался, Вы же еще сказали: вернешься — пропишем снова, — продолжил Марк без прежнего воодушевления.

— Пропишем, — согласился майор, отрешенно глянув в окно, — но ты прежде должен устроиться на работу.

Марк тоже взглянул в окно. Старенькое деревянное здание милиции находилось на той же улочке, где он жил, по которой двадцать лет ходил мимо. Но из милицейского окна с детства знакомая улочка выглядела как-то иначе.

— Устроишься, заходи, — майор закончил разговор и встал из-за стола.

В первом же КБ, куда пришел Марк, потребовалось предъявить паспорт с московской пропиской.

Терпеливо выслушал рассказ Марка о том, что он уехал из Калининграда из-за отсутствия жилья, что по закону молодому специалисту жилье должны предоставлять, кадровик развел руками:

— У меня тоже закон. Пропишетесь, приходите, возьмем.

Марк еще раз посетил паспортный стол. Заяц отказался его принять.

— Вы должны меня прописать, — воззвал Марк к паспортистке, сидящей перед кабинетом начальника, — я ведь здесь с рождения живу, родители пенсионеры!

— Не могу, — отрезала паспортистка, — сначала устройтесь на работу.

Марк наведался по поводу работы еще в 3-4 места, ответ был один и тот же:

— Пропишетесь, приходите.

Тогда он понял, что означает прежде слышанное выражение «замкнутый круг». И не представлял себе, как вырваться из этого круга.

Дни шли, а у него — ни прописки, ни работы. Вот и первое сентября уже наступило, и Марк первый раз за последние пятнадцать лет жизни остался в этот день дома: идти было некуда.

Уже и радость от возвращения домой стала тускнеть, и невыносимы стали эти бессмысленные хождения и разговоры.

Тут мама вспомнила, что ее троюродный брат Нильчик — инженер, да еще, как говорится, с положением. Нашла в потертой записной книжечке его телефон. Дозвонилась ему из уличного автомата — телефона дома, конечно, не было, как и других, еще более необходимых, удобств.

Нильчик был любезен и предложил Марку зайти к нему на службу.

Проектной организация, в которой он служил, располагались на Рочдельской улице и занимала первый этаж девятиэтажного кирпичного дома. Помещение это первоначально предназначалось, видимо, для магазина. В широких окнах, когда Марк подошел к дому со стороны переулка, вместо прилавков и витрин видны были ряды кульманов. Кое-где между ними мелькали вполне привлекательные женские головки.

Вход был со двора. Нила Викентьича Марк видел когда-то, но, встреться он ему на улице, не узнал бы. Дядюшка был небольшого роста, очень сутул, чем напоминал гигантскую черепаху. У него были большие выразительные глазами, очень похожие на глаза матери.

Они обменялись ничего не значащими приветствиями, и Нил Викентьич провел Марка через узенькую приемную в кабинет директора, который о его визите был, конечно, предупрежден. Представив Марка, дядюшка удалился.

Константин Иванович, так звали директора, оказался человеком весьма радушным. Кабинет был залит солнцем, и на лысом черепе директора, обритом под Котовского, играли солнечные блики. Он сразу приступил к делу, показывая тем, что вопрос о приеме Марка на работу решен. Для начала предложил юному гостю посмотреть фотоальбомы гидростанций, на которых уже работало спроектированное организацией, куда собирался устроиться Марк, оборудование. С гордостью давал пояснения. Так они пролистали несколько альбомов: Куйбышевская ГЭС. Волгоградская (только что переименованная из Сталинградской), строящаяся Братская. Потом Константин Иванович вызвал инспектора по кадрам, пышнотелую очень невозмутимую женщину средних лет и небрежным тоном дал указание:

— Софья Васильевна, зачислите, пожалуйста, молодого человека в 3 отдел с завтрашнего дня.

Софья Васильевна, как Марк вскоре узнал, имела прозвище «Сонька-золотая ручка». Она, величаво ступая впереди Марка, повела его к себе в кабинет, где сделала необходимые записи. Когда все было закончено, Марк, запинаясь и смущаясь, пролепетал:

— А Вы не могли бы дать мне справку о том, что я у вас работаю.

И замолчал, со страхом ожидая ответа.

— Сейчас напечатаю, — ответила она, чуть помедлив.

Потом еще раз сходила к Константину Ивановичу за подписью, и вот долгожданная справка оказалась у Марка в руках.

Не помня себя от счастья, он выскочил во двор. На детсадовской площадке шебуршилась детвора, откуда-то с верхнего этажа доносился приятный голос Марка Бернеса, вопрошавшего мир «Хотят ли русские войны», а между кронами дворовых тополей просвечивало серо-голубое московское небо.