• 2021-3 (33)

Шарманка

 

Мороженщик на старом тарантасе 

проедет мимо. Музыка шарманки.

Мы выбежим, 

догоним, купим. Я в шароварах,

в шлёпанцах. Мы лижем,

кусаем. Сладкое течёт по подбородку. 

Мы в первом классе

средней школы. 

Мы большие

и взрослые, и денег звон в карманах,

той желтоватой мелочи тяжелой.

 

Прошли века. У этого мгновенья

не оказалось вечных атрибутов — 

но вдруг мелодия, 

как есть, без изменений,

включает: солнце, улицу. И куртка

твоя летит по ветру

платьицем коротким,

открыв колени.

Машинка покидает подворотню

её спешим догнать у перекрестка, 

чтоб снова сладкое по подбородку.

 

Дом престарелых. Солнца блёстки

от стекла подъезда 

плещут на газон, 

пронзая тень от тучи.

Сестра толкает кресло

на колёсах через кочку.

Музон 

по радио совсем достал. 

Сменить канал — 

хоть слушать новостную сводку,

всё же лучше. 

Старик опять, похоже, плохо спал. 

Взгляд в точку,

да в слюнях весь сам, 

по подбородку.

 

 

 

 

Блюз Перемены Мест 

 

Уехать, скажем, в Сан Диего 

под пальмы, 

к югу, по любви,

чтоб в декабре опять в сандалиях 

в телеге времени явилась нега. 

Чтоб, с видом на американский флот 

вдали, 

курить на пляже в нарушение знака, 

где бёдра и живот 

твои 

прилипшим покрываются песком.

Пускай, однако, 

видят в свой морской 

бинокль, моряки 

красавицу; 

за нею пароход на рейде, 

меж островами. 

Пускай, отливу вопреки,

баркас старается 

на берег к бунгало под рыжей крышей, 

где цапля длинными ногами 

роет пропитание.

Пусть в свете 

разноцветном перед тайной 

рождества 

в гирлянде ель. 

(Чем городок южней, тем эти ёлки выше.) 

Уехать от. Из целей 

волшебства,

реальность заменяя на надежду. 

На то, что книга без листа 

с сюжетом прежним, 

покажется, осмысленно проста.

 

Уехать, скажем, 

в горы,

в заповедник смотреть красоты 

убежать людей. 

Разнообразием флоры, 

формой кряжей 

пустоты 

заполнять в восторгах дней 

быстротекущих. 

Всё лучше, 

чем на севере, где тучи 

да мокрый снег над множеством огней, 

где жизнь застыла, масками набычась, 

сложилась так, что можно только вычесть.

 

 

 

 

Mardi Gras

 

Я стану неучем истории.

Забуду имена, не вспомню даты. 

Просторы 

времени, тем сбереженные, вдохну в трубу, 

чтоб терции синкопы строили,

морщины разогнав на лбу.

Чтоб виноваты

в ночи хмельной,

мы возвращались на рассвете, 

льняной накидкой прикрываясь, в шальном

такси конца столетья. 

Чтоб упрощались, сокращаясь на боль 

числитель лжи

и знаменатель жизни дней. 

Мой саксофон в руках дрожит,

когда мелодия нежней

моей, ведома парою влюблённых.

Им в спину дышат миражи,

тем хриплым голосом Луи про долю Долли.

Им клёны,

в едва набухших почках, 

машут

ещё костлявыми ветвями. Мне, что ли,

захлебнутся джазом

в попытке плыть за парой строчкой?

 

Парк, берег, узкая дорожка, прохлада. 

Дрожит туман над Миссисипи.

Взвесь сыпью

капель на футляре.

И, равнодушная, в тиаре,

мисс с кожей цвета шоколада

шагает на работу в Сити. 

 

 

 

 

Сан Фелипе 

 

Между пивной и «Ла Вакитой» дорога ниткой 

режет пляж,

От солнца шляпкою прикрыта 

смуглянка — ножки, даль, пейзаж.

Переживая Сан Фелипе, под кружку с пальмой на холме, 

где, рукотворный, он насыпан

над полем гольфа. Где вполне

пространство моря в окна вхоже, 

где ширь отлива икры гложет,

покуда до глубин дойдешь,

я был однажды. Светлый Боже,

ты память эту не тревожь.

Пусть будет чистая страница: embarcadero, юбки, лица,

баркас рыбацкий вдаль стремится, 

и грузовик: колёса-спицы,

корыто лодки на прицепе

и бирюзовой глади дрожь. 

 

Между пивной и «Ла Вакитой»

в прицеле

объектива, чуть размыто: собаки, мусор, арка взмыта.

Шумят, торговлей перевитый, 

базар, заправка, магазин. Среди покупочных корзин 

кружится Мексики сомбреро

над кактусом. Над тем, наверное, 

что местное являет древо 

и сотню лет цветёт один.

 

Что ресторанчик «Ла Вакита»?

В нём ресторанщик — волокита

видать, бывал, до всяких дам. 

С тех пор обрюзг, стареет сам, 

но обаятельный, каналья. 

Ему б в кино, 

его б снимали, 

но в Сан Фелипе — где ж оно? 

Окно

и рядом стол накрытый. 

В волнах играет la vaquita. 

Закат лучами пики выткал 

на панораме дальних гор. 

Пивная, громкий разговор

стекает пеною по кружке,

о чём — не разобрать — не русский;

Вдоль моря розовеют спуски,

простор 

вздыхает ветра сушью

по преходящему в насущном.

 

 

 

 

Подруге

 

Ты любила со мной гулять

по местам, где мы никогда не будем.

Я устал тебя обнимать, шептать 

на ухо, показывать пальцем красоты,

задыхаться в твоих волосах, а ты — меня ревновать

к людям.

Пустоты 

в нас теперь можно заполнить кремом брюлле 

в дорогом ресторане пятизвёздочного отеля,

столиками на пляже под шум прибоя

и после, ласковой рукою

сбрасывающей бретельку, колье

и всё такое.

 

Раскладывая на столе 

фотографии, украшения, решительно, 

и внимательно,

неподаренные, и прочие атрибуты нашего «порознь»,

я признаюсь в нелюбви и в потерянном прошлом, 

сидящим не взрослым,

платьем, 

не перешитым, 

но по швам распоротым.

Смешно, что

нам ещё предстоит обсуждать поколенье внуков,

флиртовать по привычке, 

целоваться, купаться nude, не вызывая мурашек кожи,

встречаясь взглядом, говорить без звуков, 

соблюдая приличия, 

потому, что без — мы уже не сможем.

 

Биология забирает своё, привнося поправку, 

так что всё, случившееся не с нами вместе,

жмёт, как плохая обувь. 

Горчит, как с друзьями детства,

впервые косяк из травки, 

от пробы 

старости и в ужасе от инцеста.

 

 

 

 

 

Весна в долине

 

А небо над Долиной Смерти — в снежных пиках,

и тихо 

так, как может только жизнь,

из зимней спячки пробуждаясь, тикать,

вздымая миражи

озёр над солью суши.

Я слушаю 

пустыню, удивляясь цветку на кактусе, 

нависшем над обрывом.

Взор перепрыгивает

высохшее русло,

направляясь на перевал,

где, в ярости,

там крутит ветер всё, что не порвал

внизу. Искусно 

так песком заносит, что ещё не пусто.

 

Здесь всё про прошлое: 

эпохи — цветом на прожилках гор,

деревья Джошуа 

вздымают кулаки, качают лица. 

Здесь каждый шаг клубится 

в небеса оттенками бессилья живописца 

поймать узор.

 

Я брошу дров, 

привезенных с собой, в скупой костёр,

изваянный из дрожи. 

Пустопорожних слов 

молчание разложит

простор 

из звёзд. Сухой прибой 

над дюнами склоняет из песка знамена;

лопаясь

в плену у времени, они стучат в его причал.

По гребню из-под ног стремится высота,

бросаясь в пропасть, 

где волнение качает

авто корабликом в порогах дна каньона.

Когда бы красота

пронзала болью, то я б кричал. 

 

 

 

 

 

Пасха

 

Добрый вечер, хозяйка.

Вот на праздник сухое вино

и всякое 

съестное к столу. Вечереет окно. 

Скоро время свечей 

и молитвы. 

Из вещей, 

твой, тогда позабытый 

платок — 

принимай возвращение. 

Что нам казни Египта? 

Здесь апрельский стучит водосток. 

По тому, как прикрыто 

разбухшее время водой, всё диктует другое прочтенье.

 

В сухомятную тень эвкалипта, 

отойти от стола, 

чтобы, выпитый, 

выкурить воздух. 

Море капает вниз, расступаясь по форме ствола, 

нам слова, 

утонувшие в чуде — уже не найти. 

А последняя казнь, ты прости, 

не описана в прозе

истории. 

Ты меня отпусти.

Мы проспорили нас. 

Раздувать угольки, что уже растрясли? 

Да и стоит ли?

 

Всё, старушка, — глаза не сумеют соврать 

лишь словами пустыми обнять остаётся.

Мне в пустыню — 

тебе во дворец, чтоб послать за мной рать 

на восток против солнца.

Время в летопись стынет.

Но не сетуй, 

что я не дрожу

от неточности фраз, где не будет о нас. 

Я придумал народ и его увожу. 

Не преследуй, 

прощай. Мы в грядущих веках 

разминёмся с тобою не раз.

Если ж вдруг совпадём

в измереньях, 

как сейчас — не рискнём. 

Пусть другие тебя понесут на руках 

через свадьбы порог 

к переменам. 

У тебя замечательный дом.

И зачем тебе старый пророк?