• 2014-2

(Зарисовка по памяти)

Я помню, суровые нитки дед склеивал хозяйственным мылом,
которое, словно жёлто-янтарная по смычку канифоль,
по натянутым туго нитям ходило:
вдоль, вдоль, вдоль.
А после он щурился не видящим глазом правым,
а левым прицеливаясь, липкую нитку в большую иголку вдевал,
острым шилом прокалывая подошву валенок старых,
латал их, латал, латал.

Тогда в нашем городе обувь подолгу носили,
слов "Монтана" и "Альдо" не было даже в ходу,
весь свой обувной хлам на починку к старому Ушеру приносили
соседи и мы, и другие в ... забыла каком году.
Дед Ушер лишь к старости выучился читать по-русски
и подолгу листал с упоением тонкие детские книжки.
Я не видела деда ни разу серьёзным и грустным,
он и к восьмидесяти двум своим оставался мальчишкой.
Нас не учили взрослые говорить на идиш, не принято было,
но для деда всегда берегла я дежурную фразу:
"Зайтгизунт, зейделе*", – я ему говорила,
на что он в улыбке беззубой своей расплывался сразу.
Дед сапожничал в уголке у окошка на кухне,
а бабушка Циля тут же, на печке, мацу сушила...
Я не заметила, когда этот маленький мир рухнул,
но я ведь помню, что всё это было,

                                                           было....

*) Будь здоров, дедуля (идиш)

*   *   *

 По кружеву слов – пряди девы, но вовсе не юной,

и запахи терпки, и горек полынный дурман,
жасминовый цвет океанскими ветрами сдунет,
вдоль по кольцевой ляжет ободом серый туман.

И всё. Продолженье бывает лишь в сборнике сказок,
а сборник кощеем упрятан на дубе в дупле,
и, как не крути, этот вечер – не миропомазан,
и Золушке в полночь опять возвращаться к метле.

На долгие лета ей хватит и пепла, и сора,
из кружева слов не выходят узоры любви,
вплетает паук в паутину коричневый морок
и пряди седые в каштанные косы Москвы.

Утешительное

 Дыши, пожалуйста, поглубже, –
и я прошу тебя, – не плачь,
когда-нибудь всё будет лучше,
и обязательно палач,

приказ исполнивший последний,
откинув красный капюшон,
исчезнет тихо и бесследно,
поскольку будет он казнён,

безумец, что и сам обманут,
тебя казнивший столько раз...
Когда-нибудь всё лучше станет,
настанет что-нибудь для нас,

и будет день, и пища будет,
и стрелка повернёт на юг,
и ты увидишь – те же люди
и те же нелюди вокруг,

и те же на цепи собаки,
и в штиль на море – та же гладь.
Ты снова будешь горько плакать,
я – утешения искать.

  Имена

 Мне не дают покоя имена,

мерцающие ночью светляками:
то лицами, то буквами, то сами
взрывающие обереги сна.
Они, нагромождённые вокруг,
ответов ждут, но чаще – оправданий,
обозначаясь датами свиданий
со знаком бесконечности. Их круг
смыкается. И кажется теперь:
близки, как никогда часы итогов...
О, сколько осуждающих и строгих
имён входящих в запертую дверь!

Антиесенинский плач

 И жалею, и зову и плачу,
в феврале присчитываю год,
ни подачек не прошу, ни сдачу
и не верю, что как дым пройдёт.

Всякой дряни придаю значенье,
в каждом слове чувствую подтекст
и уже не поддаюсь леченью,
и не нахожу свободных мест

ни в каком обшарпанном трамвае,
ни в другом ухоженном авто,
и хронически не успеваю,
и храню не нужное не то.

Забываю выключить, явиться,
не ведут меня дороги в Рим,
а ночами стал всё чаще сниться
с белых яблонь проходящий дым.

(Публикуется с любезного разрешения автора.)

Поделиться